Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Nota Bene. Часть девяносто вторая

По-весеннему теплый ветер хлестал его лицо, пока Чезаре мчался на юг по Аппиевой дороге. Шел двадцатый день апреля, в воздухе вовсю пахло цветущими травами и нагретой ярким солнцем землей, звонко распевали свои весенние трели птицы, гнездясь в густых зарослях кустарников.

Он даже не успел снять кардинальской сутаны, и как был — в алой мантии и церемониальном облачении для воскресной мессы — вскочил в седло и поскакал в Сан-Систо. Началось то, чего Лукреция ждала с таким трепетом и страхом — ее дитя вот-вот должно было появиться на свет. Об этом говорилось в записке, что часом ранее доставил Педро Кальдерон. На воскресной мессе в соборе Святого Петра кардинала скоро хватятся и несомненно выйдет скандал — какое неуважение, церковник не явился на службу — но Чезаре Борджиа было плевать.

В то время как лошадь несла Чезаре просторами Кампаньи, он вспоминал все, что когда-либо знал и слышал о рождении детей. Его познания не были обширны, ибо от мужчин подобное всегда скрывалось. Единственное, что ему было известно — роды приносят женщинам страшные муки и сопряжены со смертельной опасностью. Пока Лукреция ходила с огромным животом, румяная и счастливая, погруженная в какие-то свои, одной лишь ей известные мысли, казалось, не было состояния естественней и прекрасней. Она чувствовала себя великолепно, ни на что не жаловалась и с нетерпением ждала того дня, когда сможет взять на руки собственного малыша.

Но сегодня Чезаре покинуло благостное спокойствие. Он то и дело повторял про себя, что ничего плохого произойти не может, что сестра полностью здорова и полна сил, но тревога, непрестанная и напряженная, снедала его. Лукреция так миниатюрна, так хрупка, она сама еще ребенок, как же она справится? Затем он напоминал себе об их матери — Ванноцца не обладала ни широкими бедрами, ни пышностью тела, свидетельствующей о готовности к материнству, при этом она выносила и произвела на свет четырех крепких и здоровых детей, среди которых был и он сам.

Хоть бы Лукреция унаследовала выносливость мамы.

Спустя час неудержимой скачки он достиг ворот монастыря. С замирающим от волнения сердцем Чезаре вбежал в прохладу обители, где его уже встречала обеспокоенная сестра Марта. Последний месяц он являлся частым гостем в Сан-Систо, бывая здесь по нескольку раз за неделю, и теперь прежняя любовница встречала его, как доброго друга. Ее сдержанная, но торжественная улыбка внушила Чезаре уверенности, что все идет как надо.

Он больше не делал попыток к сближению, понимая, что этим лишь причиняет Урсуле страдания — она никогда не нарушит данных церкви обетов. Да и в конце концов нынче его куда больше интересовала Лукреция и ее состояние. О былых чувствах к баронессе, Чезаре старался не вспоминать.

Когда после коротких и формальных расспросов он было ринулся по коридору к покоям сестры, Урсула порывисто схватила его за рукав, пытаясь остановить:

— Нет, Ваше Преосвященство! — она все также упорно звала его на "вы" и никогда — по имени. В эту минуту глаза их встретились, и она невольно поддалась вперед, неловко, почти испуганно улыбнувшись, будто в ее памяти мелькнули дни, когда они были близки, словно она внезапно перестала быть сестрой Мартой и на короткий миг вновь превратилась в Урсулу Боннадео. Но спустя мгновение она попятилась и отпустила его рукав, тихо пробормотав:

— Не надо беспокоить ее сейчас. Мужчине негоже… Я сама сообщу, что вы здесь.

Урсула учтиво поклонилась, стараясь не встречаться с Чезаре взглядом, и быстро зашагала вдоль галереи, длинные полы ее черной одежды зашуршали по мраморному полу. А он остался стоять там, в водопаде яркого света, льющегося сквозь высокие окна под самым потолком. Тревога острыми когтями скребла его сердце, но он решил не поддаваться малодушию. Из того, что кардиналу было известно о таинстве рождения, все могло длиться довольно долго, и падать духом уже сейчас было нельзя. До чего же ему хотелось поддержать Лукрецию, взять ее за руку, внушить, что ей ничего не угрожает, что все пройдет легко и быстро.

Чезаре прошелся по залитому солнцем нефу, невидящим взглядом смотря перед собой. Всей душой и мыслями он уже был подле сестры, и каждая минута ожидания растягивалась в вечность. Он вздрогнул, когда услышал торопливые шаги. Две монахини просеменили коридором, не замечая его. Одна несла стопку чистых простыней, другая кувшин с горячей водой — от горлышка валил густой пар. Они исчезли из виду, затем послышался стук тяжелых дверей. Все смолкло, время тянулось долго, порой, чудилось, оно и вовсе остановилось.

Что происходило там сейчас? Оказывали ли Лукреции должную помощь? Он знал — при монастыре жила опытная повитуха. Настоятельница Джеральдина заверила кардинала, что в вопросах деторождения ни один доктор не сравнится со старухой Каталиной. Однако, сколько бы Чезаре не старался успокоить волнение и держать себя в руках, у него это плохо выходило. В мысли то и дело лезли зловещие сомнения. А вдруг с Лукрецией случится что-то непредвиденное? Он бы душу отдал сейчас за то, чтобы повидать любимую.

В напряженной тишине проходила минута за минутой, из покоев сестры никто не выходил.

Устав от бесконечного хождения взад-вперед, Чезаре уселся на твердую скамью у алтаря и со вздохом откинулся на спинку, бездумно глядя в потолок. Запечатать все чувства, отбросить все сомнения — она обязательно справится. Но почему никто не выходит из ее покоев? Отчего такая странная и гнетущая тишина вокруг? Он невольно стал прислушиваться к шепоту ветра за окнами, к пению птиц, к собственному частому и неровному дыханию. Так прошло еще не меньше получаса.

Нет, это невыносимо.

Да и какого черта?

Он резко поднялся и быстрым уверенным шагом направился прямиком туда, где последние месяцы жила Лукреция. Перед ее дверью он остановился и настойчиво постучал. Через минуту ему открыла испуганная монахиня, вытаращившись на кардинала во все глаза, она сдавленно и громко зашептала:

— Вам сюда нельзя, Ваше Преосвященство! Мужчинам не дозволено! Подождите за дверью!

Ему захотелось грубо оттолкнуть эту сухощавую старую деву, сморщенные щеки которой за годы служения Христу лишились всякой кровинки — что она вообще может знать о рождение детей или о том, что дозволено, а что нет? Сдерживая раздражение, он спокойно и отчетливо проговорил:

— Я кардинал Чезаре Борджиа и покровитель этого монастыря. К тому же я ее брат, вы не можете запретить мне войти!

— Пустите, — послышался слабый, непривычно глухой оклик откуда-то из глубины кельи. Его сердце похолодело — голос Лукреции, хоть и до боли родной, показался чужим.

Монахиня испуганно перекрестилась и попятилась, пропуская его внутрь.

Не медля больше ни минуты, Чезаре стремительно вступил в пределы полутемных, жарко натопленных комнат. Порицание горело в праведном лике настоятельницы Джеральдины, когда он миновал стайку всполошенных сестер в черных одеждах, но его нынче мало тревожило чужое мнение.

В три размашистых шага он оказался в комнате, где на огромной кровати, на горе пышных подушек, полулежала Лукреция. Тонкая бесформенная сорочка укрывала ее тело до самых щиколоток, большой, объемный живот круглился под полотняной тканью, словно нечто отдельное от ее хрупкой, изящной фигуры. Необычайно бледная, сестра слабо улыбнулась и протянула к нему обе руки. Чезаре мигом бросился к ней, обхватил холодные и влажные ладони, покрыл их быстрыми поцелуями и заглянул в ее расширенные от смятения глаза.

— Милая моя, — проговорил он, стараясь не выказать своего истинного беспокойства. — Я должен был удостовериться, что ты в порядке. Не злишься на меня?

Лукреция не успела ответить, внезапно ее ясные глаза затуманились, лицо исказила гримаса страдания, она со всей силы закусила губу и зажмурилась. Холодные, тонкие пальцы впились в его запястья с невиданной силой, голова заметалась на подушке из стороны в сторону, золотистые волосы растрепались. Чезаре догадался — к ней пришла неизбежная волна боли. Так, через муку ее тело готовилось впустить новую жизнь в этот мир. Он беспомощно смотрел на ее судорожные движения и чувствовал, что сердце его вот-вот взорвется от сострадания. Чем же он может помочь ей сейчас? Как облегчить эту страшную пытку?

Через несколько мгновений, показавшихся ему бесконечными, она разжала пальцы и открыла испуганные, потемневшие от боли глаза. На высоком белом лбу и над искусанной верхней губой бисером выступил пот. Лукреция, обессилев, откинулась на подушку и, прикрыв веки, прошептала:

— Ты не должен видеть меня такой, я отвратительна сама себе.

Чезаре покачал головой и снова прижал ее ладонь к своим губам. Другой рукой он обмакнул лоскут мягкой ткани в теплой воде и ласково отер ее лоб и щеки.

— Не говори так, любовь моя, — бормотал он, — не надо.

Новый виток боли пришел к ней через несколько минут, и Лукреция пережила его с той же стойкостью, что и предыдущий, не издав ни звука, лишь в самом конце у нее вырвался тихий всхлип.

— А что, если я умру сегодня, Чезаре? — рвано прошептала она, то лихорадочно сжимая, то отталкивая его ладонь, словно в бреду.

— Никто не умрет, — проговорил он уверенно. — Ты в надежных руках, — он бросил многозначительный взгляд в сторону настоятельницы и повивальной бабки. Обе уже, казалось, свыклись с его присутствием и сменили гневное возмущение на почтительное смирение. — Они сделают все и даже больше. Думай лишь о том, как скоро возьмешь своего малыша на руки.

Через силу он улыбнулся как можно беззаботней. Чезаре желал вселить в Лукрецию храбрости, ведь от страха и сомнений ей пользы не будет. Первые роды часто бывают затяжными, как он слышал. Хотя, что он мог знать об этом непостижимом таинстве, вершащимся прямо перед его глазами?

— Я не стану больше смущать тебя, ты даже вскрикнуть боишься при мне, — он покачал головой. — Это не дело. Не сдерживайся, слушай аббатису и донну Каталину. Я буду поблизости, чуть что — посылай за мной. Я сообщил маме, она тоже скоро прибудет.

Лукреция молчала и лишь покорно кивала, словно у нее не было сил отвечать. Он говорил с лаской и нежностью, в то время как в душе его поднимался неосознанный, неразумный гнев на это дитя внутри ее чрева. Дитя Нарцисса… Вот кто истинный виновник — конюх, по беспечности заронивший в нее это семя, а теперь за радость материнства сестре приходится расплачиваться нестерпимыми муками.

— Помолись за меня, Чезаре, — тихо сказала Лукреция, когда он неохотно поднялся, чтобы уйти.

Грудь его налилась жгучей болью — просящий, испуганный взгляд любимой острым ножом полоснул по сердцу. Он снова упал перед ней на колени и приник губами к ее влажному лбу:

— Конечно! Конечно, милая, — приговаривал он, гладя ее спутавшиеся волосы, терзаясь страхом и надеждой.

При любой другой опасности Чезаре бы знал, как избавить, как спасти Лукрецию. Ради нее он был готов украсть, убить и погубить[23], но перед этими неотвратимыми жерновами родовых мук он оказался совершенно бессилен. Тут поневоле вспомнишь о Всевышнем. Во имя ее блага он готов молиться всем богам.