Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Легат. Часть восемьдесят пятая

Размашистые шаги стремительно отдалялись в тиши коридора. Он ушел, а Лукреция осталась стоять там, оглушенная и пораженная.

Сколько времени она лгала себе? Как долго убеждала себя, что любит Чезаре лишь “как брата”?

Сердце гулко стучало в груди, щеки пылали, а пальцы ее невольно потянулись к лицу. Касаясь собственных уст, Лукреция прикрыла глаза, мысленно возвращая его поцелуи. Каждое из тех сладких, нежных касаний, которыми он опалил ее губы, ее веки, скулы. С затаенным восторгом она ощущала быстрые, как вспышка, прикосновения мягких губ. Мимолетное наслаждение. То были всего лишь поцелуи утешения. Ни один из них не длился дольше, чем положено. Ни один не длился столько, сколько бы ей хотелось.

Сегодня, этим ясным и прохладным утром начала зимы, Лукреция вдруг поняла: да он же всю жизнь был влюблен в нее! Чезаре не просто заботился о ней, не просто обожал, не просто боготворил. Он желал ее, как только мужчина может желать женщину.

Душа воспарила к небу, колени подогнулись, а ноги сделались ватными, стоило ей осознать, какую власть она имела над этим взрослым, сильным мужчиной, зовущимся ее братом.

“Он брал тебя силой? Причинял тебе боль?” — спроси Чезаре подобное еще год назад, она бы сгорела со стыда, рассыпалась бы безжизненным пеплом, провалилась под землю, но ни за что бы не призналась в позоре, пережитом в Пезаро. Теперь же все изменилось.

Потемневший взгляд любимых глаз, когда он схватил ее и потребовал ответа на вопрос, от которого все внутри Лукреции перевернулось, не смог утаить того, что брат скрывал годами. Теперь она умела распознать не только чистую любовь, но и желание — она сотни раз видела страсть в глазах Паоло. Уверенность в том, что Чезаре любит ее сильней, чем Лукреция могла бы представить, ворвалась в нее волшебным вихрем, всколыхнув все то, что она так долго хоронила в потемках своей души.

В самый первый момент открытия горестной и вместе с тем сладкой истины, казалось, она забыла, как дышать. Жар крупных ладоней, охватывающих ее лицо, словно драгоценную чашу, до сих пор горел на щеках. Лукреция невольно представила, как должно быть приятны, как восхитительны прикосновения этих крепких и одновременно нежных рук в смелой любовной ласке. Представила и мигом устыдилась собственных мыслей. Нет, нет, нет! Это недозволенно, это грешно! Запретная любовь… Он был прав, она может стать настоящим наваждением.

Лукреция крепко зажмурилась, стараясь унять непрошеные слезы.

Она и раньше догадывалась. Эта неясная примесь, это смутное, неодолимое притяжение между ними всегда будоражило и заставляло сердце биться чаще. Когда они внезапно оказывались рядом, и орехово-зеленые глаза Чезаре вдруг странно чернели, когда низкий голос брата вздрагивал от ее невинного прикосновения, когда ласковые, большие ладони с неожиданной силой сжимали ее пальцы… Догадывалась, но страшилась признать очевидное — он любил ее гораздо сильней положенного. Но Чезаре благоразумно возвел между ними преграду, еще тогда, когда Лукреция, ничего не понимая в правильной и неправильной любви, мечтала быть его невестой. Он сказал, что это невозможно. И она, принимающая каждое слово старшего брата без всякого сомнения или суждения, тотчас поверила. Утешением было знание о том, что у Чезаре никогда не будет другой невесты, ведь он повенчан с Господом.

Но в тот проклятый день своей свадьбы, когда дочь понтифика, дрожа от страха, шла к алтарю Святого Петра, в тайне она мечтала, чтобы ее суженным был не омерзительный Джованни Сфорца, а прекрасный, высокий юноша в алом одеянии кардинала — тот, кого она всегда любила больше всех на свете. Чезаре. Однако, будучи девушкой пятнадцати лет, она уже хорошо понимала, как нелепо и вздорно думать о подобном, а потому мечты навсегда должны были остаться лишь мечтами — несбыточными грезами сумасбродной девицы.

Но то, что раньше было лишь невинным пустяком, нынче приобрело угрожающий, зрелый оттенок. Отчетливая опасность таилась в повелительном взгляде глаз Чезаре, в тепле тесных объятий, на кончиках его ласковых пальцев, в уголках мягких губ. Лукреция могла бы легко вскружить ему голову, похитить кардинала Борджиа у многочисленных девиц, заполучить его в качестве любовника. Ах, наверняка он был великолепным любовником. В памяти мелькнуло то теплое, безмятежное утро, в которое Лукреция подсматривала за братом в постели с распутной девицей, еще не вполне осознавая порочность своего любопытства. Зато теперь она все понимала слишком хорошо. Сладкий яд прозрения, проникший под кожу и медленно разлившийся по венам жгучим потоком, опьянил, одурманил и, одновременно, устрашил Лукрецию.

В чем секрет любви? Откуда она берется, каким неведомым путем проникает в сердце, какими прочными нитями опутывает слабую плоть, какой светлой силой наполняет душу? В которую из дремотных ночей тоска по любимому становится нестерпимой?

До сих пор Лукреция избегала смотреть правде в глаза, прикрываясь христианской добродетелью, словно темной повязкой Фемиды, ведь несмотря на все невзгоды, что ей довелось пережить, она не утратила веры в царствие Божье. Подобные чувства между братом и сестрой не могли быть угодны Небесам.

Но тогда почему она их испытывала? Почему только рядом с Чезаре она ощущала себя так полно, так цельно? Почему только его ласка дарила ни с чем несравнимое счастье? Отчего с юных лет Лукреции грезились его поцелуи, — не те, братские и невинные, которыми он и так со щедростью ее одаривал, — а те, что возможны лишь между любовниками? Разве она родилась грешницей, а душа ее была запятнана с самого детства? Разве то, что говорили злые языки об их дурной крови — правда?

Пусть так, пусть она будет скверной, но никогда Лукреция не откажется от Чезаре, ибо он не просто самый лучший из людей, которых она знала — он такой один-единственный. Если когда-нибудь фортуна ниспошлет ей мужа, хоть наполовину столь же замечательного, как ее старший брат, она до конца своих дней будет счастлива.

Упав на колени подле кровати, Лукреция воззвала к Пресвятой Деве, истово моля о мудрости, о прощении. А перед внутренним взором стоял любимый образ — лицо Чезаре: мягкая улыбка, обжигающий свет, исходящий от темно-зеленых глаз. Его любовь всегда была подобна солнечному теплу, она согревала Лукрецию в самый ненастный час. Но сегодня, впервые, она боялась сгореть под этими ослепляющими лучами.

Однако дочь Папы не привыкла подолгу предаваться унынию, и уже к вечеру она перестала корить себя за греховные помыслы. Ведь сегодня давался праздничный ужин в честь коронации Карла на трон Неаполя и приготовления к банкету заняли все ее время.

В конце концов, они с Чезаре не сделали ничего плохого, и до сих пор им обоим удавалось сохранять благоразумие. Едва ли что-то изменится теперь, когда Лукреции вдруг открылась истинная, опасная природа их чувств.

Она и так слишком многое пережила за последние дни в плену французов, и лишь оказавшись дома, смогла выдохнуть, напомнив себе, что под сердцем у нее растет дитя прекрасного Нарцисса. И стоит чаще думать о Паоло — об отце своего ребенка, вспоминать то запретное, томительное счастье, что он дарил Лукреции втайне от всех. Его поцелуи она будет представлять, уходя ко сну, его ласки станет вспоминать в иной тоскливый вечер. А Чезаре по-прежнему будет ее любимым старшим братом, ее певучей грезой о принце, ее преданным защитником. Никто не может запретить ей и дальше тихо восхищаться ним.

Когда холодные звезды взошли над Римом, а пустующий Апостольский дворец наполнился шумом и музыкой, Лукреция Борджиа в роскошном бальном платье спустилась к гостям. За долгие месяцы в Пезаро она отвыкла наряжаться и дурачиться, но не растеряла любви к веселью, и этим вечером настроение ее было на удивление приподнято.

Королевский прием давался под сводами просторного зала, где собрались те немногие придворные, что успели вернуться в город после позорного бегства. Во главе стола, рядом с троном понтифика, усадили Карла, а военные капитаны французского войска расположились по обе стороны от своего правителя. Чезаре с Лукрецией устроились один подле другого, чуть поодаль от отца, оба, словно по негласному сговору, в тревожно-красных одеждах, — она в алом бархате роскошного платья, он в багровом шелке кардинальской сутаны. Между тем Фарнезе благоразумно не явилась на ужин. Все и так хорошо знали, какое положение La Bella занимала в жизни понтифика, но ни к чему было лишний раз напоминать об этом Карлу.

Вначале вечера все внимание монарха было приковано к Лукреции. Он без конца расточал ей свои грубоватые комплименты и нахваливал девушку перед понтификом. Француз не применил вспомнить об ее пророческом гадании накануне битвы, а также без всяких неловкостей выказал желание увидать ту самую знаменитую куртизанку — “мать сей прекрасной мадонны Лукреции”. Однако Ванноцца еще не вернулась из своего укрытия в Остии, а потому королю пришлось слегка умерить свой пыл к новым знакомствам.

После официальной части бордовые и янтарные вина полились ароматными реками, музыка заиграла веселее, а голоса зазвучали громче. Под высоким потолком разнеслись аппетитные запахи жареной дичи, фруктов и медового воска сотен свечей. Слуги сбились с ног, вынося все новые и новые изысканные кушанья. Несмотря на нехватку поваров и челяди, прием проходил в лучших традициях щедрых пиров Борджиа. Огромный стол был заставлен разнообразными яствами на любой, даже самый притязательный вкус. Мерцало столовое серебро и граненый хрусталь, умопомрачительно благоухали зимние травы и специи. Менестрели и трубадуры, наспех вызванные ко двору, развлекали гостей задушевными песнями да дивными мелодичными напевами флейты.

Весь вечер Лукреция глаз не сводила с Чезаре, который отчего-то был подавлен и мало участвовал в общем разговоре за столом. Он лишь задумчиво тянул вино из серебряного кубка, бросал какие-то округлые, ничего не значащие фразы, а на красивом лице брата застыла, будто приклеенная, учтивая полуулыбка. Лишь в те моменты, когда взгляд его обращался к сестре, он словно бы сбрасывал безликую маску, и тогда в глубине темных глазах рождалось знакомое тепло. Что тревожило его, какая черная туча легла на душу? Ей бы хотелось спросить напрямик, но за столом было слишком шумно, а танцы, где они могли бы хоть на миг остаться наедине, сегодня не предусматривались.

На последней перемене блюд музыка стихла, и Карл, до этого беспечно и громко галдящий со стайкой римских куртизанок — непременных спутниц подобных банкетов — отпустил разряженных девиц восвояси и громогласно произнес, обращаясь к Родриго Борджиа:

— Говорят, и в Неаполе полно прелестниц, охочих даже до моего уродливого рыла.

— Они будут клясться, что оно божественно, Ваше Величество, — ухмыльнулся понтифик, ничуть не смущенный. Похоже, за эти дни Святой Отец успел привыкнуть к мужицкой простоте монарха и к его нарочито безыскусной речи.

— В Неаполе умеют лгать? — переспросил Карл, усаживаясь обратно за стол.

— Чрезвычайно умело, — кивнул Родриго и со смехом добавил: — Они едва знают, что такое правда.