Том 3. Русская поэзия

Возвращение: «Как усыпительна жизнь!..»[456]

Самое длинное стихотворение в СМЖ. Описывается возвращение автора из второй летней поездки 1917 года в Балашов к Е. А. Виноград после тяжелых объяснений. «Прямо в Москву из Балашова в сентябре уже нельзя было ехать, и пришлось пробираться через Воронеж, Курск, Конотоп. Доехал ли Пастернак до Киева („Под Киевом пески…“) или свернул в Москву раньше, неясно»[457].

(Вступление.) Как усыпительна жизнь! Как откровенья бессонны! Можно ль тоску размозжить Об мостовые кессоны? «Здешняя жизнь тяжка, прозрения в иную жизнь (любовь? конец любви?) мучительны, от столкновения их рождается тоска и усталость; можно ли унять тоску железной дорогой…». — Кессоны — выемки в арках и сводах (моста через Хопер?); возможно, что слово употреблено неточно. О’Коннор предлагает понимать: «Как откровенья (жизни) бессонны», но хиастическая антитеза первых двух строк, кажется, говорит против этого.

(Ночное отправление.) Где с железа ночь согнал Каплей копленный сигнал, И колеблет всхлипы звезд В Апокалипсисе мост, Переплет, цепной обвал Балок, ребер, рельс и шпал. Синтаксис продолжает предыдущую строфу, несмотря на знак вопроса: (те) кессоны, где… «Поезд набирает скорость: крепнущий гудок расчищает ему путь. Поезд переезжает мост: грохот железных балок (одна за другой, как по цепи) кажется Страшным судом, когда рушатся звезды». — О’Коннор отмечает, что «Апокалипсис» перекликается с «откровеньями» начальных строк, а затем — уже не столь убедительно — видит его отголоски в вагонной тряске (землетрясения!), огнях папирос и «стыде» интеллигентов перед божьим судом.

(В вагоне.) Где, шатаясь, подают Руки, падают, поют. Из объятий, и — опять, Не устанут повторять. «Тряска, люди хватаются друг за друга и падают на колени друг к другу». — Это поезд 1917 года, стоящих в нем больше, чем сидящих, простонародья вчетверо больше, чем «интеллигентов»: они-то, вероятно, и поют. Где внезапно зонд вонзил В лица вспыхнувший бензин И остался, как загар, На тупых концах сигар… // Это огненный тюльпан, Полевой огонь бегоний Жадно нюхает толпа, Заслонив ладонью. // И сгорают, как в стыде, Пыльники, нежнее лент, Каждый пятый — инженер И студент (интеллигенты). «Усевшиеся закуривают: вспышки зажигалок освещают лица, ладони прикрывают огонь от сквозняка, как красные цветки или как красный цвет стыда». — «Сигары» — по-видимому, все же папиросы. «Пыльник» — двусмысленность: 1) мешочек с пыльцой на тычинках, ассоциация с предыдущим образом цветков; 2) летнее легкое пальто, которое даже в жару носили люди «из общества», ассоциация с последующим образом «интеллигентов» (О’Коннор учитывает только первое значение). «Стыд» — тоже классическая черта интеллигентов. Что значит «нежнее лент», объяснить не можем (О’Коннор: «glowing cigar-ends, which appear velvety-soft because of their ash»). Резкая прозаичность последних строк — чтобы подчеркнуть —

(одиночество): Я с ними не знаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых мучить грех. Навязчиво повторяющийся самоупрек: по-видимому, это возлюбленная при прощании сказала герою, что в характере его — мучить себя, родных и женщин[458]; угрызения совести перед женщинами — сквозной мотив всего творчества Пастернака. Образу автора это придает гиперболический демонизм (и даже сходство с апокалиптическим Антихристом, по О’Коннор; вернее бы вспомнить посвящение «Памяти Демона»). Окружающие интеллигенты — из тех, кто, как и она, «вводили земство в волостях» и занимались другими столь же пустыми делами.

(Днем поезд подъезжает к Киеву.) Под Киевом — пески, И выплеснутый чай, Присохший к жарким лбам, Пылающим по классам. Под Киевом, в числе Песков, как кипяток, Как смытый пресный след Компресса, как отек… «Перед Киевом — левобережные пески, жара в вагонах всех классов; выплеснутый в окно вагона чай стекает по стеклу и просыхает, как след компресса на больном, и тоже становится похож на высохшие пески». — М. Цветаева в «Световом ливне» усмотрела здесь (с восторженным восклицанием) «чай, уже успевший превратиться в пот и просохнуть»; О’Коннор, еще более безосновательно, — пассажиров, которые, чтобы освежиться, умываются чаем, высыхающим на лицах. Опровержение цветаевских утверждений — у В. Н. Альфонсова[459]. Что является подлежащим второго четверостишия, о чем сказано: «в числе песков, как кипяток» и т. д.? По мнению Альфонсова — «лирический субъект», но у нас уверенности в этом нет. Пыхтенье, сажу, жар Не соснам разжижать. Гроза торчит в бору, Как всаженный топор. Но где он, дроворуб? До коих пор? Какой Тропой идти в депо? «Пески чередуются с рощами, но пыхтенье, сажа, жар от паровоза — от этого не меньше. Разрядить жару под силу только грозе, но где он, грозовик-громовержец, который наконец приведет поезд на стоянку» (куда едут наши поезда — на Страшный суд Апокалипсиса? или просто «когда кончится эта изнурительная поездка?»[460]). — О’Коннор считает, что в последних трех строках поезд уже стоит, не доехав до станции, и пассажиры волнуются, долго ли он будет стоять и не придется ли пешком идти до Киева.

(В Киеве — пересадка на Москву.) Сажают пассажиров, Дают звонок, свистят, Чтоб копоть послужила Пустыней миг спустя. // Базары, озаренья Ночных эспри и мглы, А днем в сухой спирее Вопль полдня и пилы. «Звонок, свисток, и опять за окном сажа, а за ней степь. Мелькают станции с базарами, ночью вспыхивают, как огненные перья-эспри, огни станций и встречных поездов, а днем — заросли сухой таволги и вой лесопилок». — К вспышкам «эспри» (ср. выше о «зондах» зажигалок)[461] приводит параллель из «Поэмы о ближнем»: «По вечерам, как перья дрофе, Городу шли озаренья кафе», — дрофа тоже степная птица. Заметим, что одно и то же растение в «Душистою веткою машучи…» было названо «таволга», а здесь «спирея» (звуковые ассоциации там — «влага», здесь — «спертый» и «эспри»). О’Коннор подозревает здесь игру с другим значением франц. esprit — «дух» (ночные «откровенья» из ст. 2), но это очень сомнительно.

(Москва, вокзал.) Идешь, и с запасных Доносится, как всхнык, И начали стираться Клохтанья и матрацы. «Герой сошел на перрон, за спиной уже отпыхивается поезд, отходя на запасные пути, в памяти уже стираются недавние поездные ночевки и болтовня спутников» («матрацы»: по-видимому, от Киева герой ехал более комфортно, в поезде с лежачими местами), среди которых герой одинок и т. д.: Я с ними не знаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых мучить грех. Мысль, всплывавшая в поездной тесноте, вновь всплывает в вокзальной толчее. С этой тоской, усиленной разлукою, герой входит в —

(вокзальный буфет). «Мой сорт», кефир, менадо. Чтоб разрыдаться, мне Не так уж много надо, — Довольно мух в окне. // Охлынет поле зренья, С салфетки набежит От поросенка в хрене, Как с полусонной ржи. «Мирная продажа папирос и кофе; но мухи в окне напоминают о мухах мучкапской чайной, а поросенок в хрене — о полях вокруг Романовки и Балашова; набегает тоска, на глаза наворачиваются слезы». (Правда, тамбовско-саратовские места — не ржаные, а пшеничные.) — По О’Коннор, рожь «is presumably seen through the window», — она предполагает, что стоянка с буфетом — не в Москве, а на какой-то промежуточной станции; но если герой уже в московском вокзале, это невозможно.

(Предчувствие московских будней.) Чтоб разрыдаться, мне По край, чтоб из редакций Тянуло табачком И падал жар ничком. // Чтоб щелкали с кольца Клесты по канцеляриям И тучи в огурцах С отчаянья стрелялись. «Табачный дым напоминает мучкапскую даль „табачного, как мысли, цвета“, а птичье щелканье канцелярских счетов напоминает южные „бешеные огурцы“, при прикосновении стреляющие зернами, как тучи громом». — «Клесты по канцеляриям» — замечательная догадка О’Коннор; но «огурцы» она оставляет без комментария, а «тучи стрелялись» понимает как дуэль на молниях. На самом деле это восьмистишие подводит, скорее, к мысли о самоубийстве. Чтоб полдень осязал Сквозь сон: в обед трясутся По звону квизисан Столы в пустых присутствиях, // И на лоб по жаре Сочились сквозь малинник, Где — блеск оранжерей, Где — белый корпус клиники. «И уже вне всяких воспоминаний наводят тоску канцелярии, пустеющие в полдень на обед в столовых-квизисанах и виднеющиеся сквозь жаркий сад оранжереи и клиники», куда вот-вот попадет поэт: так это восьмистишие подводит к мысли о сумасшествии. «Трясутся столы» — когда из‐за них вскакивают служащие, чтобы бежать на обед (у О’Коннор — иначе). Как оранжереи Ноева, так и Алексеевская психиатрическая клиника (Канатчикова дача) находились на юго-западе Москвы, неподалеку от Нескучного сада, памятного Пастернаку и его героине (комментаторами не отмечалось). Вывод — прежний: Я с ними не знаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых мучить грех.

(Волна воспоминаний о юге и героине.) Возможно ль? Этот полдень Сейчас, южней губернией, Не сир, не бос, не голоден, Блаженствует, соперник? // Вот этот душный, лишний Вокзальный вор, валандала, Следит с соседских вишен За вышиваньем ангела? // Синеет морем точек И, низясь, тень без косточек Бросает, горсть за горстью, Измученной сорочке? «Неужели вот этот полдень, зря бездельничающий на этом вокзале, одновременно блаженствует там, на тамбовском юге, смотрит (с синего неба в точках птиц, как в косточках) на героиню за вышивкой и осеняет бесплотной („без косточек“) тенью вишен ее вспотевшую сорочку?» — «Не сир, не бос, не голоден» гиперболически значит «не несчастен, как я», но не без намека, что в 1917 году в южных губерниях уже жилось сытнее, чем в столицах. К словам «вышиванье ангела» О’Коннор предлагает два альтернативных понимания (ангел = сам поэт, ангел = южная природа), но такие натянутые, что вряд ли заслуживают обсуждения. Возможно ль? Те вот ивы — Их гонят с рельс шлагбаумами — Бегут в объятья дива, Обращены на взбалмошность? // Перенесутся за ночь, С крыльца вдохнут эссенции И бросятся хозяйничать Порывом полотенец? // Увидят тень орешника На каменном фундаменте? Узнают день, сгоревший С восхода на свиданьи? «Вот эти ивы, тянущиеся к рельсам, ведущим туда, в Тамбовщину, могли бы по ним за ночь перенестись туда, к дивной взбалмошной подруге, вдохнуть домашние запахи, хозяйничать с нею под знакомым орешником там, где любовь сжигала дни их свиданий?» — По мнению О’Коннор (и В. Н. Альфонсова[462]), поэт вновь воображает себя в поезде (или продолжает путь после промежуточной станции с буфетом): он едет от нее, а мелькающие мимо окон ивы, стало быть, несутся к ней. Думается, что парафраз держится и без этой воображаемой картины. «Диво» О’Коннор понимает как Дивптицу из «Слова о полку Игореве» (!), а «взбалмошность» — как перенесенное на ивы свойство не героини, а поэта (?). Далее — досадная очитка: О’Коннор читает «с крыльца вздохнут (сказуемое) эссенции (подлежащее)», «scents will sigh…», видит в «эссенциях» метонимическое изображение хозяек перед утренней готовкой и т. д., и т. д.

(Конец.) Зачем тоску упрямить, Перебирая мелочи? Нам изменяет память, И гонит с рельсов стрелочник. «Вот какая действительность и какие воспоминания сталкиваются в той тоске, которая была названа в начале стихотворения. Напрасно пробовать ее пересилить, напрасно по этим рельсам возвращаться мечтой к героине: памяти — конец». «С концом путешествия приходит и желанный конец мучительных мечтаний и откровений, нагоняющих бессонницу» (О’Коннор). — Следующее стихотворение-эпилог заканчивается словом «Спать!».