Том 3. Русская поэзия

12

Заглавия Маяковского в нашей подборке маловыразительны. Две трети из них полностью предсказуемы: «Май», «Октябрь», «Февраль», «Парижская коммуна», «МЮД» и т. д. Маяковский был мастером эффектных заглавий, но, вероятно, в праздничные дни газеты повышенно заботились о благообразии. Заинтересовать читателей могли разве что четыре заглавия: «Не юбилейте!», «Корона и кепка», «Долой шапки» и «Вместо оды», да еще несколько были настолько расплывчаты, что могли относиться к любым праздникам («Долой!», «Вперед, комсомольцы!» и др.).

Однако Маяковский старается удивить читателей неожиданностью даже под благообразными заглавиями. «Не будем гордиться победой революции, Красной армией, новым бытом, потому что во всем этом главное еще впереди и за него еще надо бороться», — заявляет он в «Не юбилейте!», «Долой шапки», «Вместо оды». Точно так же в «Первомайском поздравлении» он перечисляет не успехи, а недостатки (и подчеркивает это: «Разве первого такими поздравлениями бодрят?..»); то же делает он, и «докладывая» в «Разговоре с товарищем Лениным». Стихотворение «Наше новогодие» не утверждает, а отменяет новогодний праздник («…а для нас новогодие — подступ к празднованию Октября»), стихотворение «Долой!» выворачивает наизнанку идеализированную картину войны. Таким образом, по принципу «праздник наизнанку» построена, в конечном счете, четверть праздничных стихотворений; для советской печати — доля немалая. Принцип этот — сознательный: еще в стихотворении «1‐е Мая» 1923 года в «Лефе» Маяковский декларировал: «Хоть сегодняшний хочется день переиначить» и продолжал: «1 мая — да здравствует декабрь! …Да здравствует деланье мая — искусственный май футуристов!» и т. д. Это — часть общей установки, которую мы видели у Маяковского всюду: праздники должны быть обращены не в прошлое, а в будущее, за которое надо бороться.

Выворачивание наизнанку — лишь предельная форма выражения одного из самых общих приемов поэтики Маяковского — антитезы. Р. Якобсон утвердил представление, что основа поэтики Маяковского — метафора (а Пастернака — метонимия). Вероятно, лучше сказать, что метафора — основа элементов, из которых складываются стихи Маяковского; основа же их соединения в структуру — антитеза. Контрастность поэзии Маяковского бросается в глаза, замечена критикой со времен К. Чуковского, восходит к общей культуре авангарда и опирается на плакатную агитационность революционной эпохи. Мы видели, что идейно-композиционную основу по крайней мере 7 стихотворений составляет антитеза «прошлое — настоящее/будущее», производными от нее являются антитезы «капитализм — социализм» («Американцы удивляются»), «высокое — низкое» («Корона и кепка»), «смирение — борьба» («9 января»), с нею соотносится параллельная антитеза «мнимость — действительность», «лозунги — факты» («Первомайское поздравление», «Вместо оды», «Долой шапки», «Долой!»): всего, таким образом, это половина нашего корпуса. Но даже когда в стихотворении нет сквозной антитезы, отдельные места его могут быть выделены антитезами более дробными: в «Первых коммунарах» такая антитеза отмечает центр, в «Разговоре с товарищем Лениным» — начало и конец авторского монолога, в «Парижской коммуне» чередуются группы строф без антитез и с антитезами (2–3, 4–5, 6–7, 8–10).

Антитеза — это как бы размножение мысли почкованием, она позволяет механически удвоить любой элемент текста: это существенно для поэта, пишущего стихи на заданную праздничную тему. Иногда за этим можно следить почти воочию. Так, в «Первых коммунарах» звеньями сюжетной последовательности являются вторые половины строф: «Память об этом красном дне рабочее сердце хранит» — «живого социализма слова над миром зажглись впервые» — «Коммуну поставил к стене Галифе, французский ихний Колчак» — «дамы в глаза совали зонтика кончик» — «лозунг остался нам: Победите — победите или умрите!». К этим полустрофиям пририфмовываются первые половины — и, как правило, по принципу антитезы: «Немногие помнят про дни про те, как звались, как дрались они, но…» — «Надеждой в сердцах бедняков засновав, богатых тревогой выев…» — «Не рылись они у закона в графе, не спорили, воду толча…» — «Совсем ли умолкли их голоса, навек удалось ли прикончить? — чтоб удостовериться…» — «Коммуну буржуй сжевал в аппетите и губы знаменами вытер…». Подобные строфы, то чаще, то реже, можно найти почти в каждом стихотворении. Общеизвестно, что в стихах концовочный пуант обычно сочиняется первым, а основная часть стихотворения потом подстраивается под него (об этом Цветаева разговаривала с Кузминым в «Нездешнем вечере»); по-видимому, так же сочиняется и строфа. И. Сельвинский цитировал афоризм: «в двух строках поэт говорит то, что он хочет, третья приходит от его таланта, четвертая от его бездарности»; у Маяковского эти закономерности психологии творчества только нагляднее, чем у других.

При такой достаточно устойчивой схеме построения стихотворения, конечно, велика была опасность впасть в ремесленное однообразие. Маяковский, сколько мог, сопротивлялся этой опасности. В 1926–1929 годах он пять раз писал к одному и тому же празднику по 2–3 стихотворения в разные газеты; сравнивая, можно видеть, что он старался строить их по-разному. «Май» 1925 года написан как картинка прошлого, а «Два мая» — как картинка будущего. «Октябрь» 1926 года — связное лирическое рассуждение, «Не юбилейте!» — рассыпающиеся декламации на разные темы. «Февраль» 1927 года — историческое повествование, «Корона и кепка» — описание в духе лубка или плаката. «Десятилетняя песня» 1928 года сопоставляет прошлое и будущее, «Лозунги-рифмы» служат к этому как бы отделившейся императивной концовкой. Только в трех стихотворениях о МЮДе 1928 года Маяковский начинает сбиваться, и отдельные строфы во «Вперед, комсомольцы!» и «Всесоюзном походе» кажутся взаимозаменимыми. Такая одновременная, но разная разработка одной и той же темы, видимо, была для Маяковского предметом профессионального интереса. В трех стихотворениях 1923 года под демонстративно одинаковым названием «1‐е Мая» меняется даже стиль: наиболее вызывающе-эпатажный для «Лефа», более сдержанный для «Красной нивы», еще более сдержанный для «Известий». (Ср. также «17 апреля» и «Крестьянин, помни о 17‐м апреля!», написанные к годовщине Ленского расстрела в том же 1923 году: одно для рабочих, другое для крестьянских газет; позднейшая обработка той же темы, «Лена» 1927 года, ближе к более примитивному варианту — крестьянскому.) Но в 1926–1929 годах стиль Маяковского (и всей советской поэзии) стал ровнее, и разница между стихами, рассчитанными на разные газеты, почти незаметна.

Особую проблему представляют собой два стихотворения о Коммуне 1927 и 1928 годов. Второе из них, «Парижская коммуна», удивляет двумя несвязностями. Во-первых, это несомненный пробел в начале: после строфы-зачина, даже без упоминания о Коммуне (только «…прошедших восстаний опыт») в упор следует: «Через два коротких месяца, почуяв — Коммуна свалится! — …бросились на Коммуну версальцы»: через два месяца после чего — не сказано. Во-вторых, это слишком резкий переход от главной части к заключительной: «И сам Галифе припустился плясать… — // На нас эксплуататоры смотрят дрожа…», — обычно Маяковский на таких стыках ставит более обобщающую фразу (или более связующую, как в «Первых коммунарах»: «и вновь засияло буржуя лицо до нашего Октября»). Напрашивается предположение, что здесь — по крайней мере в первом случае — имело место редакционное сокращение стихотворения, не вмещавшегося в газетную страницу (хотя обычно Маяковского боялись сокращать). Случайно или нет, но это ощущение пробела исчезает, если мысленно вставить после 1‐й строфы «Парижской коммуны» 2-ю и 3-ю строфы «Первых коммунаров», ровно за год до того напечатанных в том же «Труде»: от «Когда капитал еще молод был…» до «…над миром зажглись впервые». Не будем делать никаких рискованных предположений, а только отметим наличие здесь несомненной текстологической проблемы.