Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Немецкая вина: мщение vs классовый подход

В 1944 году, по мере того как Красная армия освобождала одну область за другой, газеты были переполнены рассказами о братских могилах, убитых мирных жителях, разоренных городах и сожженных деревнях. В июне Красная армия перешла в наступление, чтобы отбить Белоруссию – средоточие партизанского движения. Летом советские войска освободили Минск, Ковно, Вильну – города, где их глазам открылись ужасающие картины нацистских зверств. Солдатам на фронте советовали вести «счета мести», а перед боем они собирались для обсуждения простого вопроса: за что именно я мщу немецким оккупантам? Каждое подразделение вело собственную тетрадь, куда солдаты заносили все виденные ими примеры жестокости. Один из них с мрачной злобой написал, что, дойдя до Германии, они не забудут ничего. «Счета мести» вели и рабочие – пример подала работница одного завода в Свердловске. Как справедливо отмечает историк, агитаторам не приходилось особенно ничего придумывать, чтобы разжечь ненависть: «Достаточно было опросить людей и вкратце изложить их свидетельства»[1242].

Яков Волошин, командовавший взводом связистов, вспоминал:

Какие чувства [мы] испытывали к немцам? Как злой враг, мы же знали, мы же видели… Это кто не был, тот не видел, а мы же видели, что была деревня – и нет ее, нету. Только торчат дымоходы, которые не горели, а все деревянное горело.

И мы видели, как из погребов выходили семьи с домашним скарбом, подушки, там, дети, грязные, оборванные. Мы же это все видели. И слышали, и ходили «За Родину, за Сталина!». Это никто у меня не отнимет! За Родину, за Сталина ходили в бой, это точно. Мы другого не знали, понимаете? Верили[1243].

Обнаружение лагерей смерти подогрело разгорающийся гнев. В июле 1944 года Красная армия вошла в Майданек и Тростенец, в апреле – в Равенсбрюк, 8 мая, незадолго до капитуляции Германии, – в Терезиенштадт. Большинство еще остававшихся в живых узников успели отправить в марши смерти, но бараки и территория лагерей были завалены разлагающимися трупами. В Аушвице оставалось 7000 узников, включая детей, над которыми нацисты ставили эксперименты. В августе 1944 года Симонов написал первую статью о лагерях уничтожения, появившуюся в советской печати. Трехстраничный текст, посвященный освобождению Майданека, сопровождали фотографии, где были изображены горы трупов истощенных людей, печи, в которых сжигали тела, и канистры с «Циклоном Б». С болью и яростью Симонов писал: «Не знаю, кто из них жег, кто из них просто убивал, кто снимал ботинки и кто сортировал женское белье и детские платьица, – не знаю. Но когда я смотрю на этот склад вещей, я думаю, что нация, породившая тех, кто сделал это, должна нести на себе и будет нести на себе всю ответственность и проклятия за то, что сделали ее представители»[1244].

Пресса кипела жаждой мести, распаляя и военных, и гражданских, но суть этого призыва была не вполне ясна. Предстанут ли нацистские руководители перед судом за свои преступления? Или Красная армия поступит с немцами так же, как они поступили с другими? Симонов, ужаснувшись масштабами истребления людей в Майданеке, возложил ответственность на немецкий народ. Солдаты восприняли слова Симонова как руководство к действию. Первые признаки охватившей Красную армию ярости проявились после кровопролитной битвы за Бухарест в феврале 1945 года. Потери советской стороны исчислялись десятками тысяч, и взбешенные солдаты перешли к мародерству и изнасилованиям. В апреле советские войска вошли в Германию. Работавший военкором Василий Гроссман отметил, что кто-то установил на границе огромный щит с надписью: «Воин Красной Армии! Перед тобой логово фашистского зверя»[1245]. Жажда мщения вылилась в нарастающую волну массовых изнасилований, достигшую пика 24 апреля – 5 мая в Берлине, за несколько дней до капитуляции нацистов[1246]. К изнасилованиям, до сих пор недостаточно исследованным, солдат побудили жажда мщения, попустительство командиров, закрывавших глаза на поведение младших по званию, и репортажи о зверствах, которыми изобиловала печать.

Пресса, сознававшая свою влиятельность, начала предупреждать бойцов, чтобы они вели себя с достоинством и соблюдали дисциплину, почти сразу же после того, как солдаты пересекли советскую границу. В статье, опубликованной на страницах «Красной звезды», подчеркивалось: «Нельзя представить себе дела таким образом, что если, скажем, фашистские двуногие звери позволяли себе публично насиловать наших женщин или занимались мародерством, то и мы в отместку им должны делать то же самое. <…> Наша месть – не слепа, наш гнев не безрассуден»[1247]. Однако предостережения бледнели рядом со все новыми и новыми сообщениями о совершенных немцами зверствах. В середине апреля в «Красной звезде» вышла статья Эренбурга «Хватит!», где говорилось об убийстве «миллионов невинных евреев». Дрожа от гнева, Эренбург писал: «Я стараюсь сдержать себя, я стараюсь говорить как можно тише, как можно строже, но у меня нет слов. Нет у меня слов, чтобы еще раз напомнить миру о том, что сделали немцы с моей землей. Может быть, лучше повторить одни названия: Бабий Яр, Тростянец, Керчь, Понары, Бельжец» – все эти названия вскоре стали синонимами массового уничтожения советских военнопленных, евреев и других мирных жителей. Эренбург обрушился и на Запад, заявив, что хотел бы знать, почему немцы «держатся с американцами как некая нейтральная держава». Почему Германия обращается к западным союзникам, прося разрешить ей сохранить угнанных на работу людей для весеннего посева или помочь поймать бежавших из концлагерей советских военнопленных? И почему немцы так упорно сражаются против Красной армии, множа ненужные жертвы? Обращаясь к солдатам, пересекшим границу Германии, Эренбург восклицал: «Горе нашей Родины, горе всех сирот, наше горе – ты с нами в эти дни побед, ты раздуваешь огонь непримиримости, ты будишь совесть спящих, ты кидаешь тень, тень изуродованной березы, тень виселицы, тень плачущей матери на весну мира»[1248].

Через три дня, 14 апреля, Александров попросил перестать педалировать в печати призывы к «отмщению» немцам. В резкой отповеди, озаглавленной «Товарищ Эренбург упрощает», он наметил новый курс: не надо отождествлять немцев с нацистами. Вернувшись к классовому подходу, забытому под влиянием потока свидетельств о проявленной фашистами жестокости, Александров (цитируя Сталина) объяснил, что «было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством». Критикуя союзников СССР, Эренбург только играл на руку немцам. Немецкие лидеры стремились посеять распри, перекинув свои подразделения на Восточный фронт и обратившись к США за помощью[1249]. Александров положил конец «пропаганде мести». Журналистам запретили обвинять немцев в зверствах нацистов или высказывать предположение, что от эксплуатации оккупированных территорий выиграли все немцы. Советская пропаганда вновь вернулась к классовому подходу, которому следовала на протяжении 1942 года, – в надежде, что Германия вскоре построит новое государство, основанное на немногочисленных уцелевших антифашистских движениях.