Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Ужас вторжения: смятение и решимость

Большинство советских граждан спокойно спали, когда в 3 часа 15 минут утра 22 июня 1941 года немецкие бомбардировщики атаковали Севастополь. Официального объявления войны не было, поэтому сигналом о начале вторжения послужил визг бомбардировщиков. Для подавляющего большинства людей, не посвященных в данные разведки, нападение Германии стало полной неожиданностью. Они знали, что война вероятна, но не думали, что она начнется без предупреждения. В 1930‐е годы газеты были пропитаны антифашистской риторикой и репортажами: о Гражданской войне в Испании, о продвижении Гитлера на восток, об оккупации нацистами Европы. Партийные активисты регулярно проводили в школах и на заводах собрания, где объясняли происходящее. Поэт Евгений Долматовский впоследствии сравнил Гражданскую войну в Испании с заочным обучением борьбе против фашизма, предварявшим четырехлетний курс Великой Отечественной войны[1118]. Школьников учили строевой подготовке, готовя к войне, а их родители работали в условиях нового, ужесточенного трудового законодательства. Однако пакт Молотова – Риббентропа, подписанный в августе 1939 года, как предполагалось, на десять лет, ослабил страх перед надвигающимся вторжением. Яков Михайлов, в 1941 году подросток, позднее так описывал свой тогдашний настрой:

Но все, понимаете, как-то еще верили, что, может быть, это как-то, на этом закончится. Большинство не думали, что они нападут на Советский Союз. У нас показывали же фильмы, такой был фильм «Если завтра война». <…> Да ну что вы, конечно, все время [была пропаганда, что наша армия сильная, непобедимая]. Это профанация была, самая настоящая[1119].

Большинство людей совершенно не представляли себе, какой затяжной и страшной может оказаться эта война. Советские СМИ уверенно, даже хвастливо рассказывали о доблести Красной армии, уверяя граждан, что война будет короткой и не затронет территорию СССР. Такие популярные фильмы, как «Александр Невский», «Если завтра война…», «Морской пост», только укрепляли эту уверенность. Даже военачальники были полны ложного оптимизма, обещая населению «легкую победу» «малой кровью»[1120]. В первые дни после начала войны люди на далеких от фронта территориях все еще цеплялись за эту наивную убежденность. Один ленинградский рабочий на металлургическом заводе объяснял своему товарищу, «что через неделю все будет кончено». «Ну, за неделю, пожалуй, не кончишь, – возразил тот, – надо до Берлина дойти… Недели три-четыре понадобится». Многие еще помнили чувство братства и революционной солидарности в годы Первой мировой войны, поэтому полагали, что немецкие рабочие не станут воевать за Гитлера. Другой рабочий рассуждал: «Конечно, немецкие рабочие нас поддержат, да и другие народы поднимутся. Иначе быть не может!»[1121] Иллюзии были быстро и безжалостно разрушены.

В первый день войны люди собрались вокруг установленных на улицах репродукторов, чтобы послушать обращение В. М. Молотова, председателя Совета народных комиссаров СССР и наркома иностранных дел, к народу. Речь Молотова была краткой: германская армия пересекла границу и сбросила бомбы на несколько городов. Люди стояли неподвижно, молча. Молотов завершил сообщение тремя короткими фразами, в последующие четыре года звучавшими как объединяющий лозунг: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами»[1122]. Речь Молотова произвела впечатление на притихшую толпу. Послышался одобрительный шепот некоторых озлобленных на советскую власть людей. Бывший кулак, недавно вышедший из тюрьмы, радовался, что наконец-то случилось то, чего он давно ждал. Имели место и другие отдельные проявления антисоветских настроений и даже несколько поджогов, но подавляющее большинство людей выразили готовность защищать страну[1123]. На следующий день газеты опубликовали расширенную версию речи Молотова. В ней подчеркивалась разница между немецким народом и его фашистским правительством: «Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем». Но, проведя классовую границу между немцами и их нацистским правительством, Молотов в то же время обратился к эпизоду дореволюционного прошлого, где классовая граница между народом Российской империи и царским правительством стиралась. Сравнивая Гитлера с Наполеоном, он назвал начавшуюся войну «отечественной», как раньше называли войну 1812 года. Однако Молотов никак не выделил собственно русских – он обращался ко «всему народу», к «настоящим советским патриотам»: «Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда». Хотя в речи и упоминалось предшествующее вторжение на территорию России, она отсылала к новому советскому патриотизму[1124].

Страна мгновенно сплотилась. Десятки тысяч людей добровольцами записывались в армию, без всяких повесток приходя в военкоматы и райкомы. Девушки осаждали призывные пункты, прося отправить их на фронт. В одном только Красноярске райком партии и военкоматы за день оказались засыпаны просьбами о принятии в армию – к ним обратилось более 2600 человек, причем мужчин и женщин в этом списке было почти поровну. Многие комсомольцы и члены партии в числе первых пошли записываться добровольцами[1125]. Тысячи солдат и заводских рабочих, понимая, что именно партия будет руководить военной борьбой, выразили желание вступить в ее ряды. Парторги по всей стране сообщали о сильном подъеме патриотического чувства на заводских и колхозных собраниях. Рабочие просили подписать их на облигации государственного займа, тогда как раньше такая форма пополнения бюджета часто вызывала возмущение. Парторги зафиксировали несколько случаев шумных попоек среди новобранцев в Куйбышеве, Ульяновске и других городах, и местные власти временно приостановили продажу водки, но в целом преобладало трезвое и воодушевленное настроение[1126]. 3 июля Сталин обратился к народу со сдержанной речью, подчеркнув важность борьбы с фашизмом. Войну он представил как столкновение идеологий: «Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма»[1127].

Однако за первым всплеском оптимистической решимости вскоре последовали тревожные новости с фронта. Поначалу в газетах и по радио толком не сообщалось о потерях. Яков Михайлов вспоминал первые дни войны:

Все расскажу. Рано утром мы собрались во дворе, ребята. <…> Вдруг объявляют по радио, что сейчас будет важное правительственное сообщение. Мы сразу остановились. И выступление Молотова, что началась война. Мы, конечно, не пошли никуда, вернулись домой. Это было днем. И вот, до самого вечера у нас все были разговоры, когда наши войска перейдут границу. Только об этом разговоры. На другой день в доме разговоры: «Как наши там? Не перешли еще границу?» <…> Они обсуждали, когда. А потом узнаем через несколько дней, что немцы уже захватили Минск. О переходе границы нашими войсками и речи не шло. У нас же ничего не сообщали об этом. Это потом уже, когда немцы углубились на сотни километров, тут уже деваться некуда, надо сообщать: «В результате упорных боев наши войска оставили город такой-то…»[1128].

Вскоре люди поняли, что фраза «бои на таком-то направлении» означает потерю очередного города или территории. Работники радио, нового средства массовой информации, способного транслировать новости в прямом эфире, на первых порах не понимали, что от них требуется. Как позднее отметил один историк, радио встретило войну молчанием[1129]. Неудивительно, что отсутствие достоверной информации породило панические слухи. В селах некоторые возмущенные крестьяне, не поддавшиеся общим настроениям, говорили соседям: «Не верьте газетам, они все врут»[1130]. Другие выражали пораженческие взгляды, утверждая, что СССР не может равняться с Германией и воевать с ней, что «лучше не воевать с фашизмом, так как не в чем идти на фронт». Немцы намеренно распространяли листовки и пропаганду, поощрявшие такие настроения. Инженер на оборонном заводе сказал рабочим: «Гитлер умен, Германия сильна, лучше было бы не вступать в войну с Германией, сложить оружие». Схожие чувства выразил плотник и член партии, уверявший своих товарищей на деревообрабатывающем заводе: «СССР с Германией ничего не сделает. У них техника сильнее нашей. Радио говорит неправду, газетам верить нельзя»[1131]. Некоторые даже полагали, что стране под управлением Германии будет лучше. Бывший кулак в инструментальном цеху спросил другого рабочего: «Зачем проливать кровь, уничтожать народ, если немец уже столько покорил. Пускай будет так, как он хочет. Надо согласиться с ним и подчиниться. Ведь нам, рабочим все равно, кто бы ни правил. При всякой власти надо работать»[1132].

Пораженческие настроения, проявлявшиеся в первые месяцы войны, свидетельствовали о том, что их выразители пока слабо представляли себе оккупационную политику Германии. Они не любили советскую власть, не верили газетам и питали основанную на заблуждениях надежду, что уступками можно возместить нанесенный ущерб. У незначительного меньшинства нееврейского населения оккупированных территорий подобные приспособленческие намерения переросли в активный коллаборационизм, но подавляющее большинство вскоре отказалось от них, увидев жестокость и презрительное отношение немцев.

Коллективизация и массовые репрессии 1930‐х годов настроили отдельные группы людей по всей стране против сталинской политики. В колхозе «Яркий луч» Шенкурского района крестьяне заявили председателю: «Скоро ваши головы полетят». А в другом колхозе того же района, «Серп и молот», некто Стрелков злорадно грозил бригадиру: «Скоро вы отхозяйничаете»[1133]. Некоторые райкомовские работники и сотрудники военкоматов получали анонимные письма, в том числе с угрозами. На севере страны, в Молотовске, работавшего на заводе бывшего кулака обвинили в распространении фашистской пропаганды по внутренней заводской радиосвязи. Некоторые бывшие члены партии, попавшие под массовые чистки 1930‐х годов, надеялись на падение режима. Один бывший партиец в ссылке, услышав, что немцы бомбят Москву, воскликнул: «Жаль, что бомбы попали в центральную поликлинику, лучше бы в самый Кремль, наших руководителей»[1134]. Некоторые даже желали Советскому Союзу поражения. Один озлобленный на режим человек заявил: «В самое ближайшее время надо ожидать падения Киева, Ленинграда и Москвы. Падение этих городов будет означать сразу же падение советской власти. Уж я отведу тогда душу на коммунистах, у меня есть свинцовые пули, которые я держу для этой цели, чтобы стрелять коммунистов. Ни одной пули не пропущу даром»[1135]. В Архангельске, в Соломбале, прохожий обнаружил пять рукописных листовок с призывами к свержению советской власти и убийству коммунистов[1136]. Но отдельные высказывания и случаи такого рода, о которых сотрудники НКВД и рядовые граждане сообщали местным властям, не отражали настроения большинства.