Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Дома! Часть шестьдесят седьмая

Зимой во дворце Сфорца было холодно, уныло, и повсюду гуляли пронизывающие сквозняки. Близость моря, в летнюю пору дарующая благодатную прохладу, в феврале приносила лишь зябкость и тоску. Но Лукреция нынче позабыла о грусти, холоде, море и о надоедливом муже. Ведь теперь каждую ночь она проводила в жарких объятиях своего Нарцисса, пока Джованни, изнуренной болью и одурманенный гвоздичными настоями, спал внизу, ни о чем не подозревая.

— Тише, — шептал Паоло у ее лица, когда она в очередной раз не могла сдержать стона наслаждения. Тяжесть сильного, гибкого, совершенно по-иному скроенного тела, терпкий, мускусный запах смуглой кожи, переполняющее чувство телесного единства — нет, она не могла обуздать восторг, что охватывал все ее существо.

— Тише, — он мягко накрывал ее губы ладонью. Не останавливая терзающих, сладких движений бедрами, он улыбался тому, как она прикусывает его пальцы, словно ее удовольствие похоже на боль.

Это не могло длиться вечно, и она хорошо понимала, что рано или поздно супруг поправится, и тогда безоблачное существование в мире сказки о Нарциссе прекратится. Тогда она вместе с Паоло — или же на сей раз сама — придумает что-нибудь еще. А пока… пока можно было забывать обо всем на свете под нежными поцелуями юноши, восторженного красотой и добротой своей госпожи. Хотя, изредка, ее все же одолевало смятение: Паоло не умел ни писать, ни читать, однако при этом грамотой любви обладал в совершенстве. Между тем, иногда ее пробирало холодком, стоило вообразить, что она отдается конюху. Слуге. Мальчишке, не знающему букв.

Но взгляд его полных обожания глаз вновь и вновь заставлял Лукрецию трепетать. Словно взор этот возвращал, хоть на мгновение, хоть на короткий миг, то время, когда тело ее еще было чисто, а душа — невинна. То время, когда она не сомневалась, что достойна и любви, и обожания, и восхищения, и преклонения. И все это было дано ей. В избытке и сторицей. В стенах родного дома, в лоне семьи… Порой, заглядывая вглубь себя, она смутно догадывалась, что чувства ее к Паоло — неясное отражение в темных водах источника. Зыбкое, но неотступное воспоминание о другом чувстве. О другой любви, что всегда жила в ее сердце, а в разлуке, казалось, стала еще крепче. О Чезаре.

Согревающий свет этой любви она хранила с той же бережностью, с которой одинокий путник хранит тлеющие угли костра в скитаниях по бескрайним пустошам.

Когда, наконец, ледяные дожди и туманы сменились весенними ливнями, пришло долгожданное время Лукреции отправиться в Рим. Ведь приближалась дата свадьбы Джоффре и Санчи Арагонской.

Было решено, что госпожа двинется в путь третьего дня марта, в сопровождении папских наемников, которые специально прибыли за ней в Пезаро накануне. Небольшой отряд вооруженных солдат, карета и даже музыканты: все для того, чтобы папской дочери было легче пережить тяготы поездки.

К вящей радости Лукреции, лорд Сфорца решил остаться дома. Его рана почти зажила, но он все еще чудовищно хромал, вставал с кровати редко и даже не пытался подниматься по лестнице.

До Рима из Пезаро путь не близкий — несколько дней верхом. А беря во внимание размытые и разбитые после холодов дороги, поездка могла затянуться до недели. О столь дальнем путешествии с поврежденной ногой и речи не велось.

Это стало огромным облегчением для Лукреции. Невыносимо было бы явиться в Рим вместе с опостылевшим ей до глубины души человеком и ничем не выдать свое к нему отношение перед семьей. А она вознамерилась продолжать играть роль обыкновенной замужней дамы, не совсем счастливой, но уже вполне покорившейся своей нелегкой доле и ничем не выдать истинного положения дел в Пезаро. В конце концов, для всех вокруг она будет выглядеть хорошей женой. А ведь именно этого от нее ожидает отец.

На четвертый день пути гонцы поскакали вперед кареты с сообщением для понтифика о том, что к завтрашнему полудню графиня Пезаро достигнет северных ворот. Однако на рассвете следующего дня Лукреция велела оседлать для нее самую быструю лошадь и, прихватив с собой лишь нескольких вооруженных кавалеров в качестве охраны, на полном галопе помчалась в сторону города. Домой! В Рим!

Она желала порадовать отца неожиданным появлением, минуя все церемониальные почести, коими обычно приветствуют знатных особ в Вечном Городе. Хотела прямиком с лошади попасть в родной дом, поцеловать матушку, потрепать взлохмаченные кудри Джоффре, увидать широкую улыбку Хуана и, конечно же, вновь ощутить тепло объятий Чезаре. Картина этой долгожданной встречи живо предстала перед внутренним взором Лукреции, пока лошадь несла ее по бескрайней равнине римской Кампаньи.

Когда глазам ее открылись неясные очертания крепостных стен, округлые силуэты холмов, среди которых ярче других проступал Капитолий с розоватой в утренних лучах базиликой Девы Марии, сердце Лукреции забилось с неистовой силой. Все существо ее рвалось вперед. Казалось, целый год она провела в этой дороге — назад к дому. Да, уже была тоска по Нарциссу, но радость предстоящей встречи с семьей заполнила ее сердце до самых краев, вытеснив оттуда любую грусть.

Солнце едва поднялось над замком Святого Ангела, когда Лукреция достигла ворот родного дома на Пиццо-ди-Мерло. Никто не ждал ее так рано. Большая вилла с прекрасным, но неприступным фасадом, была погружена в сонный покой и безмолвие. А город уже просыпался. Где-то мерно скрипел колодец, у фонтана перед домом переговаривались две дородные служанки, птицы с оглушительным свистом носились над черепичными крышами, на площадь к воскресной ярмарке отовсюду стекались лавочники и ремесленники. Церковники спешили к утренней мессе, взметая пыль подолами длинных мантий. Пронзительное, необъяснимое тепло захлестнуло душу Лукреции, слезы сами собой подступили к горлу. Все вокруг было ровно так же, как и год назад, когда ей пришлось покинуть Рим. Вот только она изменилась, и никогда ей не быть больше маленькой Лукой.

Спешившись с лошади, Лукреция с лихорадочным любопытством осмотрелась по сторонам. С наслаждением вдохнув знакомый с детства запах пыльной улицы, она решительно вступила в пределы родного дома.

— Святые угодники! — воскликнула Ванноцца, увидав Лукрецию на пороге своей комнаты. Она с прыткостью юной девицы подхватилась от туалетного столика, за которым прихорашивалась после сна, и заключила дочь в крепкие, теплые объятия. Мать нисколько не изменилась, даже наоборот, казалось, за этот год стала еще красивее. И как бы Лукреция не старалась сдерживать слезы счастья, сейчас они сами собой полились из ее глаз.

Наговорившись с матушкой и узнав последние новости, она не стала задерживаться на Пиццо-ди-Мерло. Наскоро умывшись от дорожной пыли и сменив верхнее платье, Лукреция вновь вскочила на лошадь, что ждала ее на заднем дворе. Скорее в Ватикан!

Минуя улицы до Апостольского дворца, она с ненасытным интересом смотрела по сторонам, впитывая в себя животворящий дух просыпающегося города.

Вот молодая барышня, явно не из знати, остановилась рядом с разносчиком ниток и шелковых лент и с озорной улыбкой принялась перебирать сокровища в его объемной корзинке; темнокожая берберка покупала молоко, кто-то мерил туфли, многочисленные мастерские и лавки гостеприимно открывали свои двери. У маленького фонтана кокетничали лакей и вызывающе разодетая девица. Перегнувшись через перила балкона, престарелая дама громко переговаривались со своей соседкой напротив. А колокола близлежащих церквей уже призывали жителей к утренней молитве.

Ах, как же Рим отличался от маленького и тихого Пезаро! Рим, казалось, никогда не скидывал соблазнительного праздничного облачения. Торжественное шествие сменял рыцарский турнир, роскошный княжеские выезд переходил в разнузданный карнавал, кипучие народные гулянья перемежались вереницей пышных балов знати.

В Риме — теперь повзрослев, Лукреция это понимала — тональность жизни задавало торжество чувственности. Соблазнять и быть соблазненным, очаровывать и быть очарованным. Танцевать, пока не загудят ноги, улыбаться, пока не сведет щеки. И неважно, что улыбки римлян часто лукавы, а за сладкими речами может таиться ядовитый обман, зато здесь нет места скуке, тут жизнь бурлит и кипит во всем ее многообразии. И такая жизнь ей всегда была по сердцу. Она выросла среди этой кутерьмы. И вот, спустя почти целый год, Лукреция вернулась, а город принял ее в свои объятия, будто она никуда и не уезжала.

После скромного убранства замка Сфорца, роскошные покои Апостольского дворца ослепляли, вводили в оцепенение, повергали в необъяснимое волнение. В ее воспоминаниях легкая дымка забвения приглушила тона, обесцветила краски, а сейчас все великолепие обрушилось на нее, точно Лукреция проснулась от долгого сна. И теперь ей бы хотелось бегом пробежаться по всем коридорам и переходам, знакомым ей до малейших деталей. Заглянуть в каждую залу, в библиотеку, в скрипторий и даже в поварскую. Но первым делом Лукреция взлетела по нарядной лестнице, туда, где был расположен рабочий кабинет старшего брата. К ее величайшему огорчению Чезаре там не оказалось. Внутри все также пахло сандаловым деревом, а два стрельчатых окна пропускали нежные лучи утреннего солнца.

“Никогда не сомневайся в моей преданности, Лукреция… Что бы ни случилось”. Эти слова, сказанные в стенах залитого солнцем и теплом кабинета, она запомнила навсегда. Сердце мучительно защемило от нахлынувших воспоминаний. В легком забытье она побрела прочь, куда глаза глядят.

Не оказалось брата и во временных покоях, что отец отвел для кардинала Валенсийского в апартаментах Борджиа. Ничего удивительного: шел всего девятый час, в это время Чезаре, верно, еще крепко спал в своем дворце на Виа-делла-Кончиллационе.

Оказалось, и понтифик до сих пор не поднимался, о чем Лукреции сообщил вышколенный испанский солдат, охраняющий вход в спальню Александра.

Несколько смущенная, она на мгновение растерялась.

— Его Святейшество… в одиночестве? — уточнила она, кивнув на массивные двери. Вовсе не хотелось бы застать отца с Джулией.

Наемник, ничуть не смутившись вопросу, утвердительно кивнул, и тогда Лукреция смело вошла в затемненную плотными портьерами комнату. Осторожно затворив за собой дверь, она осмотрелась, пока глаза привыкали к полумраку. Отец мирно спал на своей огромной кровати под высоким сводчатым потолком, расписанным гениальной кистью Пинтуриккио. Тихо ступая по плиточному полу, она подкралась к спящему и с любовью взглянула на дорогое сердцу лицо, такое безмятежное в оковах дремы. И во второй раз за это утро она не смогла сдержать слез, подступивших к горлу горькой волной. Одному Богу известно, как сильно она любила отца и как скучала по нему вдали от дома. Лукреция склонилась и мягко коснулась морщинистой, колючей щеки.

— Папочка, — тихо произнесла она, но отец лишь легонько шевельнулся, не открывая глаз, и затих. Тогда она снова потеребила его скулу и чуть громче позвала: — Папочка!

Он сонно разомкнул веки, глядя на нее и словно не видя. Затем моргнул, широко распахнул глаза, и густые, все еще черные, будто смоль, брови его поползли вверх от недоумения.