Том 3. Русская поэзия

Конец

Стихотворение выделяется из книги и из всей поэзии тех лет стихотворным ритмом: (Х2д + Х3д) + (Х2д + 3-уд.) + Х3 м, где 3-уд. — это три ударения подряд (во многих строфах — искусственные), в русском стихе — крайняя редкость. Подробный анализ этой ритмики — в статье Ю. И. Левина[467]. Контраст трех долгих безударных окончаний в начале трехстишия и нагромождения ударений в конце могут восприниматься как контраст (само)убаюкивания и тревожного пробуждения. Трудный ритм и обилие внутренних рифм понуждают к необычному выбору слов и образов.

Кроме окончательного текста, сохранился автограф, содержащий еще три строфы. Мы рассмотрим их в составе стихотворения (отметив квадратными скобками), потому что, как будет видно, без них смысл стихотворения почти полностью теряется.

Наяву ли всё? Время ли разгуливать? Лучше вечно спать, спать, спать, спать и не видеть снов. «Ночь, улица, герой гуляет в бессоннице, голова уже туманится, можно мечтать о сне: хорошо бы вечном, хорошо бы без сновидений». (Намек на монолог Гамлета «Быть или не быть», а через него — отсылка к «Урокам английского» с умирающей Офелией и к «Елене», упоминающей ее.) «Спать!» — как бы продолжение стихотворения «У себя дома». Снова — улица. Снова — полог тюлевый. Снова, что ни ночь, — степь, стог, стон, И теперь и впредь. «Герой с улицы возвращается домой и погружается в сон, но с навязчивыми сновидениями: степь, стог, стон». — Полог тюлевый — вероятно, занавеска на окне (напоминание о «В занавесках кружевных…»), рубеж между улицей и комнатой, где начинается сон (по О’Коннор — полог над постелью; но мужской постели это несвойственно). Степь — оглядка на всю «Книгу степи», стог — на стихотворение «Степь» с «цепью стогов» и «нашим ометом» (и на соседний «Распад» с пожаром «революционной копны»). Стон — стон любви при подразумеваемом в «финале» «Степи» соединении любовников (ср. «В неге прояснялась мысль… как стон» в «Попытке душу разлучить») и стон мучения тоскующего теперь героя.

Листьям в августе, с астмой в каждом атоме, Снится тишь и темь. Вдруг бег пса Пробуждает сад. // Ждет — улягутся. Вдруг — гигант из затеми, И другой. Шаги. «Тут есть болт». Свист и зов: тубо! Сон о лете продолжается: от стога, цели ночной прогулки, возвращается к деревенскому дому, ее началу. «Ночь, сад вокруг дома спит в темной тишине и духоте; его пробуждает сторожевой пес; пса встревожили два человека, которые, вместо того чтобы лечь спать, шагают из сада к калитке, возятся, отворяя ее, и из темноты кажутся великанами. Они успокаивают пса криком: тубо». — Ночная «астма» сада — отсылка к вечеру, «задохнувшемуся в охре» из предыдущего стихотворения «Послесловье» (О’Коннор). Спящий сад — не только метафора, но и метонимия: сон героя переносится на предмет его сновидения (О’Коннор). Кто «ждет», что кто «уляжется»? Ждет, скорее, сад, чем пес (о псе было бы сказано: «ждал»). «Улягутся» — сперва кажется, что это потревоженные листья, единственное существительное во множественном числе. Они потревожены не псом, пробегающим ниже веток, — стало быть, людьми, прошедшими по саду. О’Коннор считает, что у калитки, еще не войдя в сад, стоят герой и его возлюбленная, возвращающиеся с ночной прогулки. Последовательность описываемых действий в самом деле соответствует: сперва видны фигуры героев, потом слышны их шаги к калитке, потом их голоса над запором. Однако тогда «бег пса» преждевременен: вряд ли его встревожили дальние силуэты еще до звука шагов и шума у калитки. Поэтому скорее — напротив, это герои, выходящие «из затеми» сада на ночную прогулку. В таком случае «улягутся» относится не к листьям, а к (этим двум) людям. Затихший сад напоминает прежде всего тишину в стихотворении «Плачущий сад», а калитки в полумраке упоминались в предыдущем «Послесловьи».

Далее следует строфа, оставшаяся в рукописи 1919 года (Месяц на поле шляпу мял и за полы Цапал. Сбоку плыл стук сабо. Силуэт был бос). «Выйдя за калитку, двое идут по полю под лунным светом. Главный герой — в шляпе и босиком, его спутница — на деревянных подошвах». — Или (по О’Коннор): «она была обута, но на падавшей тени обувь была не видна, и ноги казались босыми»; в таком случае герой не бос, а только в более мягкой обуви. В любом случае «стук» шагов по земляной деревенской улице или степной тропе — гипербола. «Сабо», деревянных башмаков французского типа, в России не носили; для следующих, еще более нищих лет засвидетельствованы деревянные подошвы с подвязанными к ним ремешками или тесемками. Шляпа может быть понята метафорически — «играл светом и тенью на колышущейся траве поля», но это кажется натяжкой. Предположение О’Коннор, что это месяцу приписываются шалости, antics игривого пса, ни на чем не основано. Видеть самого себя во сне со стороны — не совсем обычно, но возможно. В этой строфе впервые 3-ударное окончание второй строки требует искусственного чтения «стук-са-бо» (образ стука подчеркивается звуком) в расчете на то, что читатель за четыре строфы уже привык к нужному ритму. Строфа была выброшена, вероятно, из‐за чрезмерного экзотизма «сабо». Это повредило стихотворению: выпал образ месяца, к которому относится «он» в начале следующей строфы (для О’Коннор этот он «неясен»).

Он буквально ведь обливал, обваливал Нашим шагом шлях! Он и тын Истязал тобой. «Мы шли под луной, твоя тень падала на придорожную изгородь». Здесь впервые о персонажах говорится не в третьем лице, а «мы» и «ты». Месяц «обливал» дорогу светом — традиционная метафора, на нее опирается аллитерацией нетрадиционная «обваливал дорогу нашим шагом», обе гиперболические; все это отмечено восклицательным знаком. Герои сливаются с природой, наполняются ее силой, становятся орудием месяца — для Пастернака это высшее счастье, здесь кульминация стихотворения. В стихе она отмечена тем, что в первых трех строфах третья строчка была нерифмованной, а в следующих рифмована четырехкратно: тубо — бос — тобой — бор (дальше две строфы опять нерифмованы, а последние четыре рифмованы попарно). Истязал: полосы ее тени, прерывисто ложащиеся на редкие столбы изгороди, похожи на удары (для О’Коннор эта фраза неясна); союз «и тын» подразумевает, что героиня истязала и его, героя, — прямо об этом до сих пор не говорилось, это отсылка к циклу «Попытка душу разлучить». Шлях опять напоминает стих. «Как были те выходы в степь хороши…».

[Были до свету подняты их поступью Хаты; — ветлы шли из гостей Той стезей, что и бор. // С ветром выступив, воротились из степи, С сизых бус росы пали в сад, Завалились спать.] Возвращение от кульминационных «мы» и «ты» к третьему лицу. «Они шли, окрыленные природой, и от этого спящие хаты оживали, а деревья на деревенских улицах чувствовали себя там чужими и рвались вернуться к деревьям в лесу» (бор — неточное название мелких лесостепных рощ). «Такими же слившимися с природой они под утро вернулись из степи: как капли росы падают с веток, так и они завалились спать». — Только здесь происходит возвращение из степи («ждут — улягутся…»); вычеркнув эти строфы из рукописной редакции, автор заставил О’Коннор неправильно понимать начальную сцену у калитки. Капли росы на ветках — отсылка к «Ты в ветре, веткой пробующем», к «брильянтам в траве меж бус» в «Имелось» и прежде всего к «Душистою веткою машучи». Лексическая кульминация: высокое стезя, вульгарное завалились, народное или архаическое ударение из стéпи. «Спать» — возвращает к начальной строфе и позволяет сделать перерыв в развитии темы.

Осень. Изжелта-серый бисер нижется. Ах, как и тебе, прель, мне смерть Как приелось жить! «Сон о юге и августе кончается. Герой в Москве, осень, на желтых выцветших листьях капли дождя. Прелые листья, как вы умерли, так и мне хотелось бы умереть!» — Связь с предыдущей строфой — через сходство капель росы на ветках сада и дождя на ветках городских деревьев; с выпадением предыдущих строф эта ассоциация разорвана. Прель аллитерирует со словами приелось, а приелось жить перекликается с фразеологизмом смерть как («очень сильно»), оживляя в нем буквальный смысл. О’Коннор предполагает в тексте точку после второй строки и переводит фантастически: «Смерть для меня — то же, что гниение для тебя, осень! Ах, как надоело жить!»

О, не вовремя ночь кадит маневрами Паровозов: в дождь каждый лист Рвется в степь, как те. // Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь! Рвется с петель дверь, целовав Лед ее локтей. «Паровозы приезжают и уезжают в те южные места — горький соблазн! Как они (?), так рвется туда и каждый лист с ветки, и я из городской своей квартиры; окна не хотят меня пускать, но дверь сама рвется туда вместе со мною, потому что она тоже помнит прикосновение возлюбленной». — Это напоминание о стихотворении «Из суеверья», где было «пенье двери», «защелка» и героиня, вырвавшаяся из объятий, прижавшись спиной к двери. Окна в этой любви не участвовали, они принадлежали не весне, а зиме («В занавесках кружевных…»). «Паровозы», как справедливо пишет О’Коннор, — это воспоминание о летних поездках — к героине («О бедный Homo sapiens…») и обратно («Возвращение»). «Как те» может быть понято и «как те влюбленные» (летом рвались в степь); в пользу этого говорит «как они» в следующей строфе, против — утрата связи с предыдущей фразой о паровозах. О’Коннор предполагает за словами «сцены мне делают» какую-то драматическую размолвку с героиней, аналогичную стихотворению «Дик прием был, дик приход»; думается, что это необязательно. После «я» в начале стихотворения, «они» — в следующих строфах, «мы» и «ты» — в кульминации, «я» — после кульминации, здесь действуют «я» и «она» («ее локтей») — герой безнадежно смотрит на «нее» со стороны.

Познакомь меня с кем-нибудь из вскормленных, Как они, страдой южных нив, Пустырей и ржи. // Но с оскоминой, но с оцепененьем, с комьями В горле, но с тоской стольких слов Устаешь дружить! «Покажи мне, что можно пережить такое же страстное лето (и не сделаться несчастным), — потому что трудно жить таким измученным, выговаривая душу только в стихах». — «Но» в начале последней строфы необычно, скорее ожидалось бы «а»; поэт усиливает концовку. О’Коннор предполагает, что «кто-то» — это те самые бывшие степные любовники в лучшие свои минуты или другая, крестьянски идиллическая пара; но и в том, и в другом случае слова «как они» не очень уместны. Этот образ остается нам неясен. Слово «страда», время сбора урожая, в этом контексте получает дополнительно свой этимологический смысл: «страдание». «Оскомина» может содержать тонкий намек на фамилию Елены Виноград (К. М. Поливанов). «Тоска» отсылает от стихотворения-концовки к одноименному стихотворению-эпиграфу (со взглядом на еще более дальний, киплинговский юг), а слова о «стольких словах» подводят итог всей книге.