Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Бегство из школ фабрично-заводского обучения и ремесленных училищ

Подростки, мобилизованные – в основном из сельских районов – в ФЗО и ремесленные училища вдали от дома, находились в такой же трудной ситуации, как и мобилизованные рабочие, но были гораздо хуже приспособлены к разлуке с семьей[934]. Условия в училищах, за редким исключением, были тяжелыми, особенно в первые годы войны, и учащиеся часто совершали массовые побеги. Нередко подростки начинали уклоняться уже при получении повестки. Милиционеры или сотрудники местных партийных организацией вытаскивали ребят из укрытий на чердаках и в подвалах. Государство приняло меры: родителей, чьи дети не являлись на сборный пункт, арестовывали. Четырнадцатилетняя девочка, еще не достигшая возраста, с которого подростки подлежали трудовой мобилизации, впоследствии вспоминала, что, если не явиться по повестке, отца или мать – кто был дома – уводили в тюрьму и держали там, пока не придет дочь. По ее словам, заставляли, как если бы речь шла о военном призыве. Она хотела спрятаться и неделю жила у тетки. Однажды к ней в слезах пришла мать. Девочке было нечего надеть, до Кирова – десять километров. Была осень, слякоть. На полдороге туда ее туфли развалились. Она перевязала их веревкой и пошла дальше. Если бы она не пошла, ее отдали бы под суд. Некоторые ребята, успевшие убежать, уже получили шесть месяцев срока. Девочку записали в ФЗО и выдали ей новые ботинки сорокового размера[935].

Хотя многие уклонились от мобилизации или бежали по пути, большинство явилось по повестке. В 1941–1944 годах ФЗО удавалось мобилизовать 80–90 % запланированного набора; еще лучше справились РУ и ЖУ, а в 1942 году они даже перевыполнили план почти на 30 %. Проблемы начинались уже после прибытия учащихся. Почти всем училищам и школам было трудно удержать подростков. Проверка подведомственных ГУТР школ в Поволжье, проведенная в начале 1943 года В. С. Тадевосяном, возглавлявшим группу по делам несовершеннолетних в Прокуратуре СССР, и представителем Наркомюста Смоляковым, показала, что в Куйбышевской области школы теряют как минимум 10–25 % учащихся, поступающих к ним каждую четверть или полугодие. Однако Тадевосян и Смоляков оговорили, что отчетность в школах ведется небрежно и в ней много пробелов, поэтому точную цифру назвать затруднительно[936]. Хуже всего получалось удержать учащихся в 1942 году, когда условия в школах были особенно тяжелыми: более 35 % всех подростков, набранных в ФЗО, бросили учебу и не попали на производство[937]. Не все они убежали, но многие. Обучение в ФЗО продолжалось от трех до шести месяцев, каждые три-четыре месяца школы принимали новых учеников. За сентябрь 1942 года из ФЗО в Свердловской области бежало 27 % учеников, а в октябре – еще 36 %, то есть в общей сложности почти две трети ежеквартального набора. Столь же пессимистично выглядели показатели ФЗО в Челябинской области: в сентябре 1942 года школу покинуло 29,5 % учащихся, в октябре – еще 24 %[938].

Ситуация, сложившаяся в ФЗО № 14 в Саратове к декабрю 1942 года, наглядно свидетельствовала о трудностях, приводивших к оттоку учащихся. Из 352 учеников, поступивших в школу в августе 1942 года, почти половина бежала в течение месяца. Еще 71 либо исключили за нарушение дисциплины, либо перевели в другие школы, так что к сентябрю от исходного набора осталось чуть более трети. Ребята жили в тяжелых условиях: общежития и классы промерзали, многие окна стояли без стекол. Учащиеся спали в верхней одежде, в пальто, потому что на кроватях не было ни простыней, ни подушек, ни наволочек, ни одеял. Вымыться было негде, поэтому они ходили грязные и завшивевшие. Продуктов не хватало, и они не отличались качеством; даже картофель и капуста считались редкостью[939].

Помимо тягот, с которыми сопряжены были работа и повседневная жизнь, государство создало новые трудности, когда осенью 1942 года, а затем снова летом 1943‐го распорядилось об отправке беспризорников и подростков из исправительных колоний для несовершеннолетних в школы трудовых резервов[940]. В 1943–1945 годах местная милиция отправила в школы ГУТР более ста тысяч таких подростков, чтобы они освоили какую-нибудь специальность[941]. Освобожденные из колоний правонарушители создавали в школах серьезные проблемы с дисциплиной. В первые три месяца действия этой новой политики школы трудовых резервов в Свердловской области, например, приняли 1791 подростка из колоний; 270 из них убежали, а 360 арестовали за новые нарушения. ФЗО № 1 в Горьком приняла 223 человека из исправительно-трудовых колоний для несовершеннолетних, из которых целых 60 % пустилось в бега. Приблизительно на том же уровне находилась статистика школ в Челябинской области[942]. Беспризорников и подростков из колоний отправляли в школы без одежды и обуви, а приезжая, они порой принимали побои от сотрудников[943]. Юные правонарушители не только усугубляли проблему удержания учащихся, подталкивая других к бегству; утверждалось, что их привычки – к пьянству, дракам, воровству, травле и избиениям – «деморализовали» остальных учеников. Представители прокуратуры заявляли, что нередко нарушители так запугивали деревенских ребят, что многие из последних бежали[944]. Наконец, подросткам, особенно из сельской местности, часто внушали ужас условия, которые они наблюдали в промышленных городах на востоке. На заводах стоял холод, теснились люди, царил хаос. Тех, кого привезли в училища из колхозов, пугали отсутствие вентиляции, шум, опасная техника. Они видели, что многие рабочие голодны, а некоторые болеют дистрофией. Города, зажатые в тиски войны и лишений, были грязными, темными, мрачными. Многие, напуганные увиденным и пережитым, бежали домой. В 1943 году условия в школах начали улучшаться, а те, кто проходил практику на предприятиях, а не в школах, нередко выигрывали от опеки и заботы рабочих постарше, помогавших им отточить свои навыки и повысить производительность[945]. Поводов для бегства стало меньше, и ученики в школах перестали сменяться с такой скоростью[946].

К наказанию учащихся школ под эгидой ГУТР правительство подходило принципиально иначе, чем в случае с трудовыми дезертирами. Система трудовых резервов существовала по особым, довоенным законам. Как и рабочим, учащимся запрещалось уходить из школы без официального разрешения, но их никогда не наказывали так строго, как взрослых. Согласно указу от 28 декабря 1940 года, тем, кто убегал из ФЗО и училищ, грозил год исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних. Это наказание не менялось за время войны и распространялось даже на школы трудовых резервов, прикрепленные к оборонным заводам[947]. Разительное отличие от законов, предусматривающих наказание за уход с работы и прогулы для взрослых, заключалось в том, что число обвинительных приговоров было небольшим – всего 50 179 осужденных с января 1941 года по декабрь 1945-го. Из них почти четверть (23,8 %) получили не срок, а либо исправительные работы на предприятии, к которому были прикреплены, либо условное освобождение[948].

ГУТР не могло прийти к единому мнению с Прокуратурой СССР относительно того, следует ли – и при каких обстоятельствах – применять уголовное наказание, предусмотренное указом от 28 декабря 1940 года. Местная прокуратура, милиция, государственные служащие и партийные работники часто не хотели принимать против беглецов какие бы то ни было меры, тогда как некоторые сотрудники Прокуратуры СССР, занимающие высокие посты, выступали за обязательное уголовное преследование. В отчете о применении указа от 28 декабря 1940 года на Урале, представленном в конце 1942‐го или начале 1943 года, прокуратура жаловалась, что беспринципная, незаконная и вредная политика – просто возвращать беглецов в школы, откуда они убежали, – только поощряла еще больше молодых людей бежать, подрывала дисциплину в школах и способствовала нездоровым настроениям среди населения в целом. Авторы отчета были недалеки от истины. Получая от беглецов письма, их товарищи, оставшиеся в школе, убеждались, что им не грозит опасность преследования, и решали по примеру друзей вернуться в деревню. Схожие письма учащимся приходили и от родителей[949]. Авторы отчета настаивали, что беглецов необходимо наказывать по закону. Стратегия ГУТР, наоборот, заключалась не в том, чтобы наказывать беглецов, а в том, чтобы найти их и вернуть в школу. В октябре 1942 года Москатов, начальник ГУТР, предупредил на заседании коллегии: «Вы не забывайте, что отдача под суд является высшей мерой наказания для мальчика. Его отдают под суд, ссылают в лагерь, а там он встречается с рецидивистами, преступным элементом. Там‐то он уже научиться лазить в окно и прочее»[950]. Следуя этой тактике, ГУТР рекомендовало школам и своим отделениям на местах отправлять представителей, чтобы они искали беглецов, ловили их и возвращали в школы. ГУТР сетовало в первую очередь не на стремление сотрудников местной прокуратуры возбудить уголовное дело, а на их отказ помогать ловить и возвращать беглецов.

Но главная проблема, с которой сталкивались сотрудники ГУТР и Прокуратуры, вне зависимости от выбранного ими подхода, – серьезные препятствия, затруднявшие розыск учащихся из деревни, бежавших домой. В местных советах и партийных организациях, как и в местной прокуратуре, неохотно помогали поймать беглецов, более того – старались помешать их возращению. В декабре 1942 года член московской городской администрации ГУТР затронул эту проблему на коллегии:

Возврат самовольно оставивших учебу идет очень медленно. Во всех случаях ухода подростков, призванных из областей, посылались работники училищ для возврата их. Так в октябре было послано 22 чел., в ноябре 24 чел., однако это не дало большого результата. Райисполкомы, партийные организации, прокуратура на местах никаких действенных мер к возврату не принимает. Кроме того, часть самовольно ушедших подростков на местах мобилизована вторично и направлена в другие области, часть добровольно вступила в ряды Красной Армии, часть ушедших вместе с населением переселена из прифронтовых районов[951].

Железнодорожная милиция, занятая более насущными проблемами, чем надзор за подростками, тоже часто не обращала внимания на беглецов, которых периодически забирали вместе с беспризорниками. Прокурор Горьковской области отмечал: «Зачастую железнодорожная милиция сажает их в поезд и отправляет обратно – но понятно, что они обратно не возвращаются, болтаются на станциях и пополняют контингент беспризорных»[952].

В городах, особенно в промышленных центрах на востоке страны, прокуроры, как правило, строже относились к беглецам, нередко стремясь отдать их под суд, даже когда всплывали берущие за душу смягчающие обстоятельства. Они были решительно настроены поддерживать порядок в школах трудовых резервов и производство на заводах, чем отличались от своих сельских коллег, думавших прежде всего о тяжелом положении семей в деревнях и нуждах колхозов[953]. Колхозы, потерявшие ядро рабочей силы – людей призывного возраста и трудоспособных мужчин, – хотели вернуть свою молодежь. Лошадей осталось так мало, что часто женщины сами впрягались в бороны и плуги и тащили их по полю[954]. Председатели колхозов старались защитить от мобилизации молодых людей покрепче и отправить вместо них больных, хилых подростков в надежде, что их не возьмут и вернут[955]. Они также не считали невозможным для себя подбивать ребят на побег и прятать вернувшихся в деревню. Таким образом, сельские и городские прокуроры, директора предприятий и председатели колхозов олицетворяли более масштабную и все усиливающуюся борьбу за трудовые ресурсы между промышленностью и сельским хозяйством.