Том 3. Русская поэзия

Свистки милиционеров[449]

Первая публикация в сборнике «Явь» (1919) с заглавием «Уличная» и 4 дополнительными строфами, в СМЖ устраненными (ниже — в квадратных скобках). Перевод заглавия «Policemen’s Whistles» не может отразить важной приметы времени: ненавистная «полиция» была отменена после Февраля, вместо нее явилась народная «милиция», по неопытности и неорганизованности работавшая плохо.

Дворня бастует. Брезгуя Мусором пыльным и тусклым, Ночи сигают до брезгу Через заборы на мускулах. [Первоначально: Метлы бастуют…: метонимия заменена метафорой.] «Дворники объявили забастовку: не расчищают улиц, не отворяют по ночам ворота, и во двор приходится перелезать через заборы». — Звуковая метафора «дворня» (с уничижительным оттенком) вместо «дворники» породила у О’Коннор неверный перевод «servants/menials». «Ночи» (метонимия) — это не забастовщики, разбегающиеся от разгона (О’Коннор), а мирные жильцы и/или, наоборот, опасные хулиганы-налетчики; вульгаризм «сигают» уже здесь указывает скорее на последних. Слово это — южнорусское и тем перекликается с фоном основного (дальнейшего) действия СМЖ.

[С паперти в дворик реденький. Тишь. А самум печати С шорохом прет в передники Зябких берез зачатья. // Улица дремлет призраком. Господи! Рвани-то, рвани! Ветер подымет изредка, Не разберет названья.] «Приходится перелезать через заборы с открытого места во двор с редкими деревьями. Позади — улица, замусоренная рваными газетами революционной весны, не разберешь какими; ветер, кружа, прибивает их к стволам берез, похожим на испятнанные передники, — как будто это культура хочет изнасиловать природу». — О’Коннор справедливо отмечает контраст жаркого «самума» (метафора, «горячие новости») и «зябких» берез, чья береста, с черным по белому, похожа на печатную афишу. Но ее предположения, что «рвань» — это riff-raff, что «передники» следует воображать на дворниках, читающих газеты, или на наборщиках, печатающих газеты, а «зачатья берез» — это идеи, возникающие на бумаге, изготовленной из древесины, — явные натяжки.

[Пустошь и тишь. У булочных Не становились в черед. Час, когда скучно жульничать И отпираться: — верят. // Будешь без споров выпущен. В каждом — босяк. Боятся. Час, когда общий тип еще: Помесь зари с паяцем.] «Ночь спокойна, хлебные очереди Февраля отошли в прошлое, воровать негде и неинтересно: не только дворники, но и народная милиция не хочет задерживать воров, чувствуя не только страх, но и свое с ними внутреннее „революционное“ родство. Так „зарю свободы“ сопровождает пародия на нее». — Смелое толкование последних двух строк принадлежит О’Коннор, и лучшего мы не придумали. К. М. Поливанов (устно) заметил, что подтекст этого образа — ранний Белый и Блок с их зорями, дурацкими колпаками и красными карликами.

Возятся в вязах, падают, Не удержавшись, с деревьев, Вскакивают: за оградою Север злодейств сереет. После строф о жуликах и босяках проясняется смысл начальной строфы: речь идет не о мирных жильцах, а о налетчиках, собирающихся ограбить дом. «Они перелезают через забор во двор, хватаясь за деревья: из‐за ограды, с улицы надвигается беда». — Парафраз «Dawn is breaking» неудачен: «сереет» не (метонимический) восток, а (метафорический) север. Промежуточные строфы были отброшены, видимо, потому, что слишком разрывали начало и конец перелезания через забор («сигают… через заборы… возятся в вязах…»). Это имело и отрицательные последствия: дочитав до «севера злодейств», читатель должен приложить усилие, чтобы вернуться к словам «ночи сигают» и понять, что дело идет о налетчиках. Густые «вязы» (после «реденького дворика» и «зябких берез»), видимо, подсказаны аллитерацией с «возятся».

И вдруг — из садов, где твой Лишь глаз ночевал, из милого Душе твоей мрака, плотвой Свисток расплескавшийся выловлен. Перелом: «И вдруг издали, из тьмы, раздается свисток милиционера и срывает налет». — «Сады» — видимо, вдалеке, например в сокольническом «Тиволи», о котором речь будет в последней строфе. «Ты» — героиня, страдавшая бессонницей (О’Коннор) или просто случайно не спавшая в эту ночь; О’Коннор допускает, что это может быть и обращением поэта к самому себе, но в разделе «Развлеченья любимой» это маловероятно. Далее — метафора: свист раскатывается кругами от дальнего свистка, как волны от рыбы, плеснувшей в воде; отсюда дальнейшее уподобление свистка плотве по внешнему виду (по мнению О’Коннор — наоборот). «Выловлен» — слухом, как рыба сетью; порядок слов допускает нередкую у Пастернака двусмысленность («выловлен плотвой»). Кульминационная роль строфы подчеркнута переходом с дактиля на амфибрахий и обилием анжамбманов.

Милиционером зажат В кулак, как он дергает жабрами, И горлом, и глазом, назад По-рыбьи наискось задранным! // Трепещущего серебра Пронзительная горошина, Как утро, бодряще мокра, Звездой за забор переброшена. [Первоначально: Как утро рыбачье, мокра, С лесы за забор переброшена. «Рыбья» образность сперва захватывала две строфы, потом сжалась до одной.] «Свисток в руке милиционера похож на рыбу, бьющуюся на суше; но звук его прилетает во двор и приносит радость». — Свисток имел вид короткой трубки с косо срезанным загубником, отсюда «глаз, задранный назад». Свист производился дрожанием металлической горошины в стволе. «Серебра… горошина» — от расхожих метафорических выражений «серебряный звук» и «звук рассыпался горохом» (так в стихотворении «Определение поэзии» сближаются «горох» и «Figaro низвергается градом»); «бодряще мокра» — индивидуальная пастернаковская метафора, влажность у него всегда положительно окрашена. «Звездой», т. е. «как утренняя звезда» (может быть, «падучая», — замечает О’Коннор); творительный падеж опять привносит двусмысленность. Центральный образ рыбы на суше, бьющейся и кричащей, — парадоксальное изображение (поэтического) экстаза.

И там, где тускнеет восток Чахоткою летнего Тиволи, Валяется дохлый свисток, В пыли агонической вывалян. [Первоначально: В Сокольничьем мусоре вывалян.] «Звук сделал свое спасительное дело, и источник звука уже не нужен: свисток брошен». — На смену живому влажному утру приходит сухой мертвящий день: тусклость, пыль, чахотка, агония, смерть. Место действия остается неясным: героиня стихотворения жила и вперялась во мрак в центре Москвы, в Хлебном переулке[450], а свисток свистел и потом издыхал в Сокольниках, где они бывали с Пастернаком весной 1917 года: видимо, пространство в стихах сжато и контаминировано. Комментаторы упоминают милицейские облавы в Сокольниках в те же 20‐е числа мая, что и забастовка дворников[451].

Иносказательный смысл сюжета о свистке, который врос в природу, спел свою песню и брошен за ненадобностью, предоставляется для додумывания читателям.