Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Фильтрация

Дела членов партии изучали с особым пристрастием, а к ним самим предъявляли более высокие требования, чем к населению оккупированных территорий в целом, но зарегистрироваться в новых советских административных органах и пройти определенную проверку, предназначенную для выявления коллаборантов, должны были все. Когда Бася Чайка вернулась из эвакуации, с Урала, в украинский Конотоп, ей было всего пятнадцать лет. Вот как она описывала формирование новых местных органов власти:

Это конец августа 43‐го года, Киев еще был у немцев. А линия фронта проходила в Ворожбе. Конотоп только две недели как освободили от немцев. Две недели только, там только-только начали организовываться эти, советская власть, наново. И вот, значит, они…

Из присланных людей, вот. Местным не доверяли, потому что они были в оккупации, и неизвестно, что и как, и, значит, они пошли в милицию, чтоб нам разрешили временно, семьям, глава семьи, все уедут, рабочие семьи, чтоб временно, пока освободится Киев, чтоб остались там, в Конотопе. Им разрешили. Когда они проверили наши документы, увидели, что мне 16 лет, что я, значит, в 9-ом классе, они говорят: «Пусть она, она не была на оккупированной территории…» – только органы формировались там… Милиции, МВД, значит, это. Значит, пусть она поработает у нас. Меня взяли, оформили меня паспортисткой, а я понятия не имела, как паспорт, и паспортов вообще тогда не было.

Чайка стала работать паспортисткой в конотопской милиции, а к шестнадцати годам уже возглавила отдел. Ее работа заключалась в регистрации и проверке жителей Конотопа:

В чем заключалась наша работа – мы делали штамп. У людей были паспорта немецкие, часть немцы уже успели поменять паспорта. Такой был развернутый лист, посередине фашистский знак, с одной стороны – по-русски, с другой – по-немецки. А у других – просто в наших паспортах были такие же штампы прибиты. Прямо в паспорте ставили печать на наших листах. А то были, вот такой вот, как развернутый, лист, и с этой стороны, по центру вверх, свастика. И, значит, с этими паспортами ни на работу, никуда ж, а люди начали заводы восстанавливать, ну, две недели только как. Значит, сказали делать перерегистрацию. Значит, те подходят, а ты им ставишь штамп, что он перерегистрирован. Бесконечные очереди были <…> с этого, с горкома комсомола дали людей, значит, под нашим наблюдением… Официально – 12 часов в сутки. Значит, у нас так было – с 9 до 3‐х дня, с 3‐х до 7-ми – перерыв, и с 7-ми до 12-ти ночи. <…> Нет документов – значит, все, до выяснения. И так очень много мы вылавливали дезертиров. Людей, которые удирали из армии, которые прятались от армии, очень много было. Бандитов разных очень много было. Отсутствие документов, а потом проверяли личность уже в райотделах.

Танцы, на железнодорожном вокзале клуб, там танцы. Значит, мы приходим на эти танцы, молодые девочки, я и еще моя подружка, она работала в военно-учетном столе, значит, со всех сторон становится караул из военных и объявляется проверка документов. Облава, да. И тут же стоят машины, готовые машины. И, значит, кто с документами, я становлюсь, гражданских проверяю, Альбина становится, проверяет военнослужащих. Так было, я такая сразу стала взрослая, то была ребенком. Такая серьезная. Я тебе говорю, мы один раз пошли с ней на танцы, а она местная девочка была. Смотрим, все разбегаются, что такое, на танцах никого не осталось. Когда нас увидели, и решили, что это [облава].

Два месяца спустя Чайка была назначена одним из заседателей военного трибунала в составе «тройки», судившей коллаборантов. Такие трибуналы были учреждены на всех освобожденных территориях. Чайка вспоминала:

Очередная облава. Ну, вот. Значит, мы облавы, много я ходила, потом меня через два месяца в военный трибунал забрали… Тройка. Значит, председатель военного трибунала и два заседателя. Значит, я и она. Ну, и идет дело. Он юрист, с очень высокой квалификацией. И нас двое. <…> Я, в моем присутствии несколько расстрелов мы подписывали. …Ну как, очень хорошо помню. Заключенный, идет дело, объясняется дело, потом свидетели идут. Все. Все доказательства. День, два, и три дня, и десять дней. Сколько надо было, столько и шло. Слушателей не было, только были свидетели, «тройка» закрытая. Ну, полицаев мы судили очень много. <…> Первый был у нас такой крупный, нам это очень врезалось в память, потому что врач. <…> Когда пришли немцы, он, значит, явился к немцам и предъявил свои услуги, что, значит, против советской власти и хочет работать с ними. Там был большой лагерь военнопленных, и там врачи наши, наши же военнопленные, и не военнопленные, которые их проверяли. А немцы очень боялися тифа, инфекционных болезней. Так они брали, отбирали в бараки тех, которых можно спасти потом, там, передать партизанам, или еще какое-то, там же очень развито было партизанское движение. <…> Он [этот врач] пришел и сказал, что я это все дело поломаю. <…> Он их выдал. Его назначают начальником лагеря военнопленных, и всех, кого освобождают, военнопленных, по ранению, по болезни, он сам всех проверял. И очень многих расстреляли, очень многих… С его подачи. И у нас вот такие горы были писем с фронта, от свидетелей. Были письма с фронта, что обращаются к советской власти, чтоб если он где-то есть, жив, чтоб, значит, его найти, судить и уничтожить. И рассказывают все его деяния, какие он делал. <…> Ему был вынесен расстрел, это первое было такое, знаешь, ощущение жуткое. Мы даже об этом тогда не думали, что нам кто-то будет мстить. Даже мысли не было. Не было даже такой проблемы. То есть мы были герои, потому что мы наказывали виновных[1269].

Фильтрация оказалась сложным процессом. Проверки в разных административных организациях, в том числе финансовых, жилищных, заводских и профессиональных, шли медленно. Многие избежали наказания или порицания благодаря личным связям или трудностям, сопряженным с поиском им квалифицированной замены. Те, кто вернулся с фронта или из эвакуации, смотрели на тех, кто оставался, свысока[1270]. ГКО впервые сформулировал меры, принимаемые по отношению к коллаборантам и их семьям, в декабре 1941 года, после освобождения прилегающих к Москве территорий, и дал НКВД указание выслать в отдаленные регионы семьи людей, служивших в административных или карательных органах нацистов или отступивших вместе с германской армией. Вести расследования поручили Особому совещанию НКВД – внесудебному административному органу, наделенному также правом судить и выносить приговоры по обвинению в контрреволюционной деятельности и преступлениях против советской власти. Однако постановление касалось только недавно освобожденных территорий вокруг Москвы. Второе постановление предписывало Наркомату обороны создать сборно-пересыльные пункты для красноармейцев, обнаруженных на освобожденных территориях и избежавших плена и окружения, – там особые отделы НКВД должны были подвергнуть их «фильтрации»[1271].

В 1942 году политика менялась, отчасти под влиянием трагических событий в Ростове, прифронтовом городе, дважды захваченном немцами. Немцы взяли Ростов 20 ноября 1941 года, через восемь дней город был освобожден, но затем повторно занят оккупантами с 24 июля 1942 года по 14 февраля 1943 года – период, сопровождавшийся масштабными разрушениями и массовым расстрелом 27 000 жителей, почти половину которых составляли евреи[1272]. В середине июня 1942 года, приблизительно за шесть недель до повторной оккупации, председатель Ростовского обкома партии отправил Сталину шифрованную телеграмму. Сознавая, что немцы могут снова захватить область, он просил ГКО немедленно одобрить высылку семей тех, кто уже перешел на службу к немцам, а затем отступил вместе с ними. Он понимал, что такие семьи с большой вероятностью будут помогать немцам, поэтому просил выслать их не только из Ростовской области, но и из всех областей на правому берегу Дона, тоже находившихся в опасности[1273]. Уголовный кодекс уже содержал статью, позволявшую приговорить к ссылке родственников лиц, обвиненных в незаконном бегстве за границу, или военнослужащих, сдавшихся врагу либо оставивших свои подразделения, но в ней ничего не говорилось о членах семей осужденных за государственную измену, шпионаж, работу в немецких карательных или административных органах или отступление вместе с вермахтом. К июню 1942 года НКВД уже выявил на освобожденных территориях 37 350 человек, подпадавших под эту категорию, главным образом женщин и детей[1274]. 24 июня ГКО в ответ на запрос ростовского партийного секретаря постановил, что взрослые члены семей лиц (гражданских или военных), осужденных и приговоренных к смерти лично или заочно судом или Особым совещанием НКВД по обвинению в шпионаже, службе немцам или переходе на сторону врага, должны быть отправлены в ссылку на пять лет. «Членами семей» считались «отец, мать, муж, жена, сыновья, дочери, братья и сестры, если они жили совместно с изменником Родине или находились на его иждивении». Так как было ясно, что члены семьи необязательно едины в своем отношении к власти, для тех, кто служил в Красной армии, помогал ей или партизанам либо был награжден советскими орденами и медалями, делалось исключение[1275]. Однако в июне 1942 года Красная армия все еще отступала. Хотя постановление оговаривало меры, которые следовало принять в отношении коллаборантов и членов их семей, оно было принято не столько в ответ на значительное количество реальных коллаборантов, сколько ради устрашения потенциальных на территориях, находившихся под угрозой оккупации. Советское руководство пока имело смутные представления о действительном количестве таких людей на уже оккупированных территориях и степени тяжести их преступлений.

Массовые аресты и преследования коллаборантов по-настоящему начались после победы под Сталинградом. 2 февраля 1943 года, когда сдался немецкий фельдмаршал Фридрих Паулюс, отряды НКВД и военных начали арестовывать тех, кто работал на немцев или выдавал им партизан, советских работников или членов партии. Аналогичные процессы последовали весной и летом 1943 года после освобождения Ростова, Ставрополя, Краснодара и других регионов. В апреле ЦК объявил о создании Наркомата государственной безопасности (НКГБ), обособленного от НКВД и занимающегося исключительно выявлением шпионов, диверсантов и антисоветских элементов[1276]. В тот же месяц Верховный Совет постановил, что после обнаружения на освобожденных территориях неслыханных зверств, совершенных отрядами полиции, гестапо, начальниками лагерей и бургомистрами, немецко-фашистские преступники, виновные в убийствах и пытках мирных советских граждан и солдат Красной армии, подлежат смертной казни через повешение наряду со шпионами и изменниками родине. Их местных сообщников приговаривали к каторжным работам на срок от пятнадцати до двадцати лет. Судить преступников поручено было военно-полевым судам, а приговоры приводить в исполнение публично, на глазах у народа[1277]. Государство организовало первый публичный суд над военными преступниками в Краснодаре в июле 1943 года, более чем за два года до Нюрнбергского процесса. Одиннадцать мужчин, представшие перед судом, работали в зондеркомандах СС – одном из многочисленных подразделений, созданных немцами для массового истребления людей на оккупированных территориях. Преступников обвиняли в убийстве местных жителей, часто в газвагенах. Восьмерых приговорили к повешению, троих – к каторжным работам. На казнь пришло более 50 000 человек. И сам процесс, и казнь снимали на камеру и транслировали. Публичные процессы, на которых немцев и их советских сообщников обвиняли в многочисленных преступлениях, включая отравление газом обитателей гетто и мирных жителей, прошли также в Харькове, Смоленске и других городах[1278].