Том 3. Русская поэзия

Справка из антологии «Сто поэтесс серебряного века»

Текст дается по изданию: Сто поэтесс серебряного века. Антология / Сост. и авт. биогр. ст. М. Л. Гаспаров и др.; предисл. О. Кушлиной, Т. Никольской. СПб.: Фонд русской поэзии, 1996. С. 269.

Марина Ивановна Цветаева (1892–1941). «Марина — человек страстей… Сегодня отчаянье, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаянье. И все это при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски-циничном) уме… Все спокойно, математически отливается в формулу», — писал о Марине Цветаевой ее муж Сергей Эфрон. Он думал о ее жизни, мы видим то же в ее стихах. Страсти находят выражение в их синтаксисе — бурном, рваном, на глазах у читателя подыскивающем новые и новые, все более сильные слова. Ум — в ритме; неистовые фразы заковываются в железные стопы и строфы, рисунок их сложен, но неукоснительно единообразен, на сгибах этого ритма беспорядочные слова проступают строгими параллелизмами, с рассчитанным нарастанием и обрывом на самом напряженном месте. Ключевое слово для понимания Цветаевой — романтизм (не «неоромантизм», а самый традиционный, хрестоматийный, ростановский[495]) — отсюда культ страстей, отсюда же — императивная потребность быть всегда против всех: в советской Москве — за белых, в белой эмиграции — за красных. (В конечном счете — даже против самой себя: короткое стихотворение 1918 года начинается «Бог прав…» и кончается «…вставшим народом» и испуганной припиской, что понимать надо наоборот.) Гиперболизм подламывал, одиночество обессиливало; от стихов это вело к формульной прозе и от выбранной жизни — к давно примеренной трагической смерти.