Том 3. Русская поэзия

Стихотворения

После долгого перерыва, занятого работой над прозой и переводами (от 1925–1929 годов сохранились лишь 4 книжки детских стихов да несколько шуточных стихотворений), «стихи вернулись» во время поездки 1930 года на Кавказ: в мае — июне в Ереване ОМ читает знакомым «Ах, ничего я не вижу…», в октябре в Тифлисе завершает цикл «Армения»; многочисленные параллели к нему — в очерках «Путешествие в Армению». Циклу предпослано стих. «Куда как страшно нам с тобой…», обращенное к НЯМ (товарищами называли мужей партийные жены; дурак вместо «дура» в обращении к женщине — «явно ласковое» слово, замечает НЯМ; ореховый пирог они ели на ее именины 30 сентября). Эпиграф к «Армении» (с реминисценцией из романса «Как сон неотступный и грозный…») и стих. 1, 2 и «Как люб мне натугой живущий…» составляли первоначально одно стихотворение. Армения для ОМ — двуликая окраина мира, форпост христианства, заброшенный на персидский Восток (4), к трубам серебряным Азии (6, реминисценция из Катулла, ср. «Слово и культура»); она существует вполовину, как переводная картинка с настоящей Армении, ее Арарат (огромная гора над Эриванью и Эчмиадзином (8) остался за турецкой границей (1), она полумертва под гнетом ассирийских шестикрылых быков и персидских воевод-сардаров (2, 4), иссохла без моря (якорей и трезубцев, 2) в москательные сурик и охру (2–4; рисующий лев — изображение на карандашной коробке), старинные осьмигранные церкви похожи на тружеников (1, 4), азбука — на клещи и скобы (2), даже поэтические розы Гафиза (персидская любовная поэзия XIV века) добываются тяжелым трудом (5). Стих. 7 изображает развалины круглого храма Звартноца, стих. 10 — селение Аштарак (см. «Путешествие в Армению»). Курды в ст. 9 — сектанты-езиды, по-манихейски чтущие дьявола наравне с богом; порфирный камень — государственный, потому что в Москве в это время из него строился мавзолей. Лаваш (3) — тонко раскатанный армянский хлеб, окарина (8) — глиняная дудочка. Образы языка и клинописной книги (2, 12) развернуты в стих. «Колючая речь Араратской долины», львиный пенал (2) дал толчок к воспоминанию «Не говори никому…» (птица, старуха, тюрьма — ср. в «Феодосии» главу «Старухина птица»;…не сбирал — ср. в «Путешествии в Армению» главу «Москва»).

Стих. «Дикая кошка — армянская речь…» и «И по-звериному воет людье…» (первоначально — одно стихотворение) — о русском заселении Кавказа: ссылка для бывших гвардейцев, льготная служба для мелких чиновников (повытчиков), проезд Пушкина в Эрзерум (в черновиках была строка «Там, где везли на арбе Грибоеда», отсюда ассоциация грибы и гроба). Подорожная — бумага, выдававшаяся командировочным для ускорения проезда; моруха — от глагола «морить» (по созвучию с «маруха», любовница); питье Черномора — ассоциация с Черным морем и «лукоморьем» (?). Та же чиновничья тема — в «На полицейской бумаге верже…» (бланки Тифлисского дворянского банка с водяными знаками в виде звезд и птиц, которыми пользовался ОМ); раппортички (доносы) через два п — игра со словом РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей).

После возвращения кавказские впечатления оживали в стихах ОМ по крайней мере трижды. Стих. «На высоком перевале…» — о поездке в Нагорный Карабах, из г. Шуши (разоренного турками во время резни 1920 года) в г. Степанакерт; фигура безносого фаэтонщика ассоциируется с председателем и с негром-возницей из пушкинского «Пира во время чумы» (а размер стихотворения — с «Бесами») и приводит к мысли «мы ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба» (слова ОМ в пересказе НЯМ). Словно розу или жабу… — образ из Есенина. «Как народная громада…» — встреча на этом пути с мирным стадом, после которой прошел охвативший страх. Мысль о вторичной поездке в Армению вызвала стих. «Канцона» (зд. — «хвалебная песня»; вариант заглавия — «География»): здесь Армения («страна субботняя», как сказано в «Отрывках уничтоженных стихов») изображена как синтез Греции и Иудеи, двух истоков европейской цивилизации: иудейский Давид-песнопевец дарит греческому Зевесу-прозорливцу бинокль Цейса (игра слов Zeus — Zeiss), чтобы напитать зренье горным ландшафтом; до оскомины зеленая долина — намек сразу на басню о лисе и винограде (Армения стала недоступной) и на Иер 31:29 «отцы ели виноград, а у детей оскомина». Облики зорких египтологов и нумизматов напоминают портреты армянских ученых из «Путешествия»; банкирами и держателями акций южные горы названы по ассоциациям с «еврейскими» профессиями, то же и ростовщическая сила бинокля. Поэт стремится к ним с гиперборейского Севера, чтобы кончить жизнь (напитать судьбы развязку) в краю, богатом чувственными восприятиями (ср. концовку «Путешествия»); села — непереводимая реплика в еврейском тексте псалмов (означает остановку; не исключено ложное понимание «селам», привет); начальник евреев — Давид или, может быть, араратский Ной, тогда малиновая ласка (ср. «не жизнь, а малина») — может быть, цвет красного вина (НЯМ видела в ней колорит «Возвращения блудного сына» Рембрандта).

В декабре — январе 1930–1931 годов ОМ живет в Ленинграде, в квартире брата, в каморке у черного хода; отсюда реалии стих. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (припухлые железы, шейные лимфатические узлы, характерная детская болезнь Петербурга-Ленинграда, — отсюда воспоминание о рыбьем жире; деготь с желтком — черно-желтый столичный цвет, см. примеч. к стих. «Дворцовая площадь»). В концовке — тема ожидаемого ареста; несмотря на это, стихотворение «сильно распространилось в списках, и его, видимо, решили легализовать напечатаньем» (НЯМ) — в «Литературной газете» 23 ноября 1932 года под заглавием «Ленинград». НЯМ жила у сестры в комнате за кухней; отсюда реалии стих. «Мы с тобой на кухне посидим…»: оставаться ли в Ленинграде, уезжать ли прочь. Трехстишие «Помоги, Господь, эту ночь прожить…» написано тогда же, но затерялось и в прижизненные списки стихов ОМ не входило. С ним перекликается написанное уже в Москве «После полуночи сердце ворует…» с пометкой в поздних списках: «Серебристая мышь — символ времени. — Примеч. автора»: взять на прикус серебристую мышь значит робко выключиться из времени. Окончательным расчетом отношений с Петербургом-Ленинградом стало автобиографическое «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (перекликающееся с «Шумом времени»). Его логика: я не буржуа, я маргинал старого мира, принадлежать его культуре не значит принадлежать его привилегированному классу (довлеет — принадлежит); но как леди Годива (из стих. Теннисона, известного в переводе Бунина), чтобы избавить свой народ от невыносимой подати, по уговору проехала нагая, с распущенными волосами через целый город, так и поэт приносит себя в жертву за людей, к которым не принадлежит. ОМ колебался, не отбросить ли эту последнюю строфу.

С января 1931 года Мандельштам в Москве, сперва по чужим квартирам, потом в литераторском Доме Герцена на Тверском бульваре. Здесь пишется программное стих. «За гремучую доблесть грядущих веков…», развивающее ту же тему: я — не волк старого мира, я отрекся от прошлого во имя будущего, новый век-волкодав не должен губить меня, я готов к ссылке (голубые песцы — северное сияние), но не к казни. Первоначально оно составляло одно со стих. «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» («А» и «Б» — кольцевые маршруты московских трамваев по сжимающимся переулкам и растущим площадям, трамвайная вишенка — вероятно, от глагола «висеть», ухватившись за трамвайный ремень или поручни площадки; «кто скорее умрет», «ты как хочешь…» — спор с НЯМ, которой приходила в голову мысль о самоубийстве). Рисовалась картина революции: «и по улицам шел на дворцы и морцы Самопишущий черный народ» (морцы — от «моря» и «мора»), «лишь один кто-то властный поет»: «За гремучую доблесть <…> Я лишился и чаши <…> Но не волк я по крови <…> Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей; А не то уводи — да прошу, поскорей — К шестипалой Неправде в избу, Потому что не волк я по крови своей, И лежать мне в сосновом гробу»; а на это откликался второй голос, запуганной «трамвайной вишенки»: «но меня возвращает к стыду моему Твой грозящий искривленный рот… Но заслышав тот голос, пойду в топоры, Да и сам за него доскажу». Таким образом, стихотворение превращалось во внутренний диалог между двумя частями сознания поэта (ср. «Франсуа Виллон», 4). Потом вторая половина отделилась, концовкой остались строки «Потому что не волк я по крови своей, И лежать мне в сосновом гробу», затем «…И за мною другие придут», «…И во мне человек не умрет», «…И неправдой искривлен мой рот»; этот вариант надолго остался окончательным, и лишь в 1935 году был изменен на «…И меня только равный убьет». Сознание причастности к всеобщей Неправде и своей ответственности за нее дало смежное стих. «Я с дымящей лучиной вхожу…» («…Я и сам ведь такой же, кума») с нагромождением страшного и отвратительного: шестипалым, по настойчивым слухам, был Сталин; пупки, почки и прочая требуха всегда были противны ОМ (ср. «Египетская марка», 4). Образ шапки в рукав при сдаче шубы в гардероб («Ночь на дворе. Барская лжа…») — протест против стихов Б. Пастернака из «Второго рождения»: «А рифма… — гардеробный номерок, Талон на место у колонн…»: они казались ОМ созерцательским примирением с действительностью. Образ ссылки получил развитие в стих. о «бушлатнике» «Колют ресницы. В груди прикипела слеза…». Семейным названием для «За гремучую доблесть…» было «Надсон»: за гражданскую тему и характерный размер («Верь, настанет пора и погибнет Ваал…»).

Параллельно с этим «волчьим циклом» (термин НЯМ) были написаны несколько стихотворений, которые она называет «дразнилками». Это «Я скажу тебе с последней Прямотой…» (с эпиграфом из стих. Верлена «Серенада»): «если грубо раскрыть: „Елена“ — это „нежные европеянки“, „ангел Мэри“ — я» (коммент. НЯМ; европеянки — образ из «С миром державным…», ср. также память об О. Ваксель — выше, к «Жизнь упала, как зарница…»[422]); Мэри восходит к пушкинскому «Пиру во время чумы» — стихотворение было написано во время пирушки у Б. Кузина (см. ниже, к стих. «Ламарк») и его друзей в Зоологическом музее. Стихотворение перекликается темой с «Бессонница. Гомер…» 1915 года; в «греки сбондили…» под греками подразумеваются все участники Троянской войны без разбора. Игра словами бредни — шерри-бренди — ходячая шутка. «Жил Александр Герцович» — о соседе ОМ по квартире его брата, где он жил по приезде в Москву: обыгрывается отчество музыканта (нем. Herz — «сердце», небезразлична ассоциация с А. Герценом), серьезный лермонтовский подтекст «Одну молитву чудную Твержу я наизусть» и поговорка «умирать, так с музыкой»; итальяночка — ассоциация одновременно с А. Бозио (см. «Египетская марка», 1) и с русской гармонью-«тальянкой»; вешалка — виселица. «Я пью за военные астры…» — ответ на установившееся в критике к 1930‐м годам представление о Мандельштаме как певце прошлого, буржуазного, классического, экзотического; поэт демонстративно и гиперболически перечисляет вменяемые ему темы (барская шуба — из «Шума времени», астры — воспоминание об осени 1914 года, желчь петербургского дня — ср. «Я вернулся в мой город…», сосны савойские — реминисценция из стих. Тютчева о Ламартине, масло парижских картин — «Французы» из «Путешествия в Армению», над которым ОМ начинал работать); ирония раскрывается в последних строках, где оказывается, что все это — придуманная игра воображения (пенное асти-спуманте было в стихах Ходасевича и Цветаевой, папского замка вино — сорт Chateau du Pape). Стихотворение читается как автопародия (еще не высказанной) формулы ОМ «акмеизм — это тоска по мировой культуре».