Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Месть и политическое просвещение

Зимой 1941–1942 года, по мере того как Красная армия освобождала города и деревни к западу от Москвы, перед ней открывалась чудовищная картина разрушений. К солдатам, которых сопровождали журналисты, вскоре присоединились государственные служащие и партийные работники, оценивавшие ущерб. Первые отчеты НКВД о зверствах немцах Сталин получил в июле 1941 года. К 1942 году Красная армия уже начала активно собирать фотографии, свидетельства выживших, рассказы очевидцев, захватывала документы нацистов. В июле и августе 1942 года ЦК распорядился, чтобы тем же занимались и военкоры. В январе 1942 года Агитпроп учредил Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), собиравший материалы об истреблении советских евреев. Письма комитета Сталину, содержавшие обширные документальные свидетельства, были опубликованы в газетах 24 мая 1942 года и 24 февраля 1943 года. Распространению информации способствовали и статьи в «Эйникайт», еженедельной газете на идише, издаваемой ЕАК. Однако в популярных изданиях подчеркивался сам факт массового уничтожения мирных жителей без уточнения национальности – они придерживались принципа не выделять среди убитых представителей той или иной национальности. Партийные руководители обосновывали свое решение тем, что пострадали многие народы, и желанием немцев насадить антисемитизм. В газетах и в опубликованных отчетах о массовых убийствах евреи чаще всего представали как одна из многочисленных групп – наряду с украинцами, белорусами, латышами, советскими военнопленными, – а иногда и вовсе не упоминались[1175].

Весной 1942 года как в «Красной звезде», газете Красной армии, так и в гражданской прессе появились материалы нового жанра – статьи, основанные на интервью с выжившими. Рассказы об унижениях, убийствах, пытках ужаснули читателей – отвлеченные рассуждения о фашистской идеологии обрели форму реальных человеческих страданий. В апреле Молотов опубликовал в «Красной звезде» обвинительный акт против Германии, где описывались примеры крайней жестокости по отношению к гражданскому населению. В Белоруссии немцы казнили жителей за малейшее нарушение установленных оккупантами правил, а в ответ на атаки партизан беспощадно карали гражданское население. Сообщалось, что фашисты «избивают детей на глазах у родителей, взрослых на глазах у детей, устраивают охоту на людей, уничтожают их гранатами, пулеметами, огнем, сжигают и закапывают заживо, обливают водой на морозе, превращая их в ледяные столбы, уродуют трупы, издеваются над живыми и мертвыми, превращают их в кровавое месиво»[1176]. Девушек раздевали и насиловали, их замерзшие трупы валялись на деревенских улицах с выколотыми глазами, отрезанными грудями, изувеченными лицами. Для каждого преступления были указаны дата, село, район, область. Молотов перечислял и массовые расстрелы десятков, сотен, тысяч человек. В одном только Харькове в первые дни оккупации было убито 14 000 жителей. В городах Украины погибли «сотни тысяч украинцев, русских, евреев, молдаван и мирных граждан других национальностей». Советское руководство располагало неопровержимыми доказательствами, что советские военнопленные, лишенные теплой одежды и пищи, умирали в концлагерях. Немцы систематически разрушали общественные, образовательные учреждения и учреждения культуры. Они разграбили и сожгли дом-музей А. С. Пушкина, уничтожили бесценные полотна, стреляя по ним из револьверов. Книгами из большой харьковской библиотеки выложили грязные улицы, чтобы немецким автомобилям было удобнее по ним ездить. В Старице, древнем русском городе, нацисты сожгли монастырь, оставив среди руин груду нагих, изувеченных трупов пленных красноармейцев. В своем отчете Молотов противопоставлял присущую фашизму «расовую ненависть» советскому принципу единства народов. Но, невзирая на длинный перечень преступлений, Молотов, как и Сталин, все еще разграничивал нацистское правительство и немецкий народ. У солдат Красной армии, отметил он, нет цели «истребить немецкий народ и уничтожить германское государство»[1177].

Ил. 16. Картина Федора Решетникова «Немцы в Керчи». Была выставлена в Третьяковской галерее 7 декабря 1942 года. Публикуется с разрешения ГАРФ.

Партия устраивала для жителей освобожденных территорий поездки, в ходе которых они выступали перед населением других регионов. Местный райком отправил колхозников из Клина, ненадолго, с 21 ноября по 15 декабря 1941 года, занятого немцами, выступать перед тысячами крестьян и заводских рабочих. Аудитория, стремившаяся узнать о жизни при немцах, задавала простые практические вопросы: где люди прятались, когда пришли немцы? Давали ли немцы жителям еду и платили ли рабочим? Слушателей беспокоило и положение тех, кто еще оставался на оккупированных территориях: может ли советское руководство им помочь? Есть ли партизанское движение? Можно ли восстановить разрушенные заводы? Почти у всех кто-то из родных был на фронте, и людям хотелось знать, как выглядят советские солдаты на фоне вермахта: кто лучше одет? За простыми вопросами стояли гораздо более неоднозначные и тревожные, которые нельзя было задать напрямую: можно ли нормально жить при немцах? Так ли хорошо экипирована Красная армия, как пишут в газетах? Выступавшие, со своей стороны, делились тем, что пережили лично. Крестьянин из Калининской области рассказал, что фашисты превратили всех жителей из его деревни в рабов, относились к ним как к скоту, интересовались только их количеством и не признавали за ними никаких человеческих прав. Выступавшие произвели на аудиторию глубокое впечатление. Председатель сельсовета, в частности, отметил, что некоторые колхозники, поначалу сомневавшиеся в жестокости немцев, после лекции изменили мнение. Рабочие, послушав об ужасах оккупации, понимали, что Красной армии нужно оружие. Многие слушатели выражали благодарность Сталину и советским солдатам за спасение Москвы и за возможность встретиться с людьми, не понаслышке знавшими, что творят немцы[1178].

1 мая 1942 года вместо традиционного первомайского приветствия Сталин издал приказ, откуда партийные активисты вскоре начали черпать темы для новых «бесед». Страна, заявил он, превратилась в единый и неделимый боевой лагерь, объединяющий фронт и тыл. Рабочие отказались от традиционного праздника из солидарности с солдатами и будут трудиться лишний день ради помощи фронту, передадут армии первомайский подарок: боеприпасы, вооружение, танки, самолеты, хлеб и продовольствие. В речи Сталина еще не было упоминаний о русской национальной идее или героях царской России. Продолжая настаивать на классовых противоречиях в Германии, он намекнул, что разочарованный, голодный и обнищавший немецкий народ может свергнуть Гитлера. Хотя советская армия продолжала терпеть поражения, Сталин говорил об ушедшем годе с надеждой. Победа под Москвой, отметил он, положила конец праздным разговорам о непобедимости германской армии. Масштабы и организованность партизанского движения растут. Самонадеянность и беспечность, свойственные советским солдатам в первые месяцы войны, улетучились, и теперь они научились по-настоящему ненавидеть фашистских оккупантов. Свое обращение Сталин завершил неизменным социалистическим лозунгом: «Под непобедимым знаменем великого Ленина – вперед, к победе!»[1179]

Надежды, возлагаемые Сталиным на немецкий рабочий класс, оказались беспочвенными, зато его замечание, что советские солдаты «научились по-настоящему ненавидеть», все больше соответствовало действительности. Поток «пропаганды ненависти», как назвал ее Верт, вскоре смел классовый анализ: солдат, журналистов и других людей, потрясенных зрелищем, открывшимся им на освобожденных территориях, охватила жажда мщения[1180]. К лету 1942 года Илья Эренбург, Василий Гроссман и Константин Симонов, работавшие военными корреспондентами, регулярно сообщали о зверствах, изнасилованиях и массовых казнях. Агитпроп разрешил публикацию таких материалов наряду с прославлением отдельных героев и мучеников[1181]. В июне, в первую годовщину начала войны, известный писатель Михаил Шолохов опубликовал рассказ «Наука ненависти», повествующий о советском военнопленном, которого немцы подвергают мучительным пыткам[1182]. Рассказ чрезвычайно впечатлил как солдат, так и гражданское население. Фраза «Убей немца!» появилась на многих плакатах и листовках. Впервые она прозвучала в стихотворении Симонова «Убей его!», опубликованном в газете «Красная звезда» 18 июля 1942 года и перепечатанном в других изданиях, в том числе в «Спутнике агитатора», журнале для партийных инструкторов. Верт позднее отметил, что стихотворение «стало в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну»[1183]. Стихотворение, в котором любовь к семье и дому сочеталась с картинами их осквернения немцами, завершалось многократно повторенным призывом «Убей его!». Приведем отрывок (в стихотворении есть еще несколько строф):

Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель…
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел, – так ее любил,—
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви…
Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем, —
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Ты молчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед, —
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат, —
Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина, —
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей![1184]

24 июля, вскоре после публикации стихотворения Симонова, в «Красной звезде» вышла статья Эренбурга «Убей!», где повторялся тот же простой, яростный призыв:

Мы знаем всё. Мы помним всё. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! – это просит старуха-мать. Убей немца! – это молит тебя дитя. Убей немца! – это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей![1185]