Том 3. Русская поэзия

Самое интересное, однако, не перемены в составе метрического репертуара, а отношение к его семантике. Я уже говорил, как в 4-ст. хорее «Новый мир» и «Знамя» стараются подменять народно-песенную традицию традицией Тарковского или Гейне. Но это — редкость; обычно старые размеры продолжают жить со всей их традиционной семантикой, вплоть до прямых реминисценций, по большей части невольных. Например, 5-ст. хорей никак не избавится от памяти о «Выхожу один я на дорогу…»: Я бреду по улице безлюдной, Черный ветер валит наповал. А давно ли майский вечер чудный Свежестью сирени обвевал… (С. Агальцов в «Москве»); Труден путь мой и темна дорога: Крест родимый, я и тот сгубил. Жизнь прошла. Закрой за мной ворота. Больше жизни я тебя любил (В. Гришковец в «Нашем современнике»). Что такие реминисценции — невольные, выдают некоторые случаи, где авторы почвеннических журналов проговариваются цитатами из совсем не положенных им поэтов: А. Пищулин («Москва») — из Анненского: Заоблачный полог распорот, Пустует вместилище вод, Промок и насупился город и т. д.; В. Гуринович («Москва») — из Ив. Елагина: Скрученные огнем Вымученной эпохи, Мечемся, но живем На предпоследнем вздохе… С таким же простодушием Юл. Семенова в «Новой юности» со сплошными женскими окончаниями Так все качнулось незаметно… копирует Бродского Ночной кораблик негасимый. В «Новом мире» авторы изысканнее: М. Амелин одно стихотворение, про комету, пишет размером «Полярной звезды» Бенедиктова, а другое, про старый сад, размером Вердена в переводе А. Эфрон. Это, конечно, сделано сознательно, но перспективно ли?

Работая с журнальными публикациями, мы заведомо лишили себя возможности учесть тексты для музыкальной эстрады, занимающей важное место в современной культуре. Большинство этих текстов совершенно беспомощны; лишь немногие авторы (как Б. Гребенщиков) решаются издавать их книгами. Но в них есть отработанная система образов и композиции; если им повезет найти талантливого стихотворца, то они могут стать частью «большой поэзии» и, может быть, непредвидимо изменить ее стиховой облик.

С концом советской эпохи большая и мощная поэтическая культура откололась от современности, как льдина, и отодвинулась в историю. Для большинства поэтов ее метрический язык остается их собственным метрическим языком, они, самое большее, экспериментируют у нее на периферии, главным же образом стараются перекроить старую поэтику стилистически и, конечно, тематически. Лишь очень немногие чувствуют, что как Бахтин говорил про «чужое слово», так и сейчас каждый стихотворный размер минувшей эпохи стал «чужим», стал знаком кончившейся культуры и говорит не то, что хочет поэт, а то, что хочет он сам. И это требует совсем иной практики отношения со стихом. Я намеренно говорил в этом докладе лишь об общих явлениях и тенденциях современного стиха, не пытаясь характеризовать отдельных поэтов. Но здесь, в заключение, приходится назвать двоих поименно: Т. Кибирова и Л. Рубинштейна. Они считаются принадлежащими к одной группе, но со стихом работают в противоположных направлениях.

Кибиров остро ощущает то, что теперь мы называем семантическим ореолом стихотворного размера. Его стихи, насыщенные реминисценциями до того, что кажутся центонами, соединяют самые разные семантические традиции избранного размера (это очень трудно), в результате 3-ст. анапест у него почти независимо от содержания становится знаком советской культуры в целом (хоть в советской поэзии он далеко не был главным), а 4-ст. хорей — знаком русской культуры (это легче, это размер всеядный и привычный в центонах). Напоминаю лишь отрывки из поэм «Сквозь прощальные слезы» и «Л. С. Рубинштейну»; обращаю внимание на многочисленные случаи, когда 3-ст. анапест поглощает (лишь слегка перефразированные) клише советских песен, писанных совсем другими размерами.

…Эх, заря без конца и без края, Без конца и без края мечта!.. Это есть наш последний денечек, Блеск зари на холодном штыке!.. Никогда уж не будут рабами Коммунары в сосновых гробах… Покоряя пространство и время, Алый шелк развернув по ветру, Пой, мое комсомольское племя, Эй, кудрявая, пой поутру! Спой мне, ветер, про славу и волю, Звон подков по брусчатке святой… Спой о том, как под солнцем свободы Расцвели физкультура и спорт, Как внимают Равелю народы И как шли мы по трапу на борт… Волга, Волга! За что меня взяли? Ведь не волк я по крови своей! На великом, на славном канале Спой мне, ветер, про гордых людей!.. Это есть наш последний, ну может, Предпоследний решительный бой… Все ведь кончено. Нечего делать. Руку в реку. А за руку — рак.

Солнце всходит и заходит, Тополь листья теребит. Все красиво. Все проходит. «До свиданья» говорит… Наших деток в средней школе Раздавались голоса. Жгла сердца своим глаголом Свежей «Правды» полоса… Ух, и добрые мы люди! Кто ж помянет о былом, Глазки вон тому иуде! Впрочем, это о другом… То березка, то рябина, То река, а то ЦК, То зэка, то хер с полтиной, То сердечная тоска!.. По долинам и по взгорьям, Рюмка колом, комом блин. Страшно, страшно поневоле Средь неведомых равнин!.. Тараканы в барабаны. Вошки-блошки по углам. И мерещатся в тумане Пролетарии всех стран…

Рубинштейн в своих композициях из стихотворных и прозаических фрагментов интереснее всего там, где в «Появлении героя» дает подборку разговорно-бытовых реплик, безукоризненно укладывающихся в 4-ст. ямб. Ученый футурист И. Аксенов когда-то видел опору русского стиха в том, чтобы «строить метрику отдельных пассажей по сочетанию с некоторыми обиходными фразами, чья ритмическая структура задана повседневностью пользования», — в точности это и делает Рубинштейн. Если у Кибирова каждая строка напоминает о целом пласте отжитой поэтической традиции, то над Рубинштейном нужно делать усилие, чтобы вспомнить, что это тот самый размер, которым был написан «Онегин»:

У первого вагона в семь… Ну что, решили что-нибудь?.. Послушай, что я написал… А можно завтра — не горит… Три раза в день перед едой… Ну, хватит дурака валять… Так вот что я тебе скажу… Спасибо, мне не тяжело… Сил больше нету никаких… Какая рифма к слову «пять»?.. Шесть букв. Кончается на «П»… Ты, кстати, выключил утюг?.. Примерила, смотрю — как раз… Ой, надо же? А я не знал… Мне совершенно все равно… О чем вы, если не секрет?.. Сейчас же выплюнь эту дрянь!.. Прием с двенадцати до трех… Не слышно? Я перезвоню… Я этого не говорил…

Русская поэзия имеет двоякий опыт поведения на крутых историко-культурных поворотах. При переходе от классицизма к романтизму и от реализма к модернизму стих отвечал на спрос эпохи введением новых, неиспытанных, экзотических размеров — так работали Жуковский, Брюсов и их современники. При переходе от романтизма к реализму стих отвечал на спрос эпохи переосмыслением, десемантизацией старых, привычных размеров: так Некрасов стихом Ах, почто за меч воинственный стал писать Ой, полным полна коробушка. Поначалу это ощущалось пародией, а потом дало тот семантически нейтральный (как проза) стих, который и требовался.

Сейчас, на очередном повороте перед русской поэзией открыты обе эти возможности — и, конечно, обе даются с трудом. Первая, расширение круга размеров, — это, конечно, прежде всего широкое освоение верлибра в очень разных его разновидностях, которые пока еще даже не всеми осознаны; возможны, конечно, открытия и в других направлениях, но это уже дело индивидуального риска (вспомним сказанное о силлабике). Вторая, переосмысление старых размеров, — это путь, по которому первые шаги сделали Кибиров и Рубинштейн. У Кибирова этот семантический эксперимент покамест ощущается как пародия, ироническое описание советской культуры ее же метрическими штампами, — когда он переходит на другие темы, его игра семантикой стиха становится напряженней и неопределенней. Рубинштейн пошел дальше, его 4-ст. ямб уже не пародичен, — но чтобы положить этот нелегкий эксперимент в основу массового поэтического производства, нужно еще очень много сил. Первый путь, экстенсивный, — по-видимому, легче. Второй, интенсивный, — по-видимому, интереснее. Как поведет себя на этом распутье русский стих, я не знаю. В такие моменты решающими оказываются действия индивидуальных талантов, а они непредсказуемы.