Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Побег. Часть сорок четвертая

День свадьбы был назначен на двенадцатое июня. До конца беспечного существования Лукреции оставалась неделя. Всего семь дней до того часа, когда ее окрестят графиней Пезаро и женой Джованни Сфорца. Семь коротких дней до конца детства. Казалось, все, что она любит и все что ей дорого — вот-вот исчезнет, утечет как песчинки в песочных часах. По утрам Лукреция просыпалась совершенно разбитая после ночных кошмаров. С момента гибели Джема прошло уже немало времени, а его образ до сих пор являлся ей в зыбкой вязи снов. Неожиданно бледный, в черном одеянии, с пугающей пустотой в широко распахнутых глазах, с невысказанной мольбой на дивных устах, которые ей так хотелось поцеловать, когда он был жив. Теперь же, по какой-то странной необходимости, продиктованной законом сна, в своих видениях она касалась холодных, безжизненных губ Джема и при этом снова и снова испытывала раздирающую, незнакомую ранее боль в груди. Грезилось, болела сама душа.

Джема жестоко отняли у нее. Но кто и зачем? Почему небесам была угодна смерть этого прекрасного мавра? И что он силился сказать через вязкую топь сна, какой страшный секрет таили эти навсегда угасшие уста?

Никто ничего ей не рассказывал, все о чем-то умалчивали, недоговаривали. Казалось, повсюду сплошные тайны, мир взрослых игр, в которые ее никто не желает посвящать. Сколько бы Лукреция не старалась допытаться у Чезаре об истинной причине смерти Джема, он неизменно уводил разговор в сторону или упорно твердил про болотного комара. Однако, в глазах брата она ясно видела — то была неправда. Чезаре о многом не рассказывал. Даже страшно представить, сколько всего от нее скрывалось. Он, верно, думает, что это во благо, думает, она еще ребенок, неспособный принять правду. Он ошибается.

Лукреция никогда раньше не сомневалась в безграничной любви отца. Ни разу до того дня, когда он захлопнул двери прямо перед ее отчаянной мольбой. А она осталась по ту сторону вся в слезах. Сломленная.

В тот момент она возненавидела свое знатное испанское имя, высокое положение семьи, Ватикан, да и весь Рим с его благочинностью и лицемерием. К чему все эти привилегии, прославленные звания и богатства, если даже в самом простом — присутствии матери на свадьбе, — ей отказано?

Да что возомнил о себе этот герцог Пезаро? Он всего лишь бастард, такой же, как и сама Лукреция. Откуда столько спесивости, столько напыщенности? Он не потерпит бывшей куртизанки на своей свадьбе? А кем, интересно, была его собственная мать? Одному Господу известно, ибо старый Констанцо Сфорца — отец Джованни — щепетильно охранял тайну рождения своего побочного сына.

Чезаре тогда взялся утешать ее. В который раз за последнее время брат утирал слезы Лукреции с присущей ему одному лаской и опекой. Он пообещал уговорить отца переменить решение насчет матери, обещал — а старший брат никогда не бросал слов на ветер. И в его тесных объятиях она разом успокоилась, выдохнула и отпустила тоску.

А через два дня, поздней ночью, когда Лукреция уже была в постели, стараясь уснуть, в дверь едва слышно постучали. Она сразу узнала этот стук: их условный сигнал с Чезаре. Два коротких удара, один длинный. От неожиданности она подскочила на кровати, сомневаясь, не почудилось ли ей. Ведь в последние месяцы брат жил в своем дворце, а в доме матери появлялся лишь по необходимости или на семейные ужины, которые нынче случались редко. Но стук настойчиво повторился, и Лукреция, мигом вскочив с кровати, как была в одной сорочке, отворила дверь.

— Чезаре! — воскликнула она, впуская его в комнату. — Что случилось? Почему ты здесь?

На брате был костюм для верховой езды и высокие сапоги, у бедра блестела рукоять рапиры, широкие плечи покрывал легкий плащ. От него пахло бескрайними летними полями и дорожными приключениями.

— Ты не рада меня видеть? — вскинул Чезаре бровь и улыбнулся так, что Лукреции сию же минуту захотелось его расцеловать.

— Конечно, рада! — она обвила руками шею брата, а он с легкостью силача подхватил ее над полом и быстро чмокнул в обе щеки.

— Но куда ты направляешься, Чезаре? — спросила Лукреция, когда он усадил ее обратно на постель и тихо, стараясь не шуметь шпорами, вернулся, чтобы захлопнуть двери в коридор.

— Я думал, ты захочешь отправиться со мной, любовь моя.

— С тобой? Конечно, но куда? — догадка вдруг озарила ее: — В Неттуно?

Он глянул с какой-то странной грустью и покачал головой.

— Нет, теперь все изменилось, — Чезаре вздохнул. — Мы не можем уехать надолго. Но один денек на озере Альбано нам никто не запретит, ведь так?

Лукреция от радости вскочила на ноги и запрыгала на месте, хлопая в ладоши. Сон как рукой сняло. Ей было все равно куда ехать, лишь бы вырваться, наконец, из этого Рима и воспоминаний о Джеме. К тому же она слыхала, что в Альбано невероятно красиво, вода в озере чистая и голубая, словно лазурь неба, а воздух свежий и бодрящий даже в самое жаркое лето.

— Мы едем, Чезаре? Мы, правда, едем? — не могла до конца поверить она.

— Едем, Лука! Кони уже оседланы и ждут нас на заднем дворе.

Наконец пригодились одежды мальчишки, что томились в глубинах сундука со дня рождения Лукреции. Ах, с каким рвением она желала их примерять в то утро… Усилием воли Лукреция отогнала гнетущие воспоминания о страшном дне.

Спрятавшись за ширму, она живо стянула свою ночную рубашку и облачилась в непривычный мужской наряд. В широких штанах и кожаной куртке поверх льняной сорочки, она ощутила себя неожиданно свободной и даже немного дерзкой. В таком наряде можно бегать и прыгать, высоко задирать ноги, и никому это не покажется неприличным.

Когда она вышла к брату, он не стал скрывать восхищения. Чезаре помог ей с незнакомым устройством пояса и шнуровкой гульфика. Один за другим он надел высокие сапоги на ее ножки, терпеливо зашнуровал до самых колен, а потом затянул металлические пряжки на голенях. Все это время Лукреция с любовью наблюдала его склоненную к своим ногам темноволосую голову и гадала, будут ли руки будущего мужа столь же ласковыми. Затянув последний ремень на ее щиколотке, Чезаре вздохнул и поднял на Лукрецию глаза, полные обожания.

— Никогда не видал мальчишки красивее, — проговорил он, прижимаясь щекой к ее ноге, чуть выше колена. Она тихо рассмеялась и, протянув руку к лицу брата, погладила острую скулу, покрытую щетиной.

— Разве ты не видел себя в зеркале, Чезаре?

— Но я уже давно не мальчишка, Лука, — в тоне брата ей послышалась терпкая горечь, какая пришлась ей по вкусу. В пространстве между ними на короткое время повисло тягучее, неловкое молчание. Полутьма в его мерцающих колдовским пламенем глазах, теплые тиски объятий вокруг ее ног. Тишина ночи за окном. В следующую минуту Чезаре широко улыбнулся, рассеяв волшебные чары, и стремительно поднялся на ноги.

— Нам стоит поспешить, — он подал плащ, — ночь коротка. Если выедем сейчас, будем на месте до восхода солнца. А рассвет на озере, как я слыхал, прекрасен.

Дивная летняя ночь простиралась над землей роскошным пологом темно-синего бархата, укрывала глубокими чернильными тенями долины и рощи, вкрадчиво приглушала все звуки. На небе, полном звезд, совершал свой неспешный путь новорожденный месяц. Бледно-голубым светом он озарял дорогу одиноким странникам, вольным бродягам, блаженным пилигримам и бесприютным скитальцам.

В предыдущие недели Лукреция позабыла, что такое обыкновенная радость и простое счастье. Печаль о кончине Джема совершенно поглотила ее, а тревоги о предстоящем замужестве отнимали все жизненные силы. А сейчас она вновь ощутила, как это славно скакать верхом на серебристой Бестии, рядом с Чезаре. Вдыхать полной грудью свежий и влажный воздух ночи, слушать тишину и размеренный топот копыт.

Единственное, что тяготило Лукрецию, так это досадное сопровождение. Сегодня Чезаре впервые представил сестре своего слугу. Микелетто. Она поневоле вздрогнула, когда холодный и пустой взгляд серо-голубых глаз скользнул по ней сверху вниз. Без выражения он кивнул и осипло буркнул:

— Миледи.

Всем своим мрачным обликом Микелетто внушал Лукреции беспокойство. Никогда она не встречала более неприятного взгляда. Необычайно худощавый и жилистый, он обладал на редкость крупными и неуклюжими ладонями, угрюмое, бледное лицо окаймляли космы грязно-ржавой бороды.

— Ты ему доверяешь? — тихо спросила Лукреция брата, когда они миновали южные ворота Вечного Города и устремились вперед по Аппиевой дороге, мощенной базальтовым булыжником. Микелетто невозмутимо следовал на неприметной скаковой лошади чуть поодаль.

— Он мой верный слуга, — вкрадчиво ответил Чезаре.

— Мне он не нравится, — прямодушно заявила Лукреция, закусив губу. — У него руки палача.

Брат озадаченно покосился на нее.

— Он наемник, сестра, и предан мне, — Чезаре приблизился к ней вплотную так, что их лошади почти коснулись боками, и проговорил еще тише: — Видит Бог, у нас слишком много врагов. Без помощи мастера не обойтись.

— А он мастер? — спросила Лукреция, с леденящим душу ужасом представляя, в каких именно делах может быть мастером этот малоприятный человек.

— Лучший в своем роде, поверь.

Где-то поблизости, среди темных крон многовековых деревьев гулко, ухнул филин. Лошади вздрогнули, заржали и резко рванули с места. Лукреция сама не на шутку испугалась, но тут же взяла себя в руки и придержала норовистую лошадь под собой. Испуг в одно мгновение уступил место лихому восторгу и присущей ей с детства жажде приключений.

Несколько захватывающих минут трое всадников неслись галопом по древнеримской дороге, позволяя лошадям сбросить возбуждение, порожденное страхом. Ветер в лицо, всеобъемлющая темнота, дикое воодушевление свободы. Вот оно — подлинное счастье жить и дышать вольно.

Миновав в безудержной скачке развалины античного цирка, неясными очертаниями, проступающими на фоне иссиня-черного неба, всадники перевели лошадей на рысь, и вскоре перед их взором показалась зубцы величественной круглой башни гробницы Цецилии Метеллы — горячо любимой, но рано угасшей жены Красса. Лукреции было известно, что эта знатная римлянка была дочерью богатого и уважаемого Квинта, но имя ее увековечил вовсе не отец, а муж — тот самый Марк Красс, укротивший восстание могучего гладиатора Спартака. В горячем сердце блистательного полководца Красса нашлось место не только для воинской гордости, но и для великих чувств.

Сейчас увитая густым плющом башня, возвышающаяся над дорогой, все еще вселяла священный трепет. Эпохальный мавзолей, переживший тысячелетия, не сломленный под натиском времени, до сих пор дышал истинной жизнью и казался Лукреции символом любви, не знающей забвения. Любви, прошедшей сквозь века и ставшей легендой, передающейся из уст в уста.

Но какая она была, эта Цецилия? Любила ли мужа, отчего так рано умерла? Дождалась ли она своего Марка там, на Небесах? О подобной великой любви с детства мечтала и сама Лукреция. Вот бы ее от всей души полюбил могущественный принц или рыцарь, не знающий страха. Но сколь мало общего у грез с настоящей жизнью — вместо принца мужем Лукреции станет не примечательный ничем, кроме знатного имени, герцог Сфорца.