Том 3. Русская поэзия

Остальные произведения 1932 (и отчасти 1933) года — это стихи о стихах, в крайнем случае — о живописи. Стих. «Импрессионизм», по-видимому, написано под впечатлением картины К. Моне «Сирень на солнце» из московского Музея новой западной живописи (ср. в набросках к «Путешествию в Армению»: «Роскошные плотные сирени Иль-де-Франс, сплющенные из звездочек в пористую, как бы известковую губку, сложившиеся в грозную лепестковую массу: дивные пчелиные сирени, исключившие все на свете, кроме дремучих восприятий шмеля…»).

Стих. «Батюшков» продолжает диалог с этим поэтом, начавшийся в «Нет, не луна…» и в «Чуть мерцает призрачная сцена…» (где «Слаще звуков итальянской речи Для меня родной язык» было полемикой против батюшковского предпочтения итальянского благозвучия русской грубости). Гуляка — по батюшковскому очерку «Прогулка по Москве» (в частности, по Тверскому бульвару, где в Доме Герцена жил ОМ, и репродукция автопортрета Батюшкова висела у него на стене), отдаленно напоминавшему прошлогодние белые стихи ОМ. Замостье — видимо, Зарядье или Замоскворечье. Дафна — видимо, имеется в виду «Зафна» из стих. «Источник» (из Парни), написанного тем же размером. Говор валов — из элегии «Тень друга», любимого стихотворения ОМ. Колокол братства — знаменитое дружеское послание «Мои пенаты» (ср. «Есть целомудренные чары…») и та же «Тень друга». «Умирающий Тасс» — элегия Батюшкова; как Тассо, так и Батюшков кончили умопомешательством. «Горожанином» называл Гумилев в рецензии на «Камень» самого ОМ; «вечные сны переливай» — ср. «блуждающие сны» в «Я не слыхал рассказов Оссиана…» (со сниженным образом анализа крови).

«Стихи о русской поэзии» — гротескный монтаж образов русской классики. Державин — в позе портрета Тончи (см. прим. к «Грифельной оде»[423]), с татарским кумысом (Державин считал себя потомком татарского мурзы Багрима, а «его гений думал по-татарски» — Пушкин; початок — початая бутылка); Языков — в его обычной маске разудалого хмельного бурша; чудовища из стих. 3 — по образцу сна Татьяны из «Онегина» (оттуда же конский топ в рефренах). Сквозной образ грома скрещивает «Гром победы, раздавайся!» Державина и «Весеннюю грозу» Тютчева (а по… мостовой — еще и «Медного всадника»), покатая земля и речьевая плетка восходят к Маяковскому, запахи жасмина, укропа, коры русифицируют «Искусство поэзии» Верлена, белки в страшном колесе напоминают о ст. «Франсуа Виллон», а задрожавшая смоковница — едва ли не из Мф 21:19. Стих. 1 радостно, а стих. 2 — уже вражда, угодливость, рабство и плеть (был вариант: «И в сапожках мягких ката <палача> Выступают облака»), стих. 3 уже целиком из чертовщины домашнего ада (тема, близкая С. Клычкову; про стих. «там без выгоды уроды режутся в девятый вал» — в «девятку» — он сказал Мандельштаму: «это мы»). Комической припиской к этим стихам выглядит стих. «Дайте Тютчеву стрекозу…», подающее ассоциативные образы в виде прямой загадки: стрекоза у Тютчева — только в стих. «В душном воздухе молчанье…», «Три розы» — стих. Веневитинова, перстень носил Пушкин, воспевал Веневитинов и (в прозе) Баратынский; облака Баратынского — из стих. «Чудный град порой…», подошвы — символ поэтических исканий («сколько воловьих подошв… износил Алигьери…» в «Разговоре о Данте»); имя Фета (действительно страдавшего одышкой, как и ОМ) каламбурно сближено с нем. Fett — «жирный»; последняя, отброшенная строфа прямо пародирует стихи Хомякова «…Из ворот Ерусалима Шла народная волна» (ср. собственное мандельштамовское «Эта ночь непоправима…» и т. д.). Эксгумация останков Веневитинова и изъятие его перстня для музея произошло совсем недавно, в 1931 году.

В противоположность стихам о русской поэзии стихи «К немецкой речи», о языке предков ОМ, прославляют уют, добродетель и верность: посвящение — новому другу, биологу Б. С. Кузину (см. «Путешествие в Армению»), при нем ОМ — как молчаливый Пилад при Оресте. Герой стихотворения — поэт Эвальд Христиан фон Клейст (1715–1759), друг Лессинга, автор идиллической поэмы «Весна», погибший в Семилетней войне и с почестями погребенный русскими офицерами (на губах его Церера, мир и процветание). Первоначально при стихотворении был эпиграф: «Freund! Versäume nicht zu leben: Denn die Jahre fliehn, Und es wird der Saft der Reben Uns nicht lange glühn! — Ewald Christian Kleist» («Друг, не упусти жизнь: годы летят, и соку лоз уже недолго нас горячить!»). Первая редакция стихотворения — сонет «Христиан Клейст»; казацкая папаха в нем — русский поход 1813 года (ср. «Декабрист»). Бог-Нахтигаль (соловей) — из стих. Гейне, где соловей, как Христос, приносит себя в жертву за всех птиц; Валгалла — древнегерманский рай, частый образ у предромантиков. Гете родился во Франкфурте только в 1749 году; буквы прыгали — ср. «Танцующие буквы» из «Карнавала» Шумана; виноградная строчка — готического шрифта. Одно из прижизненных изданий «Весны» было двуязычным, с параллельным итальянским переводом.

Итальянский язык ОМ в это время только начал изучать; в стихах о нем — обостренное ощущение фонетики (как и в «Разговоре о Данте») и горькое сознание, что многое из смысла еще ускользает. Об этом — стих. «Не искушай чужих наречий…», где стекло зубами укусить значит: недопонятые речи чужого языка останутся не пищей (не вином?) для души, а лишь зрелищем, скрытым за витриной (за стеклом бокала?); наше восхищение этой поэзией беззаконно, прекрасное на слух может оказаться чудовищным на деле: чешуя из глаз — образ из Апокалипсиса 4:6 и мифа об Аргусе. Тот же образ недостижимой пищи духовной обозначен уксусной губкой, протянутой Христу на кресте (Мф 27:48, в ответ на крик одиночества). Об этом же — 4-стишие «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…», отколовшееся от стих. «Ариост» (прелестные двойчатки — рифмы, солено-сладкий — реминисценция из перевода 164‐го сонета Петрарки). «Ариост» — такая же мечта о братстве народов, как и «К немецкой речи» (и мы там пили мед — из Пушкина, подражавшего поэтике Ариосто в «Руслане и Людмиле»). Л. Ариосто из Феррары (1474–1533) — автор исполинской поэмы «Неистовый Орланд» со многими сюжетными нитями, каждый раз обрываемыми на самом интересном месте. Перечисленье рыб — песнь 6, волшебница Альцина чарами заманивает к берегу рыб; дева на скале — песнь 11, красавица Олимпия, нагая, распята на приморской скале в жертву чудовищу, но освобождена Орландом (ассоциация со стих. Пушкина «Буря», «Ты видел деву на скале… <c> ее летучим покрывалом»). Власть отвратительна, как руки брадобрея (только что был арестован и выпущен Б. Кузин) — реминисценция из сонета Рембо в переводе Б. Лившица. Стихотворение, написанное в Старом Крыму в 1933 году, потом было забыто и восстановлено с изменениями по памяти в Воронеже в 1935 году (см. далее). Более ранние стихи ОМ на итальянские темы, «Вы помните, как бегуны…» и «Увы, растаяла свеча…», первоначально составляли одно стихотворение «Новеллино» (по названию старейшего итальянского сборника новелл): первое из них рисует встречу Данте с Брунегго Латини («Ад», XV), обреченным бегать по кругу, как на веронских соревнованиях за отрез зеленого сукна (ср. «Разговор о Данте», 2), второе — образы персонажей Боккаччо и других новеллистов (и «Слуги двух господ» Гольдони). Самые же поздние «итальянские» стихи ОМ — переводы из Петрарки, три сонета на смерть и один на жизнь мадонны Лауры, № 301, 311, 164, 319; первые строки подлинников выписаны в виде эпиграфов. Концовка сонета 164 отделилась в самостоятельное шестистишие «Как из одной высокогорной щели…» — полужестка, полусладка, тема колеблющегося отношения к миру была для ОМ важна. ОМ тщательно сохраняет ритм подлинника (перебои ударений, разрушающие привычный русскому читателю ямб) и синтаксис подлинника (громоздкие, обычно упрощаемые периоды), но решительно меняет его стиль: вместо образов изящных и нежных вводит нарочито резкие, в духе собственной поэтики этих лет. Такие слова, как шепоты каленые, тропинки промуравленные, трещины земли, незыблемое зыблется…, как сокол после мыта (линьки), щекочет и муравит, деревенское молчанье плавит, силки и сети ставит, о радужная оболочка страха! люлька праха, ресничного взмаха, покой лебяжий, с горящей пряжей, вода разноречива, сверхобычно, косящий бег, в горсть зажал пепел наслаждений, к земле бескостной, очаг лазури, клубится складок буря и т. п., целиком принадлежат переводчику.

1933 год был в южной России временем страшного голода, вызванного коллективизацией: об этом — стих. «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…», предъявленное потом при аресте ОМ как «клевета на строительство сельского хозяйства». «Кубань и Украина названы точно — расспросы людей, бродивших с протянутой рукой. Калитку действительно стерегли день и ночь — и собаки и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки» (НЯМ). Поездка в Старый Крым (с НЯМ и Б. Кузиным) — апрель, пасхальное время, цветение миндаля, кажущееся глупостью на фоне катастрофического голода. Вторые «гражданские» стихи — «Квартира тиха, как бумага…» — на переезд в октябре в новополученную квартиру в Москве (Нащокинский пер., 5, 34; дом не сохранился). «Своим возникновением они обязаны почти случайному замечанию Пастернака. Он забежал… посмотреть, как мы устроились в новой квартире. „…Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи,“ — сказал он, уходя. „Ты слышала, что он сказал?“ — ОМ был в ярости» (НЯМ). В его представлении квартиры давались только приспособленцам — об этом и написано стихотворение; Некрасов назван как неподкупный протестант-разночинец семидесятилетней давности, ср. «Полночь в Москве…». Наглей комсомольской ячейки и т. д. — мотив из «Четвертой прозы», по опыту работы в «Московском комсомольце». Пайковые книги — книжки талонов на получение товаров, они же — «разрешенная» литература-мразь; пеньковые речи — угрожающие казнью; моль — реальная, из стен, проложенных войлоком. Ключ Ипокрены на греческом Геликоне — символ поэтического вдохновения. Размер стихотворения — от блоковского «Мещанского житья» и пастернаковского же «Кругом семенящейся ватой…». От этого стихотворения откололись «У нашей святой молодежи…» и «Татары, узбеки и ненцы…» — с насмешкой над начинающейся кампанией переводов с языков СССР, прославляющих сталинскую дружбу народов; отсюда игра с тюркским словом бай, «хозяин», классовый враг.

Главное из трех стихотворений, послуживших поводом для ареста ОМ в 1934 году, — «Мы живем, под собою не чуя страны…» — резко выпадает по стилю из основного корпуса его стихов. По сравнению с политическими стихами 1917 года особенно видно: оно направлено не против режима, а против личности Сталина: это скрещение традиции ямбов даже не Шенье, а Архилоха с традицией карикатурного лубка или детской дразнилки, причем на фоне цитатных ритмов гражданственного Надсона (ср. «За гремучую доблесть…»), — ОМ воображал, что эту эпиграмму будут петь, как песню. Эпиграмма построена на искусной последовательности кульминаций: сперва идейная (не чуя страны), потом образная (как черви… как гири…), потом лексическая (великолепный несуществующий глагол бабачит на фоне реминисценций из сна Татьяны), потом ритмическая (кому в пах, кому в лоб…); после этого концовка самому ОМ казалась слишком слабой, и он думал ее отбросить (грудь осетина, один из слухов о происхождении Сталина; лучше выполняет концовочную роль неавторизованный непристойный вариант и широкая ж… грузина). Во всяком случае, ясно, что именно такая эпиграмма не против режима, а против личности Сталина должна была вернее всего привести поэта к подвижнической гибели, которую он искал (ср. о смерти художника как творческом акте в «Скрябине и христианстве»).