Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

1944 Год: провал репрессивной политики

К 1944 году трудовое дезертирство приняло невероятные масштабы, распространившись уже и на освобожденные территории. Изменилось настроение как рабочих, так и сотрудников судебных органов. Понимая, что война скоро кончится, люди начали проявлять нетерпение. Все тосковали по нормальной жизни. Мобилизованным рабочим хотелось домой. В 1944 году число зафиксированных случаев «дезертирства» выросло на 55 % по сравнению с 1943 годом. По мере того как Красная армия освобождала новые территории, некоторых эвакуированных рабочих отправляли домой, тогда как других жителей освобожденных регионов мобилизовали для работы либо в недавно освобожденных западных областях, либо в промышленных городах на востоке. Огромные потоки людей перемещались по стране в разных направлениях. «Особые контингенты» – заподозренных в нелояльности советской власти и коллаборационизме, вернувшихся на родину, но вызывавших сомнения российских военнопленных и группы жителей Прибалтики и отдельных регионов Финляндии, которым власть не доверяла, – мобилизовали на работу на Урале и в Сибири.

Масштабные перемещения населения, с одной стороны, увеличивали число людей, стремившихся бежать с места работы, с другой – усугубляли хаос, сопутствующий релокации и переездам. В 1942–1943 годах трудовое дезертирство было обусловлено в первую очередь тяжелыми условиями и сложными семейными обстоятельствами. Тем не менее большинство рабочих, мобилизованных или нет, оставалось на своих местах. Эвакуированные рабочие были преданы своему предприятию, товарищам и руководству, а старшие рабочие добросовестно старались обучать и направлять юных выпускников заводских школ. Однако к 1944 году многим рабочим наскучили трудовая мобилизация и запрет менять место работы. Эвакуированные рабочие, пастухи из Средней Азии, колхозники, подростки и другие группы, мобилизованные на отдаленные предприятия, хотели вернуться домой. Красная армия побеждала, оккупированные западные области постепенно освобождали, поэтому ощущение катастрофы и чувство долга, ранее двигавшие людьми, начали ослабевать. Местная милиция, органы НКВД, судебные ведомства и советы ждали, когда с них сложат бремя трудовой мобилизации и принуждения к ней. Многие руководители понимали, что вся система, эффективно способствовавшая построению на востоке промышленной базы, разрушалась под тяжестью собственных противоречий.

Случаи дезертирства участились. Как в 1943‐м, так и в 1944 году пик пришелся на период с июля по сентябрь. В теплую погоду легче было бежать, и именно в это время колхозы особенно нуждались в работниках. За лето 1943 года директора предприятий сообщили о побеге 161 269 рабочих; за тот же период 1944 года бежало почти вдвое больше[958]. Росту этой цифры способствовали главным образом мобилизованные рабочие. Представители судебных органов настаивали, что основная часть трудовых дезертиров – подростки, а не мобилизованные рабочие в целом. Эта удобная уловка позволяла обойти стороной системный характер проблемы: трудовая мобилизация зашла в тупик. Доля подростков, осужденных за дезертирство, действительно заметно превышала долю несовершеннолетних, занятых в промышленности, но даже в периоды самого массового бегства подростки никогда не составляли более 30 % всех трудовых дезертиров. Но государство так держалось за эту идею, что даже пересмотрело определение рабочей «молодежи»: теперь к ней причисляли людей до двадцати пяти лет, хотя к этому возрасту человек, как правило, уже успевал десять лет проработать в сельском хозяйстве или промышленности. Новое определение понятия позволило властям отнести большинство дезертиров к «молодежи», но не решило социальную и системную проблему[959]. Причина заключалась не в «молодости», а в мобилизации. У тех, кто работал по месту жительства, было меньше мотивов и возможностей для бегства. Они жили в своих домах, с семьями, на них лежала забота о тех, кто от них зависел, нередко имелся и собственный огород, который их кормил. Да и бежать было некуда. Мобилизованные рабочие же оказались в тяжелейших условиях. Они жили в разлуке с семьями и вдали от дома, поэтому оказались ненадежным контингентом, но именно их государство часто отправляло на заводы, шахты и стройки.

Отток рабочих был связан не только с дезертирством. Значительная часть людей умирала или вынужденно оставляла работу по состоянию здоровья. В 1943 году черная металлургия – отрасль, где с предприятий ушло 15 % рабочих, – потеряла еще 10 % из‐за болезней и смертей, а 4 % рабочих ушло на фронт; наконец, еще 5 % ушли, получив официальное разрешение. В общей сложности предприятия черной металлургии как в 1943‐м, так и в 1944 году потеряли около 40 % рабочей силы – аналогичные показатели наблюдались в ряде других отраслей. Всех этих рабочих приходилось заменять посредством новой мобилизации[960]. В 1944 году потери привели к настоящему экономическому кризису. Текучесть кадров среди недавно мобилизованных достигала порой такого уровня, что фактически сводила на нет все усилия по набору и перевозке людей на большие расстояния и цену этих усилий. За первую половину 1944 года заводы, выпускавшие боеприпасы, потеряли на 3000 человек больше, чем наняли; почти 8 % всех рабочих дезертировало (не только новички). С января по май орудийные заводы лишились троих из каждых четырех новых рабочих, причем те же 8 % бежали. Если брать отдельные предприятия, мы увидим еще более поразительные цифры. Завод боеприпасов № 63 в Нижнем Тагиле нанял 507 рабочих, а потерял 1589 человек, из которых 460 дезертировали, а 174 умерли от голода. Пензенский завод боеприпасов № 50, где треть рабочих страдала от истощения, нанял 2459 человек, а потерял 2586, в том числе 1633 дезертира. Комитет отказывался отправлять на эти заводы новых рабочих, пока не улучшатся условия. С орудийного завода № 8 в Свердловске, как и с заводов боеприпасов № 259 в Златоусте и № 557 в Москве, бежало больше рабочих, чем успевало поступить; из‐за огромного оттока число новоприбывших выглядело ничтожно малым[961]. Так же обстояло дело с текучестью кадров на танковых заводах. С июня по август 1944 года танковые предприятия, в том числе огромный «Уралмаш» в Свердловске и Кировский завод в Челябинске, наняли 14 762 рабочих, а потеряли 14 370 человек. Подавляющее большинство (9062 человека) тех, кто покинул предприятия, дезертировали[962]. В период с января по сентябрь «Уралмаш», пожалуй главное предприятие Свердловска, где работало 18 000 человек, нанял 4362 рабочих, а потерял 4262, то есть «прибыль» в конечном счете составила всего сто человек. Две трети покинувших предприятия либо дезертировали, либо выбыли из строя по причине болезни или смерти. На «Уралмаше» многие умирали от голода, и все больше рабочих не хотело оставаться в столь нестерпимых условиях[963]. На Кировском заводе в Челябинске зимой и весной 1944 года коэффициент текучести кадров сравнялся с годовым показателем, превышающим 100 %, причем даже наиболее стабильные цеха потеряли четверть работников, в среднем нанимаемых за год. Челябинская городская прокуратура заявила, что высокий уровень дезертирства напрямую связан с мобилизацией фронтовиков-инвалидов и молодых рабочих с освобожденных территорий. Вновь мобилизованным доставалась тяжелая и грязная работа, непосильная для них, так как многие были уже немолоды и, по словам прокуратуры, совершенно измождены[964]. В Челябинске смертность от голода была еще выше, чем в Свердловске: голод стал причиной около 30 % всех смертей в городе в 1943 и 1944 годах[965]. По мере того как война приближалась к концу, рабочие слабели, и все большая часть мобилизованных приезжали уже истощенными, инвалидами или просто слишком немощными для работы на заводе.

Высокий уровень дезертирства среди вновь мобилизованных, особенно заметный на Урале, проявлялся повсеместно. С сентября 1943 года по октябрь 1944‐го текстильные предприятия, производившие одежду для армии, приняли на работу 81 659 человек, а потеряли 71 500 рабочих. Почти четверть покинувших фабрики ушли незаконно. Более половины из тех, кто поступил в 1944 году на московскую швейную фабрику Октябрьской революции, бежало. Этих рабочих, жителей Ленинграда и Калинина, мобилизовали ранее на работу в Удмуртии, а затем отправили в Москву. Многие, воспользовавшись близостью к дому, покинули фабрику. Такие потери болезненно ударили по текстильной промышленности. К маю 1944 года Наркомат текстильной промышленности планировал установить новые прядильные станки, но в сентябре, через пять месяцев после предполагаемой установки, половину новых станков еще не ввели в эксплуатацию, потому что на фабриках не хватало для этого рабочих[966].

Для восстановления шахт и предприятий черной металлургии в украинском Донбассе тоже мобилизовали много рабочих, в основном из недавно освобожденных сельских областей. Сельская администрация здесь также часто выбирала для мобилизации немощных, слишком юных или тех, у кого отсутствовали личные документы, по которым их легче было бы найти[967]. За 1944 год дезертировало 45 % тех, кого отправили восстанавливать донбасские металлургические заводы или работать на них, то есть доля дезертировавших была лишь немногим выше, чем на предприятиях черной металлургии в регионах, далеко отстоявших от границы. 70,9 % мобилизованных в 1944 году на угольные шахты Донбасса бросили работу, почти половина из них «дезертировала». Особенно массовый характер исход с угольных шахт приобрел в начале года. Если бы уровень дезертирства на протяжении всего года остался таким же, как и зимой, два угольных треста, «Ворошиловуголь» и «Ростовуголь», только из‐за него потеряли бы в общей сложности столько человек, сколько одновременно работало на предприятии. Однако к концу лета ситуация начала стабилизироваться, и уровень дезертирства в Донбассе снизился до средних показателей в угольной промышленности по стране, то есть приблизительно до 25 %[968].

Руководители предприятий, тоже нарушая закон, быстро нанимали рабочих, бежавших в родные края. Например, авиационный завод № 26 в 1941 году эвакуировали из Рыбинска в Ярославской области в Уфу[969]. В январе – июне 1944 года 2500 рабочих и других сотрудников бежали с уфимского завода, причем многие вернулись домой в Рыбинск, где поступили на новое предприятие в здании, где они раньше работали и где руководство с готовностью их приняло. В конце концов власти поймали около тридцати таких рабочих и обнаружили, что все они имели при себе документы от уфимского завода, удостоверяющие, что они получили разрешение на поездку по особому заданию. Вооруженные такими документами, они отправились в Рыбинск и не вернулись. К сговору были причастны руководители обоих предприятий. Рыбинскому заводу требовались рабочие, а руководство уфимского завода сообщило об отсутствии пропавших рабочих с очень большим опозданием. Когда прокуратура опрашивала начальников цехов в Уфе, они отвечали: «Как я на него передам материал прокурору, ведь он был отпущен в отпуск. А вдруг он там заболел или умер». Уфимские руководители все-таки отправили письма некоторым из отсутствующих, где говорили о необходимости вернуться, но на самом деле не ожидали их приезда. Во второй половине 1944 года эта практика получила широкое распространение. Рабочие под разными предлогами просили разрешения уйти в неоплачиваемый отпуск, а руководство соглашалось, прекрасно зная, что значительная часть отпущенных не вернется[970].