Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Арабский принц. Часть тридцать шестая

После Рождества жизнь Лукреции завертелась с какой-то невероятной скоростью.

Чтобы ознаменовать возведение Чезаре в кардиналы, весь месяц устраивались приемы и пиршества в самом Ватикане и во дворце на Виа делла Кончилиационе. И на всех празднествах Лукреция непременно присутствовала: всегда разряженная в пух и прах, с улыбкой на губах и неуемным задором в душе. В иные вечера она валилась с ног от усталости. Но как же это весело плясать до упаду, как приятно пить сладкое вино и ловить на себе восхищенные взгляды, смеяться и болтать до хрипоты.

Теперь спутницей во всех забавах Лукреции была прекрасная Фарнезе. В отличие от матушки, Джулия держалась с Лукрецией на равных. Да и правда, разница в возрасте у них была невелика. С подругой одинаково весело было выбирать наряды на вечер и шептаться о гостях на балу.

Джулия взяла Лукрецию под свое особое покровительство. Ничем не обнаруживая превосходства, осыпая ее комплиментами и оставаясь неизменно милой и великодушной, она растопила сердце юной Борджиа. И вот Лукреция уже совсем не думала, чье место заняла Фарнезе в жизни папы. Она так увлеклась новой подругой, что дома только и разговоров было, что о Фарнезе, — Джулия то, Джулия се. Она прожужжала все уши братьям о добродетелях красавицы, и даже маме пришлось выслушивать ее восторги. Но Ванноцца не смогла долго терпеть рассказы о сопернице, и в один из вечеров дала понять Лукреции, что не желает ничего знать о Белла Фарнезе, сколь бы ни хороши были ее деяния.

В череде дней, наполненных безудержным весельем, Лукрецию тяготило лишь то, что брат вовсе не наслаждался новой ступенью священства. Он присутствовал на балах и приемах в честь себя же, играл роль гостеприимного хозяина — кардинала Валенсийского — но за его сдержанными улыбками и учтивыми фразами крылись досада и отчаяние. Лукреция не могла не замечать, как ненавистно брату его нынешнее положение. Он почти не надевал новенькую алую сутану, которая очень ему шла. Игнорируя каноны, кардинал чаще всего являлся на приемы, затянутый в черный бархат светских одежд, да и сам часто бывал мрачнее тучи.

Только рядом с Лукрецией Чезаре старался не обнаруживать своих печалей. Когда им случалось потанцевать вместе, лицо его прояснялось, а взгляд как всегда обволакивал ее нежностью с головы до пят. Но в самой глубине этих прекрасных, мшисто-зеленых глаз, устремленных на нее с бесконечной любовью, Лукреция видела нечто, чему на словах не было определения, по крайней мере, на известных ей словах — необъяснимую муку, напряженное безмолвие, будто хранящее гнетущую тайну.

Лукреции было больно наблюдать за терзаниями Чезаре, но она никак не могла взять в толк, отчего брат так несчастен. Ведь он обрел власть и влияние, оказался наравне с самыми могущественными людьми государства, выше был только Папа.

Да, он не мог носить доспехи, как Хуан, и не мог командовать армией — а она знала, как сильно он бы этого желал. Но даже в череде пиршеств старший брат находил время для тренировок со шпагой, что вовсе не подобало его сану. И, насколько было известно Лукреции, обетами, данными церкви, он пренебрегал. А еще этот неприятный человек, неизвестно откуда возникший рядом с Чезаре и, казалось, следовавший за ним неотступно.

Усилием воли Лукреция гнала от себя мысли о том, какие именно поручения таинственный слуга выполнял для брата. Она не осуждала Чезаре, так как слишком любила его, ведь он не мог сделать ничего на самом деле ужасного, не мог совершить смертного греха. А если и было что неблагочестивое в его поступках, то она всегда находила тому оправдание.

Отшумели громкие балы, но Лукреции не довелось скучать и недели — на исходе зимы, в последних числах февраля, ко двору был представлен красавец Джем. Чужестранец с востока прибыл в Рим в качестве гостя и посла Оттоманской Империи. В строгой секретности Чезаре поведал Лукреции, что на самом деле турок являлся заложником. Его сводный брат, султан Баязид, опасался претензий Джема на трон и всеми силами старался отдалить соперника от Константинополя. Султан был готов платить тому, кто возьмется удерживать шехзаде вдалеке от родины.

Ранее отец уже позволил евреям и моранам, изгнанным Изабеллой Кастильской из Испании, найти приют в Риме за определенную плату, чем навлек на себя порицание итальянских кланов. Но чтобы ни делал Родриго Борджиа, он неизменно встречал осуждение, ведь даже будучи понтификом, он оставался чужаком в Вечном Городе. Между тем, отец редко оглядывался на мнение окружающих — с распростертыми объятиями Александр приветствовал Джема в Ватикане. Рим снова гудел, будто потревоженный улей.

Но Лукрецию мало волновали пересуды за стенами Ватикана, ее гораздо больше заинтересовали веселые и смелые глаза чужестранца, блеснувшие, точно расплавленная смола, когда он впервые взглянул на нее при знакомстве. Рослый и широкий в плечах, узкий в поясе и бедрах, Джем своей великолепной фигурой напоминал Чезаре. У него даже были такие же черные, в крутых завитках, волосы, как у брата. Сама того не желая, Лукреция всех мужчин мерила по Чезаре, ведь он всегда был для нее неким идеалом, образцом, с которым сравнится далеко не каждый. Впрочем, молодой, энергичный, жизнерадостный и пружинистый, словно звонко натянутая тетива, Джем с достоинством выдержал такое испытание и тотчас очаровал Лукрецию.

Турецкий гость, до этого успевший побывать заложником на греческом Родосе при магистре мальтийского ордена Пьере д’Обюссоне, овладел итальянским в достаточной мере, чтобы развлекать дочь понтифика рассказами о своей прежней жизни в Оттоманской Империи. Он называл Константинополь Стамбулом и увлеченно повествовал о всяких чудесах востока: о дивных дворцах и храмах, о мечетях, что мрели над городом своими белоснежными минаретами, о белых тиграх, которых он убивал голыми руками, о диковинных единорогах, водящихся в персидских лесах за Мраморным морем. Он говорил с акцентом, мягким и тягучим, от него пахло колдовской пряной ванилью, и весь он от пестрого тюрбана до сребротканых туфель напоминал Лукреции принца из арабских сказок.

Джем быстро сдружился и со старшими братьями. Теперь почти каждый день во дворе папского дворца Хуан с Джемом упражнялись на саблях, а Чезаре с Лукрецией часто наблюдали со стороны. Османец виртуозно владел турецкой саблей, он проделывал такие коварные трюки с изогнутым клинком, что даже столь опытный боец, как Хуан, чаще всего оказывался на лопатках. Когда Хуан издавал пораженческий вопль, вскидывая руки кверху, Чезаре ухмылялся со своего места с мрачным удовлетворением, словно ему совсем не хотелось поучаствовать в таком же дружеском состязании. Но Лукреция читала брата как раскрытую книгу, и она-то знала, в любой момент он был готов скинуть тяжелую алую мантию и броситься в бой. Вместо этого он лишь лениво глотал разбавленное вино и раздраженно одергивал широкие рукава сутаны. Да, раньше она могла часами наблюдать за Чезаре и гадать, что у него на душе, но нынче у брата появился соперник за внимание Лукреции.

С первых дней она влюбилась в красивого смуглого мавра. То было легкое девичье увлечение, от которого дни становились светлее, а ночи наполнялись романтическими мечтами и беспокойными снами. Она прекрасно понимала, что у такого чувства нет будущего, ведь отец никогда бы не отдал свою драгоценную дочь замуж за язычника. Зато Лукреция робко, но использовала на Джеме тот арсенал чар, которому ее научила Джулия, и каждый раз, поймав на себе восхищенный взгляд смоляных глаз, сердце ее подпрыгивало от ликования.

Лукреция привыкла к неприкрытому обожанию — со стороны отца, со стороны братьев. С детства она была окружена безусловной любовью, но то была любовь совершенно иного рода. Они бы неизменно восхищались ею, даже будь она уродлива, как сама Горгона. А вот очаровать постороннего человека — мужчину, чужестранца, иноверца — то было достижением, даже личной победой для юной мятежной души папской дочери.

Ровным счетом ничего из такого увлечения выйти не могло. Прочитав множество любовных элегий и легенд, Лукреция уяснила, что юные влюбленные всегда обречены: как Пирам и Фисба, как Орфей и Эвридика, как Эхо и Нарцисс. Как она сама и ее Чезаре.

В детстве Лукреции казалось самой собой разумеющимся, что брат станет ее мужем, ведь она любила его, а он всегда заботился о ней, опекал и, конечно, тоже любил. Позже, когда Чезаре сказал ей, что брат и сестра не могут стать мужем и женой, что это будет не угодно Господу и людям, она долго не могла взять в толк, о чем он. Почему одна любовь хороша, а другая нет — в чем кроется разница? Почему то чистое и непосредственное чувство, что она испытывала к брату, могло быть не угодно Небесам?

Со временем она поняла, что греховная суть любви таится там, где закрываются двери родительской спальни. Любопытство и неуемное стремление к познанию истины толкали Лукрецию на дальнейшие поиски, и вскоре она поняла, что именно могло быть не угодно Небесам в любви между братом и сестрой — брачное ложе, то самое, отчего появляются на белый свет дети.

Она, подобно Еве, вкусила от древа познания добра и зла и, казалось, теперь сама проклята, потому что больше никогда она не сможет смотреть на мир теми же глазами. Тогда ей шел тринадцатый год, и вместе с ошеломительными открытиями об устройстве мироздания детство покидало Лукрецию. Тело ее неумолимо менялось, приобретая изгибы и округлости, принося ей одновременно гордость и страдание, ведь менялось оно ценой постыдных ежемесячных кровоизлияний. Не слишком ли высокая плата за возможность быть женщиной, быть взрослой?

Но нельзя повернуть время вспять. Оно неумолимо бежало вперед, выкраивая Лукрецию по новому образу и подобию, не спрашивая ее согласия и превращая ее детскую мальчишескую фигурку в женственную и пленительную. Теперь платья сидели на ней как влитые, корсеты подчеркивали округлившуюся грудь и тонкую талию. Она становилась похожей на тех красавиц, что загадочно улыбались с полотен художников. Стыд за проклятие Евы притупился, Лукреция покорилась своей женской доле и теперь, с появлением Джулии в своей жизни, училась любить и принимать новый свой образ. Казалось, Фарнезе уж точно знает все — о любви, о красоте, о жизни. Подруге давно открылись те тайны, которые Лукреции лишь предстояло познать.

А в начале марта пришло известие, которое снова разделило жизнь юной Борджиа на “до” и “после”. В один из тех прекрасных весенних дней, когда солнце уже начинает пригревать, но еще не обжигает, когда птахи весело щебечут с самого раннего утра, а благоухание цветущих плодовых деревьев сводит с ума, матушка сообщила, что вскоре Лукреции предстоит выйти замуж.