Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Подруги. Часть тридцатая

В тот день матушка вернулась из Ватикана в сопровождении старшего сына заметно уставшей, лицо ее озаряло мрачное торжество.

Чезаре пришлось поведать сестре о случившемся. Лукреция накормила его засахаренными фруктами и уговорила рассказать все начистоту перед тем, как он спешно отправился назад в Ватикан, ссылаясь на неоконченные дела.

Узнав от брата о переполохе, что матушка учинила в Ватикане, Лукреция почувствовала себя виноватой. Она рассказала матери о Джулии Фарнезе, прекрасно осознавая, какую реакцию это вызовет. Лукреции уже знакомы были холодные тиски ревности, но вряд ли она могла представить всю разрушающую силу сего чувства. Ведь, несмотря на то, что она открыто ненавидела каждую девицу, на которой останавливался взгляд брата, не говоря уже о тех, с которыми он проводил время, Лукреция не сомневалась — он все равно любил ее. Она давно уяснила, что в сердце Чезаре выкроено особое место для нее. Ведь он ее брат, а она его любимая сестренка, и никто никогда не сможет этого изменить. Кровные узы крепче любых других, а теперь, в то время, как их семья стремительно распадалась, казалось, это единственные узы, на которые можно было положиться.

А мама все равно бы узнала о сопернице, если не от дочери, то из гнусных сплетен и слухов, что разносились нынче по Риму, подобно болотной лихорадке по ранней весне.

Тем вечером, за ужином, мать преувеличенно официально сообщила, что его Святейшество Папа Римский заказал у мастера Пинтуриккьо два портрета — Лукреции, его сиятельной дочери, и самой Ванноцы дей Каттанеи. Лукреция была не в том возрасте, чтобы подолгу предаваться унынию. Услыхав о портрете, она принялась перебирать в уме платья, которые могли бы подойти по такому торжественному поводу. И вновь ей чудилось, что решительно ни один из ее нарядов не годился.

Наутро встретив новую подругу Джулию Фарнезе, одетую по последней моде, она поведала ей о сомнениях касательно наряда для портрета. Джулия оказалась столь мила, что отвела Лукрецию к себе во дворец и позволила выбрать любое платье из вместительного кассоне.

Завидев ворох бархата, шелка, кружев и парчи, Лукреция пришла в лихорадочный восторг.

Джулия аккуратно разложила свои богатства на необъятной кровати, предложив Лукреции примерить все, что ей понравится. У Фарнезе оказался безукоризненный вкус, истинно итальянский, утонченный. Тут были платья на все случаи жизни: нежно-розовые, словно зефир, бледно-голубые, для прогулок днем, серебряная и золотая тафта на званый ужин, ворох пестрой парчи шитой золоченой канителью на бал, черный как ночь бархат и алый, словно кровь, атлас для маскарада. И все это только на осень, а ведь у нее было не меньше нарядов на зиму, весну и лето.

Заметив замешательство подруги, Джулия принялась прикладывать платья к лицу Лукреции одно за другим, приговаривая:

— Ах, этот прохладный шелк не годится.… У тебя такая чистая белая кожа, дитя. Надобно ее оттенить. Вот этот алый бархат чудесен, но не для твоего юного возраста, Его Святейшество не одобрит. Нет, нужно что-то яркое, но изысканное, — она проворно порылась в сундуке и выудила из его глубин нечто умопомрачительное.

Платье без рукавов из черной персидской тафты, затканное драгоценными золотыми нитями так плотно, что темная основа проступала лишь искусными узорами гранатов и цветов. По лифу наряд густо усеивали самоцветы и сапфиры.

— А под платье подойдет эта вещица! — Джулия выхватила белоснежную сорочку тончайшего шелка из стопки нижнего белья. Она вручила платье и рубашку оторопевшей подруге, улыбнулась покровительственно, отошла в сторону, прищурилась и добавила снисходительным тоном:

— А рукава будут красными, по испанской моде!

Служанка Джулии помогла Лукреции облачиться в роскошный наряд, расчесала ее густые волосы и уложила в изящную девичью прическу. На шею она надела кулон, подаренный Фарнезе.

Она чувствовала себя неловко. Платье было великолепно, но она не привыкла носить такие яркие цвета. Мастер Бернардино, оглядев ее, остался доволен, но высказал пожелание добавить красного, и Джулия, удалившись на минуту, вернулась с мантией из алой тафты, подбитой бархатом. Мантию решили набросить на одно плечо, позволив ей небрежно ниспадать вокруг венецианского кресла.

День выдался солнечным, в саду упоительно припекало, птицы щебетали, будто весной.

— Я хотела раковину и морского конька, — взбалмошно заявила Лукреция.

— У тебя же есть морской конек, — сказала Джулия, приблизившись к подруге.

— Нет, я хотела настоящего, как твой козленок!

Тогда, при первой встрече с рыжеволосой красавицей, Лукреция позавидовала, что ради нее в Ватикан притащили прехорошенького живого козленка, который на портрете превратился в единорога на коленях La Bella.

— Но настоящие коньки крошечные, любовь моя, — Джулия остановилась за спиной Лукреции и осторожно вспушила ее локоны.

— Я правда твоя любовь? — переспросила Лукреция, сдержав улыбку.

Ей нравилась новая подруга, сколь бы возмутительной не была сама суть ее пребывания в Ватикане. И, одновременно, где-то в глубине души она ее немного ненавидела.

— Я бы очень этого хотела, — пальцы Джулии нежно касались кудрей подруги, поправляя и приглаживая их, а голос ее был сладок, но все же Лукреция не могла забыть омрачение на лице матери, когда она узнала о Фарнезе.

— Моя мама тебя ненавидит, — начистоту заявила она.

— Моя дорогая… — опустив глаза, Джулия присела рядом с Лукрецией. — Мы, женщины, редко хозяйки своей судьбы. Хозяева — мужчины.

— И? — Лукреция нетерпеливо глянула на подругу.

Прежде, чем ответить, Джулия протянула руку, изящно приподняв подбородок Лукреции, заставив ее приосаниться.

— И в результате мы ненавидим друг друга. Но мы не должны этого делать.

— Кого же мы должны ненавидеть? Мужчин? — Лукреция хмурилась, ей не нравилось чувствовать себя ребенком, которого учит жизни девушка немногим ее старше.

— Нет, любовь моя, — усмехнулся Джулия. — В нашей природе любить их. Но мы должны защищать себя от них. От своих чувств к ним.

Она поднялась и грациозно прошлась за спину художника.

— Каждой из нас когда-нибудь найдут замену, — изящно наклонив голову, она разглядывала холст перед Пинтуриккьо.

— Ты даешь мне наставления? — Лукреция невольно залюбовалась изысканной плавностью движений Джулии. Как ей это удавалось, кому обязана она была своей грацией, как этого достигнуть?

— Они тебе нужны? — спросила подруга с выражением легкого равнодушия, которое дразнило любопытство.

Пожалуй, у Фарнезе было чему поучиться.

— Думаю да, — хохотнула Лукреция. — Какое у меня есть оружие для защиты?

— Твоя красота.

— Это оружие? — она вспыхнула от смущения. Ей польстило, что Джулия назвала ее красивой.

Но Лукреция не представляла, как использовать красоту в качестве оружия.

— Оно может быть смертельным в опытных руках, — проговорила Джулия с таинственной улыбкой и, обойдя подругу со спины, мягко расправила ей плечи. — Но красота не вечна. Она исчезает, как прошлогодний снег.

— А какое еще? — обернулась к ней Лукреция.

Она внезапно захотела узнать все хитрости, все премудрости, какими владела La Bella.

— Когда красота угаснет — острый ум. Смышленость.

— Это оружие у меня есть?

— О, в избытке! — протянула Джулия, и, снова присев рядом с Лукрецией, она доверительно добавила: — Ты должна развивать их. Однажды ты выйдешь замуж.

При этих словах лицо подруги слегка омрачилось, будто она вспомнила собственный неудавшийся брак, но она тут же просияла в улыбке и загадочным голосом промолвила:

— И они могут тебе пригодиться раньше, чем ты думаешь.