Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

«Я и ты – по-прежнему – одно»

Ужас, вызванный отступлением Красной армии, породил сомнения, но вместе с тем миллионы добровольцев подхватили мобилизационную инициативу государства. Через два дня после начала войны Александр Александров и Василий Лебедев-Кумач написали песню «Священная война» – волнующий гимн, пронизанный духом «народной войны», со знаменитым припевом:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война![1159]

Слова песни, которую пели на вокзалах во время проводов на фронт, вдохновляли и солдат, и гражданское население. Сотни тысяч женщин, подростков и пенсионеров вышли на работу вместо ушедших на фронт мужчин. Местные советы организовали дополнительные центры по уходу за детьми, чтобы матери могли работать[1160]. Люди отдавали дорогие им украшения, обручальные кольца, фамильные ценности, чтобы пополнить государственные запасы золота и серебра, расставались с жалкими сбережениями, на которые могли докупить продуктов на колхозном рынке. Колхозники несли молоко, яйца, мясо и зерно. Партийные работники организовали на крышах домов наблюдательные посты, чтобы жители тушили зажигательные бомбы, а Осоавиахим (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) сформировал в каждом квартале небольшие группы, патрулировавшие бомбоубежища, создававшие пожарные команды и занимавшиеся маскировкой окон. Миллионы вступили в ополчение, добровольческую гражданскую милицию, учрежденную, чтобы защищать железные дороги, мосты и линии связи, а в критических обстоятельствах – сражаться наравне с Красной армией[1161].

В Ленинграде линия фронта пролегала всего в трех километрах от прославленного Кировского завода, а батальоны солдат, рабочих, студентов уходили на фронт по улицам города. Боль этого пути на войну отозвалась в стихотворении Ольги Берггольц «Дорога на фронт»:

Мы шли на фронт по улицам знакомым,
Припоминали каждую, как сон:
Вот палисад отеческого дома, —
Здесь жил, шумя, огромный добрый клен.
<…>
Я шла на фронт сквозь детство, той дорогой,
Которой в школу бегала, – давно.
Я шла сквозь юность, сквозь ее тревогу,
Сквозь счастие свое – перед войной[1162].

В потоке стихов и песен ощущалась суровая решимость перед лицом следующих одна за другой потерь. В числе самых популярных пьес военных лет – «Русские люди» Константина Симонова, «Фронт» Александра Корнейчука, «Нашествие» Леонида Леонова. В поэме «Киров с нами» Николай Тихонов описывал видение: С. М. Киров, первый секретарь Ленинградского обкома, убитый в 1934 году, шел по разбомбленному городу:

Боец, справедливый и грозный,
По городу тихо идет.
Час поздний, глухой и морозный.
Суровый, как крепость, завод.
Здесь нет перерывов в работе,
Здесь отдых забыли и сон,
Здесь люди в великой заботе,
Лишь в капельках пота висок.
Пусть красное пламя снаряда
Не раз полыхало в цехах,
Работай на совесть, как надо,
Гони и усталость и страх[1163].

Симонов написал «Жди меня», знаковое военное стихотворение, построенное как обращение солдата к любимой. Его знал наизусть каждый на фронте и в тылу:

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Эти слова позволяли солдатам надеяться, что о них помнят, и служили оберегом тем, кто ждал, внушая взамен беспомощной тревоги уверенность, что само ожидание способно вернуть любимого солдата домой:

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой.
Просто ты умела ждать,
Как никто другой[1164].

Массовые репрессии конца 1930‐х годов отравили эмоциональную и политическую обстановку в стране, и многим приходилось делать над собой усилие, чтобы примирить собственную обиду и поддержку страны в этой войне. На работавшем в блокаду Ленинградском радио одним из самых пронзительных был голос Ольги Берггольц. Саму Берггольц Большой террор тоже не обошел стороной. Она и ее муж были арестованы, и после побоев в тюрьме у Берггольц случился третий выкидыш[1165]. Но Берггольц осталась преданной коммунисткой; читая по радио свои стихи, она давала надежду умирающим от голода ленинградцам. В стихотворении «Мы предчувствовали полыханье» Ольга Берггольц выразила терзающее ее глубокое внутреннее противоречие между любовью к своей стране и гневом, который будили в ней репрессии. В стихотворении она «в слепящей вспышке» понимает, что ее Родина – не Сталин или государство, а люди, в том числе осужденные в 1930‐е годы как враги народа:

Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной – с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена —
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.
Он настал, наш час, и что он значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя – я не могу иначе,
я и Ты – по-прежнему – одно. (июнь 1941 г.)[1166]

В стихотворении Берггольц примиряет горечь, оставленную годами террора, с обретенным стремлением преданно служить своей стране во время войны – выбор, сделанный бесчисленным множеством людей, пусть и не сформулированный ими так же отчетливо, но не менее решительный.

В конце лета непрерывную череду мрачных новостей с фронта наконец озарили проблески надежды. В августе 1941 года Красной армии удалось остановить германский блицкриг на пути к Москве. Линия фронта перестала смещаться, и хотя Смоленск пал, немцы были вынуждены отступить с Ельнинского выступа, небольшого участка, но, как выразился военный корреспондент Александр Верт, «первого куска земли во всей Европе – каких-нибудь 150–200 квадратных километров, быть может, – отвоеванного у гитлеровского вермахта»[1167]. Побывав на недавно освобожденной территории, Верт заметил, что солдаты теперь относятся к врагу иначе. Один офицер объяснил: «Это очень тяжелая война. И вы не представляете, какую ненависть немецкие фашисты пробудили в нашем народе»[1168].

Поражение немцев под Москвой в октябре тоже значительно подняло боевой дух. Партия приняла новый курс, поощряя каждого отличившегося на поле битвы бойца вступать в ее ряды. Почти 50 000 солдат на Московском фронте вступили в партию или комсомол[1169]. Местные партийные организации в прифронтовой полосе к западу от Москвы тоже мобилизовали гражданское население. В Курске люди строили баррикады на улицах, вступали в ополчение и окружили город кольцом укреплений. Когда 2 ноября немцы вошли в Курск, ополченцы сражались на улицах города плечом к плечу с солдатами[1170]. Аналогичные инициативы существовали во многих городах и пользовались широкой народной поддержкой.

6 ноября на станции метро «Маяковская» в Москве, глубоко под землей, сотни боевых офицеров и партийных, советских и профсоюзных работников отпраздновали годовщину революции. Столица была спасена – по крайней мере пока. В широко цитируемой речи Сталин сформулировал темы, ставшие ключевыми для государственной мобилизационной кампании: единство фронта и тыла, необходимость наращивать оборонное производство, природа фашизма, борьба против германской агрессии. Он не скрывал и потерь: «Враг захватил большую часть Украины, Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию, Эстонию, ряд других областей, забрался в Донбасс, навис черной тучей над Ленинградом, угрожает нашей славной столице – Москве». Отступление Красной армии он объяснил мощью врага, отсутствием второго фронта в Европе, нехваткой танков и самолетов. Несмотря на потери, Сталин призывал к оптимизму, противопоставляя цели Советского Союза – защиту родной земли – целям Германии, состоявшим, по выражению самого Гитлера, в том, чтобы «создать великую германскую империю» и «истребить славянские народы». Сталин по-прежнему декларировал убежденность в классовых различиях внутри Германии, утверждая, что немецкий народ восстанет против нацистов. А Советский Союз, в отличие от раздираемой классовыми противоречиями Германии, един. Соблюдая баланс между русским национализмом и советским патриотизмом, Сталин упомянул «великую русскую нацию – нацию Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова» и призвал все народы СССР «организоваться в единый боевой лагерь». Речь завершилась лозунгом, который ранее провозгласил Молотов: «Наше дело правое – победа будет за нами!» Когда стихли аплодисменты, собравшиеся на глубине десятков метров под землей запели «Интернационал», гимн рабочих всего мира. За исключением единственной произнесенной Сталиным фразы, где он перечислил выдающихся деятелей культуры и военачальников, известных каждому советскому школьнику, мало что в его речи наводило на мысль о возвращении к русскому национализму. В последующие военные годы Сталин в своих обращениях и дальше будет отсылать к Ленину, Октябрьской революции и вовлеченности разных народов в борьбу с общим врагом[1171]. Тональность праздника, включая воодушевленное финальное пение «Интернационала», оставалась явно советской и социалистической. Речь стала широко известна, ее перепечатывали в газетах и издавали отдельными брошюрами, которые раздавали на стройках, заводах и в колхозах. Сотни тысяч людей слушали ее у репродукторов, а потом читали и обсуждали на встречах с партийными инструкторами. Сделанный в ней акцент на производстве породил волну массовых собраний, где рабочие давали обещание перевыполнить норму, чтобы обеспечить Красную армию вооружением, необходимым для победы[1172].

Самые вдохновляющие сводки тех месяцев были посвящены рассказам о тех, кто предпочел погибнуть, но не сдаться. В середине ноября немцы предприняли вторую попытку наступления на Москву и оказались в 25 километрах от столицы. Однако ожесточенные бои и пронизывающий холод вскоре замедлили их продвижение. Небольшая группа солдат из противотанковой дивизии под командованием генерал-майора Ивана Панфилова, вооруженная противотанковыми ружьями, гранатами и бутылками с зажигательной смесью («коктейлями Молотова»), на подступах к Москве повредила пятнадцать немецких танков, когда сам Панфилов уже был убит. Утверждалось, что их тяжело раненный политрук, решивший сопротивляться до последнего, бросился под немецкий танк и подорвал его ручными гранатами. Немцам не удалось прорваться. О действиях панфиловцев вскоре стали рассказывать как об одном из величайших подвигов войны. Как герои были прославлены также летчик Николай Гастелло, направивший горящий самолет на немецкую танковую колонну, и юная партизанка Зоя Космодемьянская, которую немцы схватили, пытали и повесили. Все три легенды, ключевые для сложившегося позднее героического нарратива о войне, в дальнейшем расследовали, подвергли сомнению и развенчали[1173]. Но, как отметил военный журналист и историк Александр Верт, эти широко известные подвиги представляли собой лишь отдельные примеры самопожертвования, многочисленные случаи которого «не были занесены в летопись для потомков»[1174]. Эти рассказы, изложенные сначала военным корреспондентам, а затем приукрашенные и растиражированные прессой, действовали на людей гораздо сильнее других мобилизационных призывов. Не случайно все три легенды относятся к раннему периоду войны – периоду поражений и отчаяния. Прославляя самоубийственное сопротивление, они не только вселяли мужество, но и отражали охватившее тогда многих чувство безысходности.