Том 3. Русская поэзия

За два года вышли четыре ее маленьких сборника: в 1921 году — «Mater dolorosa», в 1922 году — «Час вечерний», «Барабан Строгого Господина» и «Кровь-руда» (два из них были переизданы). Критика отнеслась к ним неприязненно, а читатели — внимательно. Шкапская — в гуще петроградской литературной жизни, в 1923–1925 годах ее квартира на Петроградской стороне — вроде литературного клуба, куда можно прийти даже без знакомства с хозяевами; ее альбомы тех лет с записями, выписками и вырезками — драгоценность для историков. Хотя сама Мария Шкапская не искала славы. Даже громкое звучание стихов было ей всегда чуждо, и сочиняла она их — в отличие от многих поэтов — никогда не вслух, только про себя. Отсюда и ее манера писать стихи в строку, как прозу,− для передачи неторжественной, интимной, скороговорочной интонации. Но при этом запоминались они мгновенно, как запомнилось многим коротенькое ее стихотворение 1921 года:

Петербурженке и северянке,
люб мне ветер с гривой седой,
тот, что узкое горло Фонтанки
заливает невской водой.
Знаю — будут любить мои дети
невский седобородый вал,
оттого что был западный ветер,
когда ты меня целовал.

В 1925 году вышла последняя книжка стихов Шкапской, «Земные ремесла», в ней — «Человек идет на Памир», — и на этом поэзии конец. Шестая книжка осталась в рукописи; из множества ненапечатанных стихов в архиве Шкапской — ни одного после 1925 года. Почему? Об одной причине мы можем лишь догадываться: в декабре 1925 года застрелился человек, с которым она прожила много лет, он умер у нее на руках, она сама была на грани самоубийства. О другой причине пишет она сама: потому что проза нужнее голодным людям. «Стихов сейчас больше не пишу — поэт я лирический, а нашей эпохе нужны иные, более суровые ноты. И потом кажется мне, что поэт я не настоящий и в литературе такой же случайный странник, как и во всех других областях жизни», — кончается уже цитированная нами автобиография.

Шкапская уходит в очерк: туда, где нужны точный факт и трезвая мысль. Казалось, что этот жанр — последняя возможность видеть жизнь такой, какова она есть, а не такой, какой должна быть. Некоторое время ей и ее товарищам по культуре это удавалось: ее три сборника очерков — «Пятнадцать и один» (1930), «Вода и ветер» (1931), «Сама по себе» (1932) — это талантливые книги, о которых еще вспомнят. Надлом произошел потом: в 1932−1936 годах она пишет для «Истории фабрик и заводов» книгу о петербургском заводе Лесснера (имени Карла Маркса); писать год от года все труднее, каждая собственная мысль осуждается редакцией как предосудительная литературная вольность, а потом умирает Горький, и «История» оказывается как бы совсем никому не нужна. Шкапская продолжает писать, ясно видя, как ее очерки выцветают, становятся неотличимы от чужих. Она напоминает себе в дневнике, что Советский Союз нужен миру, а ее работа — Советскому Союзу. Но хранит и не выбрасывает написавшийся в горькую минуту опасный набросок в духе Свифта о некоторой пещерной стране, плавающей в океане под засекреченными градусами: «Дисциплина в этой стране настолько жестока, что язык фактически упразднен. Тирания находит вполне достаточным одно слово „Есть!“, с помощью которого передаются самые разнообразные чувства, отношения, понятия и целые философские системы. Эта реформа языка вполне устраивает население и даже писателей как представителей художественного слова…».

Оставалось заглушать себя работой. Всю войну она — в литературной группе при Информбюро, больше ста очерков и брошюр. Но слабеет здоровье, отнимается нога, две уличные катастрофы (обе с сотрясением мозга), сердечная недостаточность, целые месяцы в больнице или в постели. Муж — инвалид после инсульта, один из сыновей после плена — в лагерях, неизвестно, жив ли: «Это, конечно, самое большое горе моей жизни, и мне очень горько, что я не умерла немного раньше». (Сын выжил, но она об этом уже не узнала.) Она торопится доделать последнюю большую книгу очерков — «подвести как-то итоги». Книга так и не вышла. В старой автобиографии она писала о своей семье: «Очень тяжелая наследственность по мужской линии в смысле душевных заболеваний, обуславливающих большое внутреннее горение в первой половине жизни и мучительную и трагическую гибель — в конце». Душевные заболевания миновали ее, но трагедия миновать не могла.

Мария Михайловна Шкапская, урожденная Андреевская, родилась в 1891 году и умерла в 1952‐м. Столетие ее рождения и 50-летие ее смерти было мало кем замечено. Первые статьи о ней стали появляться лишь за границей: мода на феминизм пробудила интерес к ее «женской поэзии». Издание ее стихов в 1996 году — первое в России после 1925 года. Хотелось бы, чтобы оно напомнило о забытой поэтессе и соотечественникам. «Женская» ли это поэзия или просто поэзия, но она заслуживает памяти.