Том 3. Русская поэзия

Суд и народ

В середине «Оды», где скрещиваются горизонталь и вертикаль, соприкасаются также прошлое и будущее — в словах: «Он свесился с трибуны, как с горы, В ряды голов. Должник сильнее иска». Площадь, форум с трибуной — для всякого человека с гимназическим образованием это не только площадь демонстраций, но и площадь суда. Иск Сталину предъявляет прошлое за все то злое, что было в революции и после нее; Сталин пересиливает это светлым настоящим и будущим. Несчастья — это случайности, чадящие вокруг большого плана. Решение на этом суде выносит народ, и оно непререкаемо: «народ, как судия, судит» (ср. давнее «О солнце, судия, народ» в «Сумерках свободы», где рядом было и «бремя, которое в слезах народный вождь берет»). В памятной эпиграмме против Сталина поэт выступал обвинителем от прошлого — по народному приговору он неправ и должен платить и раскаиваться. В ранних воронежских стихах об этом говорилось: «Я должен жить, дыша и большевея», «Ты должен мной повелевать, а я обязан быть послушным». В «Оде» об этом сказано: «Я у него учусь — к себе не знать пощады», «Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами» («слезы» народного вождя из «Сумерек свободы» переходят к его наказанному обвинителю). Наконец, в предпоследнем стихотворении нашего цикла, «Как дерево и медь…», повторяется: «я сердцем виноват…», а дальше суммируются все главные мотивы «Оды»: изображение Сталина, «бесконечность расширенного часа», «бесчисленные друзья», «грозные площади с счастливыми глазами» (счастливые глаза вождя из «Оды» переходят к осчастливленному им народу). Тот же комплекс мотивов — вина, наказание, покаяние на фоне правды могучего века — мы видим в стихотворении «Средь народного шума и спеха…», видимо, писавшегося одновременно с «Одой»; только здесь роль судьи — «глаз журьба» — смещается на самого Сталина. Это важно вот почему.

Трудно не заметить, что отношение между поэтом и правителем строится Мандельштамом по хорошо известному историческому образцу — отношению между Овидием и Августом. Овидий тоже виноват (как представлял себе Мандельштам его вину — не так уж важно), тоже безоговорочно признает свою вину, тоже сослан и тоже надеется на искупление вины и воссоединение со своим судьей и карателем в мире единой для них культуры. Мандельштам написал в 1915 году идиллическое стихотворение о ссылке Овидия «С веселым ржанием пасутся табуны…» — где поэт, там и его Рим. Теперь ссылка становится тем, чем она есть, — оторванностью от мировой (для Мандельштама — средиземноморской) культуры: ему оставляются лишь «горловой Урал, плечистое Поволжье иль этот ровный край» (удручающее движение сверху вниз в стихотворении 4 февраля — обратное обнадеживающему вознесению к Эльбрусу в стихотворении 19 января). Но мысль о воссоединении со своим судьей в едином культурном мире (южном, средиземноморском!) остается: в стихотворении 7–11 февраля о Тифлисе «Еще он помнит…», где скрещиваются воспоминания о себе (1920, 1921, 1930 годы — «стертое величье» дантовских подметок) и неминуемые для каждого читателя — о молодости Сталина. (Сталинская «Ода» была палинодией сталинской эпиграммы 1933 года и, как мы видим, стихов об Овидии 1915 года. Точно так же «Стихи о неизвестном солдате» были палинодией одновременно и патриотических стихов «В белом раю лежит богатырь…», и пацифистских стихов «Зверинец» и «Опять войны разноголосица…». В то же время образ «той страны, у которой попросят совета…», сам восходит к «ребяческому империализму», описанному в «Шуме времени», а готовность убивать и погибать во имя светлого будущего — к эсеровской жертвенности тех же ранних лет. Эти главные переклички раннего и позднего Мандельштама окружены, как мы видели и увидим, целым рядом более мелких переосмыслений: «Реймс и Лаон» — это напоминание стихов о Нотр-Дам и о Реймсе и Кельне, стихи о Риме — стихов 1914–1915 годов о Риме, стихи о Рембрандтовом Христе — стихотворения «Неумолимые слова…», стихи о небе — звездоненавистнических акмеистических стихов, стихи о флейте — стихотворения «Silentium», стихи «Чтоб, приятель и ветра и капель…» — сразу и двух стихотворений про «Египтянина», и статьи «Франсуа Виллон».)

Тема народа и сталинского дела неизменно сопровождается мотивом дружбы и друзей: «иметь друзей», «как все друзья», «бесчисленных друзей»; ср. в «Если б меня наши враги взяли…» — «легион братских очей», ср. в «Стансах» — «еще побыть и поиграть с людьми». Поэт отрезает от себя свое прошлое и старается искупить его именно ради этого слияния с народом. В начале сталинского цикла, в «Еще не умер ты…», Мандельштам уговаривает себя: «живи спокоен» в одиночестве со своим «сладкогласным трудом» (ср. далее «тихая работа»), — но самоуговаривание не подействовало, одиночество оказалось неприемлемым. Поэтому вторая половина цикла — после основной работы над сталинской «Одой» о народе и его герое — начинается стихотворением на ту же тему, но с противоположным смыслом, «Куда мне деться в этом январе?»: «Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б!» (Неотмеченный подтекст: слова «…выбегают из углов угланы» неминуемо напоминают имя давно устраненного Н. А. Угланова, который был партийным начальником Москвы, когда в 1928 году Мандельштам через Бухарина спасал от расстрела приговоренных по делу Общества взаимного кредита.) Вспоминаются отчаянные письма того же времени; в частности, в письме к Чуковскому от апреля 1937 года появляется мотив «я — тень» из «Еще не умер ты…» и, что важнее, мысль о письме к неназванному Сталину. Из этого самого одиночества в «Оде» поэт прорывается к воссоединению с народом, к «бесчисленным друзьям» на «грозных площадях» в предпоследнем стихотворении цикла; здесь он обретает облегчение («но разве сердце лишь испуганное мясо?») и отсюда он движется к выстраданному (в «львином рве») успокоенному финалу последнего стихотворения — «Не ограничена еще моя пора» (ср. сталинский разговор, который «длится без конца», поэт доравнивается до вождя), «и я сопровождал восторг вселенский, Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский»: поэт входит в мировую гармонию братства бесклассовых народов, над которым стоит Сталин, «ста сорока народов чтя обычай».