Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Спасение детей

В 1942 году демографическая картина в каждом городе, принимавшем эвакуированных, коренным образом изменилась. Несмотря на приток людей, ситуация, которую в Советском Союзе называли «естественным ростом населения», когда количество рождений превышает количество смертей, резко изменилась в обратную сторону. Число смертей повсюду превышало – а в большинстве городов существенно превышало – число рождений. Так, в Горьком было зарегистрировано 13 072 рождения и 26 653 смерти, в Свердловске – 10 970 рождения и 17 234 смерти, в Кирове – 3352 рождения и 10 568 смертей, в Ижевске – 5145 рождений и 24 691 смерть, в Казани – 9400 рождений и 24 354 смерти[999]. Значительную долю умерших составляли дети, особенно младенцы до одного года. Младенческая смертность по всей стране чрезвычайно выросла: в некоторых регионах из тысячи новорожденных выживало только пятьсот[1000]. Не все умершие родились в городах, где была зарегистрирована их смерть. Среди них было много эвакуированных детей, так ослабевших и тяжело заболевших в дороге, что они умерли либо в пути, либо вскоре по прибытии. Других убивали болезни, подхваченные в антисанитарных условиях новых жилищ. Работники системы здравоохранения и советское руководство, зная о высокой смертности и о том, что в первую очередь страдают дети, понимали, что необходимо защитить наиболее уязвимые группы населения. Детям предстояло позднее прийти на смену подросткам и взрослым, погибшим на фронте или умершим в тылу. Растущая смертность в сочетании с падением рождаемости вела к демографическому кризису, так что защитой детей правительство занималось как из гуманитарных, так и из демографических соображений.

До войны Советскому Союзу удалось значительно снизить смертность от трех основных детских заболеваний: дифтерии, коклюша и скарлатины. Исключение составляла корь, ежегодно уносившая десятки тысяч жизней, главным образом среди самых юных. В 1930‐е годы советские врачи и работники системы здравоохранения пытались следовать новейшим западным методам, позволявшим предотвратить распространение кори: быстро изолировать и помещать на карантин заболевших детей и всех, кто с ними контактировал, и оперативно брать плазму с антителами уже переболевших. Однако эти технологии эффективно применялись лишь в крупных городах; за пределами Москвы и Ленинграда заболеваемость и смертность оставались высокими. Эпидемия кори вспыхивала в стране почти каждую зиму[1001].

К началу войны заболеваемость, как обычно бывает летом, уже успела снизиться, когда Совет по эвакуации начал вывозить детей и целые семьи с находящихся в опасности территорий, а поток беженцев хлынул на восток. Болезнь начала распространяться с запада на восток, повторяя маршрут эвакуируемых, причем в условиях, когда пропала возможность изоляции, сдерживания и лечения. К середине 1942 года эпидемия угасла сама собой, но успела унести более 100 000 жизней. После лета 1942 года главную угрозу здоровью представляла уже не корь. Пока дети оставались на одном месте, вероятность столкнуться с новыми источниками инфекции была невысока. Но ближе к концу войны, когда эвакуированные дети начали возвращаться домой, снова произошли крупные вспышки кори. Но к тому времени численность наиболее уязвимой группы – младенцев и самых маленьких детей – сократилась, а дети постарше лучше справлялись с заболеванием, осложнений с угрозой для жизни у них не возникало. Болезнь относительно редко приводила к смертельному исходу[1002].

Вторая серьезная опасность, которой подвергались дети, крылась в антисанитарии, тесноте и неосведомленности людей о правилах гигиены в целом. Почти две трети младенческих смертей были обусловлены двумя связанными с гигиеной причинами: заболеваниями желудочно-кишечного тракта, вызванными фекальными бактериями, и пневмонией, возникавшей как осложнение респираторных инфекций: обычной простуды, коклюша или кори, мгновенно распространявшихся в переполненных яслях, детских садах, школах, квартирах и общежитиях[1003]. Третью и наиболее серьезную угрозу для детей представляло плохое питание: оно не только само по себе ослабляло организм, но и обостряло другие заболевания, усугубляло воздействие тяжелых условий и повышало вероятность смертельного исхода. Например, рахит увеличивал риск пневмонии и подавлял способность младенцев бороться с легочными заболеваниями[1004]. Недоедание также делало организм более уязвимым для туберкулеза. Поэтому когда дети заболевали, они переносили по несколько опасных инфекций либо одновременно, либо одну за другой. А. И. Перевощикова, подробно описавшая ижевские ясли в годы войны, приводит рассказ одной матери, чей ребенок заболел гриппом, перешедшим в воспаление легких, за которым последовали гнойный отит, расстройство пищеварения, дифтерия, ветряная оспа и коклюш. Ребенок чудом выжил. Другой девочке повезло меньше: сначала она слегла с ветрянкой, потом подхватила дизентерию и грипп, осложнившийся отитом и пневмонией. Она все-таки выздоровела, но тут заразилась коклюшем, и у нее началось воспаление легких, от которого она и умерла[1005].

Первые тревожные симптомы, свидетельствующие о том, что детям все больше угрожает недоедание, работники системы здравоохранения различили уже через несколько месяцев после начала войны. В конце 1941 года, еще до массовой эвакуации умирающих от голода ленинградских детей, из крупных городов, в том числе Саратова, Молотова, Пензы, Кирова, Свердловска и Новосибирска, начали поступать сообщения о растущей младенческой заболеваемости и смертности вследствие притока эвакуированных детей, о перегруженности детских учреждений, а также о нехватке белка и жиров для детей постарше, молока, манной крупы, риса и сахара – для приготовления молочных смесей и кормления младенцев. В начале 1942 года А. Ф. Третьяков, нарком здравоохранения РСФСР, предупредил о возрастающей опасности:

Следует подчеркнуть, что набор продуктов, предусмотренный продовольственными карточками, не может быть признан достаточным, так как он не обеспечивает нормального развития ребенка и не создает необходимых условий для предупреждения появления среди детей высокой заболеваемости и смертности, не говоря уже о том, что в значительной части городов эти продовольственные карточки вовсе не отовариваются и дети фактически получают только один хлеб[1006].

В 1942 году дефицит продовольствия по всей стране еще заметнее сказался на детях. В интернате для дошкольников, эвакуированном из Ленинграда в Челябинск, ежедневный рацион выглядел следующим образом: чай с хлебом на завтрак, крупяной суп с растительным маслом на обед, подслащенный чай с хлебом на ужин. В середине мая 1942 года дом для эвакуированных детей в Горьковской области сообщил, что так и не получил продуктов на апрель; в других детских домах области подопечные питались одним черным хлебом[1007]. К концу года из городов сообщали о возросшем количестве случаев истощения, часто заканчивавшегося смертью. В Кирове, куда прибыло много эвакуированных, питание детей достигло критической точки в конце 1942 года. В городе находилось 4500 младенцев до одного года и 10 500 детей в возрасте от года до трех лет, и всем им надо было выдавать молоко на молочной кухне – предназначенном только для детей распределительном центре, которые открыли во всех крупных городах. В июле молока, поступившего на кировскую молочную кухню, хватало лишь на то, чтобы обеспечить каждому ребенку 250 миллилитров – то есть около чашки – в день; в октябре ежедневная порция молока уменьшилась до 160 миллилитров, а в ноябре – даже до 45 миллилитров. В начале декабря в городе открылась столовая для 3000 самых истощенных детей, призванная заменить гораздо более вместительную столовую для тысяч детей школьного возраста, лишенных возможности получать продукты. Школы должны были обеспечивать учеников горячим завтраком, но могли предложить лишь одну-единственную булочку. Если ребенок не находился в детском доме, не ходил в сад, не учился в школе или не получал питание в каком-либо еще учреждении, его рацион большей частью ограничивался хлебом и сахаром, получаемыми по карточкам. В декабре город обеспечивал детям небольшую хлебную норму, но она вычиталась из пайка их матерей. Впрочем, ни дети, питавшиеся дома, ни те, о ком заботились разные учреждения, не получали достаточно пищи. Кировская детская больница, куда попадали дети с соматическими заболеваниями, сообщала, что 95 % поступивших детей страдают от серьезного истощения. В период с сентября по ноябрь умерло 30 % всех принятых в больницу детей, половина – непосредственно от дистрофии, а для другой половины дистрофия стала фактором, обострившим болезнь[1008]. В 1943 году ситуация продолжала ухудшаться, особенно среди детей младшего возраста. Отправленная Совнаркомом проверочная бригада обнаружила у 13 % всех детей в кировских яслях острую стадию дистрофии, а у 11–12 % – туберкулез[1009]. Большинство детей по всей стране зависели от родных и продуктов, выдаваемых по детским карточкам, которых недоставало даже для минимального поддержания здоровья. Нередко родители пытались подкормить детей, отдавая им часть своей порции с большим риском для собственного здоровья[1010].

Задолго до войны как дореволюционная Россия, так и Советский Союз отличались высокой младенческой смертностью, потому что детей рано отнимали от груди[1011]. Когда в 1930‐е годы женщины начали массово устраиваться на работу, период кормления сократился еще сильнее. В годы войны многие матери не могли кормить грудью из‐за недоедания. Мэри Ледер вспоминала, что, хотя у нее и было молоко, ее девочка не развивалась «в нормальном темпе». Она пояснила: «Я сама была такой исхудавшей и измученной, что моего молока ей не хватало для нормального питания, а другой еды не было»[1012]. Поэтому жизнь младенцев и маленьких детей во многом зависела от дополнительного питания, предоставляемого молочными кухнями.

Молочные кухни, впервые созданные в 1920‐е годы, чтобы выдавать качественное молоко, молочную смесь и детское питание в летние месяцы, когда младенцы особенно часто страдали поносом, имели множество недостатков и проблем с организацией, включая отсутствие холодильных камер и стерильных емкостей, а также слабые представления о правилах гигиены среди работников кухни, медсестер и врачей[1013]. Хотя во время войны государство существенно расширило сеть молочных кухонь, они по-прежнему удовлетворяли потребности лишь незначительной части населения. По оценкам Наркомздрава, к концу 1942 года только в РСФСР более 550 000 младенцев и более 1,1 миллиона детей в возрасте от года до трех лет не имели доступа ни к молочной кухне, ни к яслям, где их обеспечили бы молоком и пищей. Но даже если ребенок получал питание на молочной кухне, сами кухни страдали от острой нехватки молока, манной крупы, риса и других круп, которые младенцы способны были бы нормально переварить. Поэтому кухни прибегали к заменителям, например к «солодовому молоку», смеси цельного молока, разведенного водой, часто в пропорции 1:9, со сметаной, пшеничной мукой или растительным маслом. Употреблять эту смесь могли только дети постарше, для младенцев она обладала повышенной кислотностью, а ее польза была весьма сомнительна. Когда специалисты по питанию начали экспериментировать с дрожжами как источником белка для взрослых, кухни в надежде обеспечить детей необходимым для жизни белком начали выдавать смесь, известную как «дрожжевое молоко»[1014].