Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Звучит как загадка. Часть пятьдесят четвертая

В полумраке гладкие бусины розария, теплые под его прикосновением, скользили меж длинных пальцев. Пять маленьких, одна крупнее: здесь положено прочитать Отче наш, но Чезаре лишь бездумно пропустил пяток бусин — одну за другой, точно во сне. Хлопнула дверь исповедальни. Он вздрогнул. Урсула.

Он узнал, еще до того как взглянул на нее — по шелесту юбки, по сладкому аромату.

— Кардинал, вы должны спасти меня, — отрывисто прошептала Урсула, и ее дыхание долетело до его губ. Она припала к решетке: глаза лихорадочно блестят, на скулах румянец.

— Кто навредил вам? — встревожился он, вцепившись в прутья перегородки.

Она быстро опустила ресницы, точно смутившись, и покачала головой. Затем снова взглянула на него и улыбнулась так, что у Чезаре перехватило дыхание. Ничего больше не говоря, Урсула внезапно поднялась и выскользнула за дверь, бесшумно, точно видение.

А он так и остался стоять на коленях в полной тишине, вцепившись в прутья до белых костяшек на пальцах.

Он должен убрать эту преграду!

Чезаре хотел было дернуть решетку со всей мочи, но дверь снова открылась — на этот раз с его стороны. Колыхнулась ширма, и ему показалось, он сходит с ума.

Лукреция.

Прямо перед ним.

Глаза, в которых плещется море, улыбка с милыми ямочками, тонкий, почти детский стан, плотно затянутый в шелк платья.

Он вскочил с колен так быстро, что перед глазами потемнело. В тесноте исповедальни ему не пришлось сделать и шага, чтобы обнять ее. Обнять, охнуть и подхватить над полом, подтянуть ее повыше, вглядеться в любимое лицо и не поверить своим глазам.

Как?.. Почему?.. Какое это имеет значение? Главное она здесь, и он снова держит ее в своих руках.

— Как же я скучал, — проговорил Чезаре куда-то в ее волосы, прижимаясь скулой к гладкой щеке, чувствуя прохладу ее кожи и знакомый аромат розовой воды.

Это не могло быть правдой, Лукреции не должно быть в Риме… но плевать! Пусть даже он сошел с ума, такое безумие, вернувшее Лукрецию, пришлось ему по нраву.

Все вопросы и слова угасли на языке, плечам Чезаре стало тесно в оковах сутаны, земля под ногами превратилась в топкую вязь.

Не выпуская Лукрецию из объятий, он сделал шаг к выходу, но она выскользнула из рук и плавно остановила Чезаре. Все еще не говоря ни слова, сестра положила обе ладони на его часто вздымающуюся грудь и мягко толкнула обратно на место исповедника. И он, точно послушный ребенок, упал на сиденье, не сводя глаз с ее сияющего лица. Чезаре столько всего хотелось сказать, но здесь и сейчас, в волнующем полумраке, все слова напрочь вылетели из головы. И он мог лишь смотреть снизу вверх — как она приближалась и озорно улыбалась, будто они расстались всего день назад.

Вот Лукреция совсем близко, заслоняет своей шелковой юбкой все вокруг. Она обвивает его шею руками, гладит его горло, затем стягивает красную биретту и, запустив пальцы в волосы, любовно взъерошивает его кудри.

Во мраке и тесноте исповедальни.

Что она делает? Ведь в любой момент по ту сторону может явиться прихожанин. С уст кардинала срывается что-то невнятное, какой-то слабый протест, но Лукреция смеется ему в лицо и ласково обхватывает ладошками его скулы. Бледно розовые губы что-то шепчут, но Чезаре не может ничего разобрать, неотрывно всматриваясь в зеленую бездну ее глаз, скользя по линии изящных бровей, лаская взглядом бархатистую кожу щек, и беспрестанно возвращаясь к ее губам. Мягким, пухлым, с крутым изгибом.

— Чезаре, — услышав свое имя, он словно выныривает из пучины обожания, в которую миг назад был погружен. — Чезаре, ты должен кое-то сделать для меня.

— Все, что угодно, любовь моя, — наконец, отвечает он, неожиданно вновь обретя дар речи.

— Ты… — Лукреция закусывает нижнюю губу и опускает длинные ресницы, гладит ямочку на его подбородке. — Ты… должен научить меня целоваться, — сказала и, взмахнув золотистыми ресницами, дерзко встретилась с его взглядом.

Сердце пропустило удар, а может и два.

— Но…

— Никаких "но", — перебивает она и снова смеется, так звонко, что ее наверняка слышно далеко за пределы исповедальни. Опирается на его колено своим и, ловко подтянув ногу, усаживается прямо ему на руки, лицом к лицу. Близко склонившись над его глазами, она снова ласково теребит черные кудри, а пальцы другой руки беспрестанно путешествуют по абрису его подбородка. Улыбка слетает с ее губ, а глаза подергиваются странной дымкой, и она медленно произносит у самых его уст:

— Ты должен, Чезаре.

Безумие какое-то. Одержимость. И все вот-вот рассеется, стоит ему закрыть глаза. И Чезаре не смеет моргнуть, только бы она не исчезла, не растворилась, не утекла, как вода сквозь пальцы.

— Но твой муж… — пытается он воззвать скорее к своему благоразумию, чем к ней.

— Мой… муж, — эхом шепчет она и умолкает, и глядит на него с поволокой, от которой внутри разгорается пожар.

То, о чем она просит, невообразимо, ведь стоит ему позволить себе коснуться этих губ, остановиться он уже не сможет — в тесных стенах исповедальни он возьмет то, что всегда принадлежало ему одному, и к черту всех, кто думает иначе.

— Ты должен, — повторила она более настойчиво. И Чезаре не смел больше противиться.

Одна ладонь легла на ее затылок, второй он обхватил тонкую талию и, притянув Лукрецию к себе, жадно впился в раскрытые мягкие губы.

Время растаяло на изнанке восхитительных уст, под его ладонями хрупкое тело плавилось, будто свечной воск, чудилось даже сквозь плотную ткань корсажа, он ощущал податливый, гладкий шелк кожи. Губы вновь и вновь сливались в одно целое — изгиб в изгиб. Словно две части мозаики. Глубоко в горле застрял сладкий ком, а по жилам растекалось горячее жидкое пламя, охватывающее все его существо…

Он открыл глаза. И ничего не стало.

Чезаре лежал на своей громадной, пустой кровати в холодном дворце, который домом язык не поворачивался называть.

Как глупо было думать, что он может забыть о Лукреции. Он сколько угодно мог убеждать себя в этом днем. Но ночью, когда стальные тиски разума ослабевали, ее желанный образ неотвратимо являлся во снах.

Горько-сладкое зелье, колдовской эликсир, самое терпкое и пьянящее вино — вот, что такое Лукреция для него. Она давно и неуклонно просочилась под кожу, влилась в его кровь, вросла в сердце. Никто и ничто не сможет это изменить. Даже пытаться не стоит.

Чезаре крепко пожалел, что проснулся один, а не рядом с какой-нибудь девицей. До дрожи хотелось утопить горечь несбыточного, жгучего желания в отзывчивых объятиях.

За завтраком он оценивающе взглянул на кухарку, что по утрам приносила ему хлеб и сыр. Звали ее, кажется, Клареттой. На круглом красноватом лице тускло мерцали серые глаза, а тонкие губы с опущенными уголками придавали девушке горестный вид. Каштановые густые волосы были аккуратно спрятаны под серый капор. Тяжелая, подрагивающая грудь, затянутая в корсет, нависала над необъятной талией. А под широко юбкой, подумалось ему, наверняка скрывались такие же необъятные бедра.

Нет уж, он как-нибудь продержится.

Она, наливая разбавленное вино в его кубок, поймала на себе испытывающий взгляд господина, и, по-видимому, заметив в нем нечто новое, удивленно вскинула тонкие брови. Кардинал лишь учтиво кивнул, как ни в чем не бывало, и служанка улыбнулась ему, но уголки ее губ остались также печально опущены.

— Ваше Высокопреосвященство, — Кларетта откланялась, и он жестом отослал ее. Чезаре тяжело вздохнул и лениво потянулся.

Да что с ним такое, в конце концов? Неужто он настолько отчаялся, что готов воспользоваться собственной служанкой? Пора это прекратить.

Благодаря Микелетто, он уже знал, где искать Урсулу Бонадео — ту, что обещала ему поцелуй сердца, и ту, что просила о спасении. Сегодня вместо ежедневных упражнений в фехтовании он направился на Аппиеву дорогу.

Прохладное утро начала сентября вытравило из памяти образы ночи, и теперь, пустив коня в галоп по вековым плитам, все, о чем он думал, была баронесса Бонадео. Чезаре не видел ее с той самой исповеди, когда она просила Чезаре держаться вдали от опасностей. С помощью Микелетто он намеревался исполнить ее просьбу.

Наемник каждый день показывал все новые и новые способы поединка на шпагах, доселе неизвестных господину. Кроме тренированных мышц для успешного боя необходима хитрость, и Давид легко может повергнуть Голиафа, зная заранее, куда бить. А Микелетто были известны все слабые места на человеческом теле, и он охотно делился своими знаниями с Чезаре.

Итак, он не собирался подвергать себя опасности, он лишь хотел отомстить за доброе имя своей матушки и освободить Урсулу, как она и просила. Но ему нужно увидеть баронессу снова, чтобы убедиться, что она и в самом деле желает избавления. Возможно, она уже позабыла о кардинале Борджиа?

Вскоре меж густых зарослей олеандра показались белеющие стены монастыря Святой Цецилии. Чезаре придержал коня и остановился в нескольких десятках метров от главных ворот. Здесь, вдали от Рима и его вечной суеты, царила умиротворяющая тишина, ветер вкрадчиво шелестел в высоких кронах деревьев, нашептывая мелодии леса, а луговые птицы заливисто распевали, вторя песне ветра.

Чезаре не пришлось долго ждать: звучный колокол монастыря известил об окончании молитвы, и тяжелые вековые двери распахнулись, выпуская прихожан и послушниц. Урсула была там, среди монахинь в черных одеждах, что-то говорила и учтиво улыбалась. При взгляде на ее изящные и плавные движения, на бледное, но прекрасное лицо, на белокурые волосы, ниспадающие в элегантной прическе, у Чезаре невольно расплылась улыбка на губах. Он и правда скучал по ней. Меж тем она передала настоятельнице корзину с подаянием, и при помощи конюха взобралась на свою лошадь. В бледно-голубом дорожном платье верхом на белоснежном арабском скакуне она производила незабываемое впечатление. Чезаре пришпорил коня и пустился ей навстречу, сердце радостно застучало в груди, словно в ожидании праздника.

Кардинал нагнал ее лошадь у самых ворот монастыря и, встретившись с Урсулой взглядом, широко улыбнулся. Но она, пораженная его внезапным появлением, не сразу нашлась, как ответить. Он поймал ее врасплох. Тогда, при первой встрече, баронесса была в своей стихии. Среди высокородных дам и господ, она чувствовала себя как рыба в воде. На исповеди инициатива опять была в ее руках. Но каждый раз красавица ускользала, и Чезаре все никак не мог уловить ее истинные намерения: чего она ждет, чего желает?

— Как вы нашли меня? — Урсула неумело накинула маску прохладного равнодушия и, не спеша, направила лошадь на выход. Двое слуг верхом последовали за ними по пятам вдоль каменистой тропинки, ведущей от монастыря на главную дорогу.

— У меня свои шпионы, — тихо произнес кардинал, держась вблизи ее арабского скакуна и безмерно жалея, что за ними следят.

— И они сказали вам…

— Что бродит призрак на белом коне, — закончил Чезаре ее мысль и, перехватив замешательство в светло-зеленых глазах, добавил: — Выезжает по утрам между молитвами.