Том 3. Русская поэзия

Параллели и подтексты

1. В Петербурге мы сойдемся снова; 3. …слово; 4 …произнесем: Чи ми ще зiйдемося знову? Чи вже навiки розiйшлись? I слово правди i любовi В степи i дебрi рознесли! (Шевченко[361])

2. Словно солнце мы похоронили в нем: Еще прежде солнца, Солнце зашедшее иногда во гроб, предвариша ко утру, ищущыя яко дне мироносицы девы, и друга ко друзей вопияху: о другини, приидите, вонями помажем тело живоносное и погребенное… (Икос из триоди цветной во Св. и Великую неделю Пасхи); Под небом Африки моей Вздыхать о северной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил («Евгений Онегин»); Солнце нашей поэзии закатилось (В. Ф. Одоевский; приписывалось А. А. Краевскому). Ср.: Солнечное тело поэта; ночные похороны солнца («[Пушкин и Скрябин]»); И вчерашнее солнце на черных носилках несут («Сестры — тяжесть и нежность…»; последний образ навеян темой борьбы с Пушкиным как солнцем русской поэзии в опере Крученых и Матюшина «Победа над солнцем» — см., например, ремарку: «Входят несущие солнце — сбились так, что солнца не видно»). (Сборник Рюрика Ивнева «Солнце во гробе» вышел только в 1921 году, но возможно, что Мандельштам успел услышать о его проекте.)

3–4. И блаженное, бессмысленное слово В первый раз произнесем; 18. И девическое «ах»: В «Цехе поэтов» существовало правило: всякое мнение о стихах обязательно должно быть мотивировано. На соблюдении этого правила особенно настаивал Мандельштам. Он любил повторять: «Предоставьте барышням пищать: Ах, как мне нравится! Или: Ох, мне совсем не нравится!» Звонок синдика Гумилева, прерывавший оценки «без придаточного предложения», всегда вызывал у Мандельштама одобрение. Не следует при этом забывать, что в первом, «настоящем», «Цехе поэтов», в тщательно отобранном кругу наиболее ярких представителей тогдашних молодых поэтов, «разговор» велся на том культурном уровне, где многое подразумевалось само собой и не требовало пояснений. И тем не менее придаточное предложение считалось необходимым (Г. Иванов. Осип Мандельштам // Новый журнал. 1955. № 43).

5–6. В черном бархате советской ночи В бархате всемирной пустоты: И некий ветр сквозь бархат черный О жизни будущей поет. <…> Волна возвратного прилива Бросает в бархатную ночь (Блок, «Венеция», 3); В пышном бархате ночей, В этом море мощных роков, Много темных есть речей (ср.: 3. бессмысленное слово), Много гибельных потоков. <…> Орион подъемлет щит В царствах мертвенно-безбрежных. Обессилен, город спит Лабиринтом улиц снежных (Лозинский, «Полночь»).

5–6, 7–8. Все поют блаженных жен родные очи Все цветут бессмертные цветы; 31. Все поют блаженных жен крутые плечи: Милая девушка, что ты колдуешь Черным зрачком и плечом (Блок[362]); Мое блаженное плечо (Блок, «Три послания», 1; там же); Черный ворон в сумраке снежном, Черный бархат на смуглых плечах, Томный голос пением нежным Мне поет о южных ночах (Блок, «Три послания», 2; там же); И очи синие, бездонные Цветут на дальнем берегу (Блок, «Незнакомка»).

9. Дикой кошкой горбится столица: Над потрясенной столицей Выстрелы, крики, набат, Город ощерился львицей (Гумилев, «Мужик»).

11–12. Только злой мотор во мгле промчится И кукушкой прокричит: В снежной тьме поет рожок. // Пролетает, брызнув в ночь огнями, Тихий, черный, как сова, мотор (Блок, «Шаги командора»)[363].

18. И девическое «ах»: И встает она из гроба… Ах!.. И зарыдали оба (Пушкин, «Сказка о мертвой царевне»).

19–20. И бессмертных роз огромный ворох У Киприды на руках: Есть роза дивная: она Пред изумленною Киферой Цветет румяна и пышна, Благословенная Венерой. Вотще Киферу и Пафос Мертвит дыхание мороза — Цветет среди минутных роз Неувядаемая роза… (Пушкин)[364].

21. У костра мы греемся от скуки: А над камнем, у костра, Тень последнего Петра — Взоры прячет, содрогаясь, Горько плачет, отрекаясь (Зоргенфрей, «Над Невой», 1920). (Этот подтекст подхватывает тему солнца во гробе, жен-мироносиц и апостолов.)

23–24. И блаженных жен родные руки Легкий пепел соберут: И подруги шалунов Соберут их легкий пепел В урны праздные пиров (Пушкин, «Кривцову»[365]); Размету твой легкий пепел По равнине снеговой (Блок, «На снежном костре»[366]).

25–26. Где-то хоры сладкие Орфея И родные темные зрачки: Твой взор глубок — и не задумчив; пусто в этой светлой глубине. Так, в Елисейских полях — под важные звуки глюковских мелодий — беспечально и безрадостно проходят стройные тени (Тургенев, «Н. Н.», сб. «Senilia»; контрастный подтекст).

29. Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи: ср.: И горят, горят в корзинах свечи («Веницейской жизни…»).

29–32. Но человек не погасил До утра свеч… И струны пели… Лишь солнце их нашло без сил На черном бархате постели (Анненский, «Смычок и струны»).

30. В черном бархате всемирной пустоты: Все будет чернее страшный свет (Блок, «Голос из хора»); Миры летят. Года летят. Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз (Блок).

31. Все поют блаженных жен крутые плечи: ср. контрастирующие образы «покатых» или «округлых» плеч, связанные с мирискусническим идеалом красоты пушкинских времен или XVIII века: «И матовость покатых плеч» (Блок, «Ушла, но гиацинты ждали…»); «Над округлыми плечами» (Блок, «В синем небе, в темной глуби…»); «Как плечо твое нежно покато» (Кузмин, «Вечер»). Ср. также в датированном 1921 годом стих. Г. Иванова «Эоловой арфой вздыхает печаль…»: «Зачем драгоценные плечи твои Как жемчуг нежны и как небо покаты!»

32. А ночного солнца не заметишь ты: ср.: Это солнце ночное хоронит Возбужденная играми чернь («Когда в теплой ночи замирает…»).

Ты будешь солнце на небо звать — Солнце не встанет (Блок, «Голос из хора»); Видишь, солнце На западе в лучах зари вечерней, В пурпуровом тумане утопает! Воротится ль оно назад? Для солнца Возврата нет. И для любви погасшей Возврата нет, Купава (Островский, «Снегурочка»; ср: «Полунощное солнце», балет Мясина по опере Римского-Корсакова «Снегурочка», 1915); Ночное солнце — страсть (Брюсов, «И снова ты…», 1900); <…> пришли орфики и мистики и провозгласили, что Гелиос — тот же Дионис, что доселе известен был только как Никтелиос, ночное Солнце (Вяч. Иванов, «Две стихии в современном символизме»); Мусагет — «водитель муз». Вокруг лучезарного лирника движется согласный хоровод богинь — дочерей Памяти. Как планетные души окрест солнца, движась, творят они гармонию сфер. Кто был для эллинов божественный вождь хора? Одни говорили «Аполлон»; другие: «Дионис». Третьи — младшие сыны древней Эллады — утверждали мистическое единство обоих. «Их двое, но они одно», говорили эти: «нераздельны и неслиянны оба лица дельфийского бога». Но кто же для эллинов был Орфей? Пророк тех обоих и больший пророка: их ипостась на земле, двуликий, таинственный воплотитель обоих. Лирник, как Феб, и устроитель ритма (Eurhythmos), он пел в ночи строй звучащих сфер и вызывал их движением солнце, сам — ночное солнце, как Дионис, и страстотерпец, как он. Мусагет мистический есть Орфей, солнце темных недр, логос глубинного внутренне-опытного познания. Орфей — движущее мир, творческое слово; и бога-Слово знаменует он в христианской мистике первых веков. Орфей — начало строя в хаосе; заклинатель хаоса и его освободитель в строе. Призвать имя Орфея значит воззвать божественно-организующую силу Логоса во мраке последних глубин личности, не могущей без нее осознать собственное бытие: «fiat lux» (Вяч. Иванов. Орфей // Труды и дни. 1912. № 1[367]); Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах (Тютчев, «Не то, что мните вы, природа…»); Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной (Тютчев, «Эти бедные селенья…»).