Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Размещение новоприбывших

Эвакопункты создавались для помощи тем, кто отправлялся в дорогу. Во всех местах назначения они должны были организовать медосмотр и санобработку, предоставить временное жилье и еду. Если приезжали трудоспособные люди, не примыкавшие к заводским эшелонам, сотрудники эвакопунктов также обязаны были найти для них работу, как правило, в сельской местности. Многие горожане, не хотевшие работать в колхозах, пытались устроиться самостоятельно, обращаясь в местные советы, на заводы или в другие учреждения. Сначала эвакопункты справлялись с потоком постоянно прибывавших людей. Например, за один только день в июле 1941 года в Марийскую АССР прибыло 15 500 эвакуированных, в том числе 349 детей без родителей, из Эстонии, Латвии, Литвы, Москвы и других мест. Секретарь обкома партии позднее представил пространный и не лишенный самодовольства отчет о приеме и размещении прибывших. Эвакуированных направили на эвакопункт в Йошкар-Оле с десятью общежитиями, банями, столовыми и буфетами. Были сформированы специальные бригады, встречавшие эвакуированных на станции, отвозившие их багаж в общежитие, присматривавшие за их детьми и работавшие в открытых к их прибытию столовых и банях. К общежитиям были приставлены политинструкторы, отвечавшие на вопросы эвакуированных и сообщавшие им последние новости с фронта. После бани и дезинфекции семьи отправляли в колхозы, а холостых мужчин – на лесозаготовки[282].

Однако эта история про горячие ванны и чистые постели вскоре начала больше походить на сказку, сочиненную от тоски по теплу и достатку. Даже крупнейшие города едва справлялись с массовым притоком населения, а в небольших городах и селах попросту не хватало места. Городские и деревенские жители, поначалу охотно принимавшие беженцев, по мере ухудшения условий стали относиться к ним с неприязнью. Один беженец-еврей позднее вспоминал:

На этой станции нас высадили, было такое указание, весь эшелон, и машинами везли в Покровку. Это районный центр, но он такой, сельского типа. Нас уже встречали с цветами. И каждый, их подготовили к этому делу, просил: «Идите к нам жить». Там у одного старика был не домик, а мазанка. Одна комната, сарайчик, а больше ничего там не было. «Вот я вам это отдаю». Он живет в большом доме, так он нам этот отдал. Потом стало эвакуированных много, нас уже стали не просто не любить, а ненавидеть. Вот там я услышал слово «жид»… В 41‐м еще терпели. Вот когда уже много приехали из других областей, жизнь становилась тяжелая, дороговизна. Буханка хлеба – сто рублей. Как мы жили – я не знаю абсолютно. Денег у нас совсем не было[283].

Понять причины такого рода конфликтов нетрудно. Некоторые эвакуированные требовали невозможного, заявляя, что не в состоянии жить без сахара или электричества[284]. Городские жители зачастую ничего не знали о сельскохозяйственном труде или считали его ниже своего достоинства. Крестьяне, в свою очередь, наблюдали людей, от которых было мало толку. Местные советы были подавлены уже самим количеством прибывших. Как будто заботливые хозяева накрыли стол для десяти гостей, но обнаружили за дверью десятки тысяч истощенных, больных, оборванных людей.

Иногда местные советы пытались переложить ответственность за эвакуированных на другие города. Один батальонный комиссар сопровождал 2000 членов семей военного командования из Ростова в Минеральные Воды, город, расположенный на магистральной железной дороге между Ростовом и Баку. Как только они прибыли на место, секретарь горкома партии отправил семьи в другой город, затем в следующий, еще один, пока, наконец, 2000 человек не приехали туда, где им все равно пришлось еще дожидаться жилья. Военные и гражданские власти яростно спорили, куда направить эшелон, а тем временем сотни людей, в том числе женщины с детьми и старики, три дня томились в товарном вагоне, ожидая, пока им скажут, где и когда закончится их путь[285]. Они были не единственными незваными «гостями». В августе, до начала блокады Ленинграда, Совет по эвакуации распорядился вывезти 2000 пациентов и работников ленинградских психиатрических клиник в Пензу. Секретарь Пензенского областного совета быстро и недвусмысленно ответил, что разместить их в городе не получится[286]. И подобные случаи не редкость.

Масштаб массовых миграций хорошо виден, если сопоставить численность населения крупнейших городов в 1939 году, январе 1942‐го и январе 1944-го, когда уже полным ходом шла реэвакуация на запад (см. Таблицу 1). Всего за полтора года население Куйбышева, Чкалова (Оренбурга), Челябинска, Молотова и Новосибирска выросло на 40 % и более. Численность населения Омска и Уфы возросла на треть, Казани, Свердовска и Нижнего Тагила – более чем на четверть. В промышленные города хлынули и мобилизованные рабочие, продолжая заменять тех, кто уезжал даже после начала реэвакуации. Поэтому население многих городов Урала и Западной Сибири в годы войны неуклонно росло. В то же время Москва, которой грозила оккупация, и блокадный Ленинград потеряли почти 40 % населения. Массовое перемещение населения с запада на восток потребовало многочисленных организационных мер от местной администрации.

К тому же население прибывало в краткий промежуток времени. К началу августа 1941 года, когда с момента нападения Германии прошло всего шесть недель, Челябинская область уже приняла 92 500 эвакуированных, что составляло менее четверти от общего числа людей, которых области предстояло принять к концу 1941 года. Ее главный эвакопункт изначально был рассчитан на размещение тысячи человек, располагал карантинным отделением и двумя опытными врачами, но под напором потока эвакуированных эта система быстро перестала работать. Совет по эвакуации был лишен возможности предупредить эвакопункт о прибытии эшелонов, часто задерживавшихся, а работники медицинских учреждений не могли встречать поезда, осматривать пассажиров и проводить санобработку. Один состав, направлявшийся в маленький областной город, проследовал через Челябинск, несмотря на то что среди пассажиров были случаи кори, детского поноса, вызванного инфекционными заболеваниями, и колита, хотя всех больных следовало выявить и снять с поезда[287]. В Молотовской области аналогичные планы тоже потерпели крах из‐за огромного количества приехавших. Многие, включая беженцев, рабочих, отправленных вместе с заводами, и людей, сошедших с поезда вне черты города, вообще не проходили через эвакопункты, поэтому их прибытие никто не регистрировал[288].

Таблица 1. Население Москвы, Ленинграда и крупнейших промышленных центров в тылу, принимавших беженцев, в 1939 году, в апреле 1942 года и в январе 1944 года

Источники: Данные переписи 1939 года и данные на 1 января 1944 года – подсчеты ЦСУ: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 20. Д. 484. Л. 32–35, 37–38. Данные на 1 апреля 1942 года – очень приблизительные подсчеты Наркомздрава: Здравоохранение РСФСР в 1939 году: Статистический сборник. М., 1943 // ГАРФ. Ф. 8009. Оп. 6. Д. 1906. С. 167–173 (нумерация листов отсутствует).

С еще большими трудностями сталкивались города средних размеров с не столь развитой инфраструктурой. В начале войны Каменск-Уральский, расположенный в 150 километрах к северу от Челябинска, представлял собой город с населением 50 000 человек, специализировавшийся в одной отрасли промышленности: здесь находился трубопроводный завод, а главное – единственный в стране алюминиевый завод, необходимый для авиационной промышленности. В 1942 году город принял металлургические предприятия, эвакуированные из Москвы и Ростова. За несколько недель с начала войны его население увеличилось вдвое – до 100 000 человек. Вновь прибывшие эвакуировались в основном из Днепропетровска и Москвы: матери, дети младшего возраста, беременные женщины, а также рабочие, из которых незадолго до того сформировали строительные батальоны. Ни жилплощадь, ни инфраструктура Каменска-Уральского не выдержали такого натиска. Людей размещали в палатках или в зданиях с наспех сколоченными трехэтажными нарами вдоль стен каждой комнаты. В городе отсутствовала канализация, а нечистот приходилось убирать теперь вдвое больше, чем до притока эвакуированных. В баню каждый житель мог сходить один раз в тридцать семь дней, но никак не три раза в месяц, необходимые для предотвращения эпидемий. Более того, город так разросся, что эвакуированному с инфекционным заболеванием трудно было попасть в госпиталь. Санитарно-эпидемиологическая станция, ответственная за прием эвакуированных, располагала только одной лошадью, а ее единственный грузовик простаивал за неимением горючего. Как-то медицинский персонал повез больного дифтерией в госпиталь в переполненном автобусе[289].

Хотя эвакуированным разрешали взять с собой несколько килограммов багажа, нехватка одежды оставалась острой и широко распространенной проблемой. Людям часто говорили, что они уезжают из дома всего на несколько недель[290]. Кроме того, часто они по пути обменивали свою одежду на продукты – крестьяне брали ее охотнее, чем деньги. Поэтому многие, несмотря на приближение зимы, прибывали на место, имея при себе только несколько летних вещей. В конце сентября 1942 года по всей стране ведомства, занимавшиеся эвакуацией и размещением, сообщали о критической ситуации с одеждой и обувью. Текстильная и обувная промышленность, равно как и производство одежды, были отданы под нужды армии, а для гражданского населения одежды выпускалось мало. У рабочих часто не было запасной смены белья. Особенно остро ощущалась нехватка пальто, ботинок и валенок, из‐за которой взрослые не могли ходить на работу, а дети – в школу. Причем отсутствие обуви и верхней одежды официально считалось уважительной причиной для неявки[291].

Резкий рост населения объяснялся не только притоком эвакуированных и беженцев. Местные и эвакуированные заводы существенно увеличивали производственные мощности, а в таких отраслях, как добыча угля или торфа, деревообрабатывающая промышленность и строительство, часто были заняты рабочие, мобилизованные издалека. Новоприбывшие заполняли города, где жилплощади и до войны не хватало, а если говорить о новых рабочих поселках в сельских районах, там ее попросту не существовало. До войны в большинстве городов в центральной и восточной части страны люди жили в отдельных маленьких домиках без водоснабжения, канализации и отопления. В городах, заметно разросшихся в 1930‐е годы, в период индустриализации новых рабочих обычно размещали в бараках и общежитиях, в которых, как и в частных домах, отсутствовали коммунальные удобства и многие из которых были так плохо построены, что уже к концу десятилетия требовали серьезного ремонта. В Нижнем Тагиле, втором по величине городе Свердловской области, на частные дома приходилось чуть более четверти всей жилплощади, а на бараки – чуть менее трети. Около 40 % жилья составляли кирпичные многоквартирные дома, но лишь в немногих из них имелись водоснабжение (как правило, водоразборные колонки рядом с домом), канализация или отопление[292]. В Молотове появились жилища в рабочих поселках, хаотически разбросанных вокруг заводов, что впоследствии послужило препятствием для налаживания централизованной системы коммунальных услуг: примерно у 60 % населения города не было ни канализации, ни водопровода[293]. Короче говоря, ни один из крупных промышленных городов в центральной и восточной части страны не был готов к столь радикальным переменам на раннем этапе войны.