Том 3. Русская поэзия

Правка 1937 года

Всякий разговор о «Грифельной оде» неминуемо должен кончаться вопросом о «последней авторской воле» — о правке 1937 года. «В искусстве нет готовых вещей», — писал Мандельштам в «Разговоре о Данте»[271]: заявление естественное для поэта, лишенного возможности публиковать «готовые вещи» в печатном виде для широкой публики. Поэтому его стихи 1930‐х годов так часто существуют в параллельных вариантах. Поэтому же он считал себя вправе при случае вносить поправки в свои стихи, напечатанные в «Стихотворениях» 1928 года. Именно «при случае»: систематической правки своей ранней манеры на позднюю (как делал Заболоцкий и пытался делать Пастернак) он не предпринимал, все его пометы имеют вид единичных вкраплений поздней манеры в раннюю. Поэтому мы считаем неправильным вносить эти поправки в канонический текст как «последнюю авторскую волю» (как поступают все издатели, начиная с Н. И. Харджиева в 1973 году). Несколько ранних стихотворений, подвергшихся поздним изменениям, следует повторно перепечатывать особым разделом — так, как пушкинисты печатают поздние пушкинские переработки ранних лицейских стихотворений[272].

В «Грифельной оде» Мандельштам в 1937 году вычеркнул строки 45–52 (причем строки 49–50 перенес в эпиграф). В результате VI и VII строфы срослись в одну:

41 И как паук ползет <п>о мне, —
42 Где каждый стык луной обрызган,
43 На изумленной крутизне
44 Я слышу грифельные визги.
53 Ломаю ночь, горящий мел,
54 Для твердой записи мгновенной,
55 Меняю шум на пенье стрел,
56 Меняю строй на стрепет гневный.

Художественный эффект этого сокращения понятен: выпадает трехкратное упоминание о ночных голосах, «учительствующих» рукой поэта; поэт выглядит самостоятельнее и инициативнее — тенденция, наметившаяся, как мы помним, в ст. 53–56, которые в 1923 году были сочинены последними. Это вполне вписывается в систему взглядов Мандельштама 1930‐х годов: несмотря на патетические слова о «диктовке» в «Разговоре о Данте»[273], в собственных его стихах этого времени безличное вдохновение, ночное или какое-нибудь иное, практически не упоминается, всю ответственность за свои слова принимает сам поэт. Но еще интереснее другое. Когда мы можем проследить работу Мандельштама над черновиком, то часто видим такую картину: первоначальный набросок стихотворения обрастает вариациями, новыми строфами, разрастается в большую беспорядочную заготовку[274], а потом она распадается на более короткие, более привычные для Мандельштама стихотворения. Так было с «Сеновалом», с «Арменией»; на пороге такого превращения из стихотворения в цикл остановились, по-видимому, «Стихи о неизвестном солдате». «Грифельная ода» вряд ли могла распасться на меньшие стихотворения; но, сперва разросшись, затем сократиться до более привычных Мандельштаму объемов она вполне могла. Этому сокращению и положил начало Мандельштам, вычеркнув ст. 45–52. Возьмем на себя смелость сказать, что это еще не предел. Далее из «Оды» можно было бы вычеркнуть ст. 29–36, чтобы строфы IV и V тоже срослись в одну: «Как мертвый шершень <…> день выметен <…> и ночь-коршунница несет горячий мел <…> Как мусор, с ледяных высот <…> вода голодная течет <…>» и очищает сцену для грифельной грозы. Повтор дневной картины («Плод нарывал <…>») исчез бы и не перебивал бы плавность движения от дня к ночи. Но, конечно, такая фантазия уже выходит за пределы нашей науки.

Что же касается отношения редакции 1937 года к редакции 1924-го, то оно ясно определено самим Мандельштамом в эпиграфе, образованном из строк 49–50:

Мы только с голоса поймем,
Что там царапалось, боролось…

(Заметим, что это «царапалось», оказавшись на почетном месте эпиграфа, неожиданной анаграммой напоминает о державинском истоке стихотворения: «<…> царства и царей».)

«Там» — это в стихотворении 1923 года: теперь оно относится к стихотворению 1937 года как подтекст, по точному определению О. Ронена[275]. Сохраняя эти строки, Мандельштам сохранял этим и память о том, в какой трудной черновой работе складывалась «Грифельная ода». Проследить, «что там царапалось, боролось», — это и было задачей нашего разбора.