Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Nota Bene. Эпилог

Забота о сестре? Что Урсула могла знать о его заботе… Хотя, конечно — забота! Тысячу раз — да. И забота, и опека, и поддержка, и заступничество. Но прежде всего — любовь. Он любил Лукрецию не просто как брат может любить сестру, не просто как мужчина любит женщину, он любил ее как то единственное, ради чего вообще живут в этом мире. И Чезаре знал, что любовь эта — проклятье. Чувства его — самое сладостное счастье и они же — величайшее испытание. Но разве человеку дано выбирать кого любить? С тех самых пор, как Лукреция вошла в его жизнь, он знал, что больше никогда не освободится от нее, сердца их навеки связаны незримой нитью, прочной как шелк, гибкой, как натянутая струна.

Он и желал бы полюбить кого-то еще и даже думал, что ему это удалось с Урсулой, но то было жестокой ошибкой. Теперь Чезаре понимал: он гнался за химерами, в баронессе увидев лишь отблеск, призрачную тень той, кому его сердце было отдано навсегда. Сколько раз, лаская изящное тело любовницы, он подспудно мечтал о другом, еще более соблазнительном, еще более желанном образе? Сколько раз, с нежностью глядя в светло-зеленые глаза Урсулы, он вспоминал другие, изумительные глаза: ясные, дивные, прозрачно зеленеющие, словно морские волны на закате — глаза Лукреции. Ничто в целом мире не могло сравниться с взглядом этих священных глаз. И никогда, даже самое живое напоминание о величайшем чувстве, не заменит само чувство.

Медленно ползли минуты, растягиваясь в часы, солнце плавно катилось вниз, за горизонт. По стенам капеллы, где Чезаре в нетерпении ожидал новостей, скользили длинные тени. Когда начало смеркаться, две послушницы явились неуловимыми призраками, чтобы зажечь свечи у алтаря и вдоль самой капеллы, затем ему вынесли легкий ужин и вино. Несколько раз к Чезаре выходила сестра Марта — по ее словам Лукреция держалась молодцом.

К еде он не притронулся. Мучительное ожидание томило душу, тишина сводила с ума. Если до этого он и сохранял маломальское спокойствие, то теперь, с каждой новой минутой оглушающей неподвижности, самообладание покидало его.

Почему так долго? Сколько еще боли отведено сестре, прежде чем она сможет обнять свое дитя? Чезаре безостановочно ходил по кругу часовни, будто дикий зверь, заключенный в клетку. Вперед, назад и обратно — его ноги не чувствовали усталости, лишь невероятное напряжение, требующие выхода.

Он все ждал, что бездну молчания вот-вот нарушит звонкий плач новорожденного. Но вместо этого монастырь глубже и глубже погружался в беззвучие. Вечер уже превращался в ночь, когда слабые, жалобные стоны еле слышно долетели из покоев сестры. Сердце Чезаре ушло в пятки. Стоны без всякого сомнения принадлежали Лукреции. Итак, вместо того, чтобы окончится, все стало еще хуже.

Погруженный в растерянность и отчаяние он вскоре различил еще один стон, напоминающий вопль ужаса, а затем еще один. Разве она могла так кричать? Глаза его метнулись к фигуре распятия величиной во всю стену. Не вполне осознавая что делает, Чезаре ринулся вперед и, приблизившись к алтарю, упал перед ним на колени. Скользнув взглядом по безжизненному, мраморному распятию Христа, кардинал, должно быть, впервые по-настоящему задумался каково это — молиться? Свет лампады перед алтарем чадил, пахло ладаном, неровные тени плясали вокруг, будто призраки.

Что же нужно говорить? Те слова молитв, что Чезаре знал наизусть, он тут же отбросил прочь. Слишком много раз он произносил их в неверии, слишком часто он испытывал лишь холодное равнодушие, пока уста повторяли заученные, дежурные фразы. Нет, нынче молитвы его должны идти от самого сердца, коли он желает быть услышанным.

И пусть разум не верит, пусть душа давно очерствела для молитвы, но сегодня, здесь и сейчас, он должен перебороть привычное отчуждение и обратиться к той единственной силе, что, быть может, способна помочь Лукреции в ее страданиях. Ведь она просила его, она верит. А значит, Чезаре будет молиться ее Богу.

Смотря перед собой невидящим взглядом, он впервые в жизни воззвал к неизведанным, потусторонним стихиям, вращающим мир, к тем силам, что определяли, кому жить, а кому умереть. Случайность или предопределенность? Кто решает, сколько страданий отведено женщине в ее разрешении от бремени? Что может человек, простой смертный, против неведомого порыва, что заставляет новую душу толкаться в узкую дверь жизни?

Из благостного, краткого забвения Чезаре вывел очередной пронзительный вопль из спальни. Вопль был еще исступленнее прежних и, казалось, еще беспомощнее.

Да что это за проклятье? Разве она не достаточно натерпелась? Чем бедная Лукреция заслужила эти бесконечные адовы муки? Разве для того, чтобы стать матерью, ей необходимо пережить нечеловеческие пытки?

Чезаре с трудом подавил желание бежать. Бежать к ней, сломя голову, минуя все запреты и предрассудки. Но поступив так, он лишь облегчил бы собственное страдание, ведь избавить ее от боли сейчас он никак не мог. Уже совершенно теряя здравомыслие, он все повторял про себя: “Господи, спаси и сохрани”, а все существо его терзалось в тисках бессильного гнева и отчаяния.

Когда ему показалось, что он вот-вот сойдет с ума, слушая эти душераздирающие, почти животные крики, снаружи заскрипели ворота монастыря. Через минуту на пороге часовни показалась взволнованная матушка. Увидав старшего сына, она бросилась к нему, с тревогой в голосе воскликнув:

— Чезаре! Как она?

— Мама!

Они спешно обнялись.

— По крайней мере, жива, — проговорил он, обнимая маму за плечи. Ванноцца прислушалась к стенаниям дочери и удовлетворенно кивнула, будто по одному их звуку она поняла, что все хорошо.

— Я приехала, как только смогла, — сказала она, оправдываясь.

Когда через коридор донесся повторный надсадный крик, мать, больше не говоря ни слова, поспешила в покои Лукреции. Дверь за ней гулко закрылась, и у Чезаре немного отлегло от сердца: поддержка той, что сама неоднократно пережила родовые муки, должна была добавить сестре сил и мужества.

И вновь ожидание — тягостное и болезненное. Ночь еще была или уже светало? Перед глазами Чезаре медленно качалось бледное пламя лампады. Мраморный лик Христа то оживал в причудливой игре света и тени, то вновь замирал в своей каменной недвижимости. Все плыло, мерцало, дрожало, пульсировало и, казалось, не была конца этой зловещей ночи.

Он не сразу сообразил, когда именно крики Лукреции прекратились. Чудилось где-то на задворках его сознания, что она продолжала рыдать, стенать, вопить. Но слух не мог ошибаться — монастырь вновь объяла звенящая тишина. Минута тянулась за минутой, и необъяснимое молчание внушало самые страшные догадки.

Спустя, наверное, целую вечность раздался звук, чуждый всему, что Чезаре доводилось слышать прежде. Смелый, дерзкий, невероятно звонкий и требовательный крик новой жизни. Первый плач младенца.

Свершилось!

Неужели все кончено? Но как же Лукреция?

Теперь Чезаре больше не мог ждать. Сорвавшись с места, будто его подхватило ураганным ветром, он бросился вдоль коридора и уже хотел было со всего маху толкнуть дверь, из-за которой доносился настойчивый крик новорожденного, как прямо перед ним створка открылась, и ему навстречу вышла матушка с усталым, но торжествующим лицом. Она плотно затворила за собой дверь, оперлась на нее спиной и со счастливой улыбкой сообщила:

— Это мальчик!

Прошло еще не меньше часа, прежде чем ему позволили увидеть Лукрецию. В ее комнатах вовсю суетились монахини, в своих черно-белых одеждах они напоминали встревоженных сорок и создавали столько же шума. Джеральдина, измученная бессонной ночью, между тем, встретила Чезаре со смиренной, почтительной улыбкой и, самостоятельно открыв двери спальни сестры, впустила его в святая святых. Лукреция сидела там, на чисто убранном ложе, в пене кружев и атласа, причесанная и сияющая дивным светом счастья, будто сама Пресвятая Мадонна.

Их взгляды встретились, и Чезаре на миг онемел, оцепенел, не в силах двинуться с места. Никогда ранее он не видел такого нестерпимого света, такой нежности и покоя в этих любимых глазах. Она жива! Жива и невозможно красива.

На руках Лукреции вертелся и дрожал кремовый сверток — крохотный младенец тыкался в раскрытую полу ее шелкового халата, в бархатную мягкость обнаженной, белоснежной груди. Существо это сопело и хныкало, неумело и жадно хватая набухший, потемневший сосок. Видимо, молока еще было мало, и малыш то и дело порывисто отворачивался, беспомощно открывая маленький, алчущий ротик. Он жалобно повизгивал, и тогда Лукреция мягко укачивала его и вновь прикладывала к своей сверкающей, с голубыми прожилками вен, груди.

Охваченный каким-то необъяснимым, исступленным восторгом, Чезаре осознал, что на губах его застыла по-детски глуповатая улыбка. В нерешительности подойдя к кровати и осторожно присев на ее край, он все не мог оторвать взгляд от сияющей новым, возвышенным светом Лукреции. Ему хотелось расцеловать любимую, и в то же время было страшно прикоснуться, будто он мог нарушить волшебство ее счастья и единения с малюткой.

— Он так прекрасен, Чезаре, — проговорила она, переводя завороженный взгляд от дитя к брату. — Он просто чудо!

— Можно мне, — он протянул к ней руку, — подержать его?

Лукреция охотно кивнула и осторожно, будто то было самое хрупкое сокровище на свете, передала малютку Чезаре.

Одной ладонью бережно поддерживая крохотную голову, а другой — невесомое тельце, он вгляделся в кукольное, красноватое личико младенца. Лишь теперь Чезаре осознал, как все изменилось. Плоть от ее плоти, кровь от ее крови. Пусть новую жизнь в ней зародило чужое семя, это она — она одна — выносила и произвела на свет чудное дитя. Отныне сестра навсегда будет привязана к этому маленькому, горячему комочку. Она станет заботиться о нем, станет отдавать всю свою любовь и душевные силы сыну. Больше нет той маленькой, беззаботной Луки, больше Чезаре никогда не сможет представить ее ребенком, нынче она окончательно превратилась в женщину, в мать, в ту Лукрецию Борджиа, которой она всегда мечтала быть.

Он вышел из монастыря под утро, в то сказочное время, когда еще не властен был свет над землей, но тьма уже рассеивалась, и все вокруг окрашивалось в таинственный густо-голубой тон. Первые ранние птахи чертили небо над Сан-Систо, предрассветный воздух был пронизан весенней свежестью, неповторимой благоуханностью, горьким медом и терпкой влагой.

Что-то внутри Чезаре переменилось в эту ночь. Словно перед ним на какой-то краткий миг открылась потайная дверь, что соединяла былое и грядущее. И он вдруг ясно увидел свою судьбу и себя самого со стороны. И вместе с тем, он каким-то чудесным образом впервые в жизни освободился от вины за свои чувства к сестре. Сегодня он мог потерять ее, мог навсегда утратить смысл своего существования. Какое значение тогда бы имела его вина? Во всех невзгодах и трудностях люди стремятся вернуться домой, в пристанище, где живет их сердце и душа, а Лукреция — пристанище для его души. И сколько бы он не бежал от себя самого, он неизменно будет возвращаться к ней.