Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Sprezzatura. Часть сорок седьмая

“Согласна”.

А в душе все отчаянно воспротивилось.

Нет! Не согласна она!

Да и разве Лукреция могла добровольно согласиться отдать себя этому чужому мужчине, смотрящему на нее сейчас равнодушно оценивающим взглядом?

Но никто не предоставил ей выбора. Она лишь произнесла то, чего от нее ждали. То, что поможет отцу в его амбициозных планах. Впервые за всю жизнь слова маленькой Луки вдруг приобрели вес. А ее согласие стоило целого состояния, и об этом Лукреции было хорошо известно.

Невольно глаза ее метнулись к брату. Он смотрел на нее с неизменной любовью. Как славно, что отец поручил обряд венчания Чезаре. Если бы не его ласковый взгляд, не его низкий, чарующий голос, она бы уже давно рухнула в обморок от волнения.

После ее “Согласна” повисла тишина. На миг почудилось, Чезаре позабыл какие нужно произносить слова. Он лишь пристально глядел на нее, точно вокруг кроме них двоих никого не было. Сердце Лукреции забилось чаще, и пальцы ее поверх шершавой ладони жениха предательски дрогнули.

Ах, зачем старший брат так смотрит, и почему во взгляде его столько страдания? Лукреция безотчетно одарила его широкой улыбкой — несказанно мягкой и совершенно не подходящей случаю, но других улыбок для Чезаре у нее не было.

Но брат не улыбнулся в ответ, а, словно бы очнувшись, поднял взгляд от ее лица и монотонно, спокойно и без всякого выражения объявил, что отныне Лукреция Борджиа является женой Джованни Сфорца. Взор темных прекрасных глаз, устремленных поверх ее головы, вдруг стал отрешенным, точно дух Чезаре витал где-то далеко, пока губы произносили слова ритуала. Зато отец просиял и открыто улыбался новобрачным со своего трона.

Дальше все было, как в маревном тумане: жених и невеста обменялись кольцами, затем они подошли к понтифику и, преклонив колени перед Александром, получили его благословение. По очереди поцеловали массивный перстень рыбака. Отец что-то долго и ласково говорил, но Лукреция уже ничего не слышала, кроме неистовых распевов капельного хора. Глаза ее будто заволокло зыбью, а в уме оглушительно пульсировала только одна пугающая мысль: “Жена! Законная жена Джованни Сфорца! Отныне и вовек”.

Муж ее оказался не таким старым, как она себе представляла, и не таким уродливым, как ей рисовалось в мучительных опасениях. Он был среднего роста, крепкого телосложения и с правильными чертами лица. Пожалуй, его бы даже можно было назвать располагающим. Если только не сравнивать с братьями. Стоило Лукреции глянуть в след красавцу Хуану, щеголявшему роскошным нарядом и атлетической фигурой с присущей ему обольстительностью, или посмотреть на превосходного во всем Чезаре — как образ ее коренастого и скованного жениха блекнул, мерк и терял всякую привлекательность. Джованни Сфорца решительно ни в чем не был похож на того принца, которого всегда мечтала полюбить Лукреция. Она старалась приободрить себя мыслями, что ей хватит и доброты. Если муж будет к ней ласков и проявит заботу, возможно, она научится любить его.

Но пока все выглядело так, будто невеста не слишком заинтересовала правителя Пезаро. Только изредка, словно бы из вынужденной вежливости, он скользил по Лукреции непродолжительными, равнодушными взглядами. Тонкие губы его плотно сжимались, между бровями пролегала глубокая складка, придающая ему строгий, недовольный вид. За все утро он ни разу не улыбнулся и кроме “Согласен” не проронил ни слова. И хотя Джованни не пришелся по сердцу Лукреции, ее задевало такое пренебрежение с его стороны, ведь она приложила немало усилий, дабы выглядеть как нельзя лучше и понравиться жениху.

Этим утром она поднялась со своей просторной постели ни свет, ни заря — служанкам папского дворца даже не довелось ее будить, ибо за всю ночь она не сомкнула глаз. В уме роилось столько мыслей и переживаний, что, казалось, голова вот-вот лопнет. Перед самым рассветом Лукреция покинула ложе, и, преклонив колени на атласную подушку под окном, стала возносить беззвучные молитвы к светлеющим небесам.

Она молила Бога, чтобы жизнь ее в Пезаро сложилась хорошо, а будущий муж оказался великодушным и благородным. Чтобы он полюбил ее, а она, с помощью Всевышнего, тоже приложит усилия, дабы открыть душу тому, кого выбрал отец.

Пока Лукреция шептала молитву, меж ресницами ее вспыхивали и гасли дорогие сердцу воспоминания: улыбка матери, когда Лукреция впервые вышла в свет, радость отца, когда она научилась ездить верхом, первые шаги младшенького Джоффре, Хуан в доспехах гонфалоньера с улыбкой победоносца на губах.

Но ярче всего виделись сияющие преданностью глаза Чезаре, его ласковые слова и обещания любить ее всегда. Не забудет ли он свою сестренку теперь, когда она покинет родной дом? Станет ли писать ей? Против воли вспомнились его тесные объятия, ласковые руки и тот единственный целомудренный поцелуй на исходе дня, который она теперь будет помнить вечно. Лукреция молила небеса, чтобы губы мужа были такими же нежными и, может, чуть более смелыми.

С первыми лучами солнца набожные бдения ее прервала очаровательная Джулия, ворвавшись в спальню с целой свитой своих расторопных служанок. Юные мавританки принялись колдовать над невестой, громко переговариваясь и порхая по комнате, точно всполошенные птицы. Сначала Лукрецию искупали в ванной с душистыми травами, затем проворные руки темнокожих рабынь умастили тело госпожи благовонными маслами. Густые золотистые волосы сушили прямо на террасе под ярким утренним солнцем. Чтобы белоснежная кожа, не приведи Господь, не покраснела под обжигающими лучами, лицо прикрыли соломенным козырьком.

Белла Фарнезе взяла на себя обязанности сердобольной дуэньи, за что Лукреция была ей безмерно благодарна; раз матери не дозволено находиться рядом с дочерью в такой важный момент, то пусть, по крайней мере, лучшая подруга, исполнит роль старшей наставницы. А ей необходимы были наставления. Как себя вести, при первой встрече с будущим мужем; улыбаться, или быть неприступной и холодной? Что говорить? Или лучше молчать? И, Боже правый, что делать, когда ей впервые доведется остаться наедине с новоявленным мужем?

Джулия терпеливо отвечала на все ее вопросы, не забывая при этом, раздавать точные указания служанкам.

Две смуглолицые берберки внесли изумительное подвенечное платье из богато расшитого белого шелка. По слухам оно обошлось отцу в пятнадцать тысяч дукатов, но когда Лукрецию облачили в это колыхающееся и переливающееся море кружев и золота, к своему удивлению, вместо радости она испытала обреченность. Благородная тяжесть дорогих тканей заковала её тело в тесные путы, тугой корсаж не позволял вдыхать полной грудью.

И все же рассматривая себя в зеркале, она не могла не признать, что выглядела поистине умопомрачительно. Впервые дочь папы превзошла саму La Bella.

На Джулии было персиковое платье по неаполитанской моде, выгодно подчеркивающее ее прохладно-бирюзовые глаза. “Персиковый — любимый цвет мамы”, с горечью вспомнилось Лукреции. Необыкновенного цвета волосы Фарнезе — ее гордость и богатство — были прихвачены сеткой из гранатово-красных лент. Лицо ее, как всегда светилось, а на губах подрагивала очаровательная улыбка.

Между тем, на Лукреции было платье, стоящее годового дохода Чезаре, в пшеничные локоны ее вплели нити золота и жемчуга, на макушке закрепили каскад тончайшей газовой вуали, длинный шлейф пышным облаком лег на пол позади нее. На глубоко открытой белеющей груди блистало сапфировое ожерелье, а тонкую талию охватывал атласный поясок с сапфировой же брошью. Но куда прекрасней всех драгоценных камней, сияли зеленые глаза Лукреции. Даже в тускловатом отражении фамильного зеркала, они приковывали внимание своим теплым, вкрадчивым мерцанием.

— Прелестна! До чего же прелестна! — приговаривала Джулия, вдевая в уши Лукреции сережки из жемчуга. — Он влюбится в тебя с первого взгляда, в том нет сомнений, — подбадривала Фарнезе взволнованную подругу.

Но, похоже, она ошибалась. Если Джованни Сфорца и влюбился в дочь понтифика, то он умело это скрывал. Быть может, герцог был из тех людей, кто не способен открыть свое сердце сразу. А может он до сих пор питал чувства к почившей жене, ведь прошло не так много времени со дня ее кончины. Лукреция из последних сил старалась не падать духом и находить оправдание холодности жениха.

После венчания был дан торжественный обед в садах Ватикана, на котором Лукреция почти не ела. Она едва притронулась к легким закускам в виде черных и белых оливок, съела несколько сладких сирийских слив, и больше ей решительно ничего не хотелось. Лукреция с тоской глядела на золотистую дичь под медовой глазурью, целиком зажаренных журавлей, рябчиков и куропаток. Все выглядело весьма лакомо, но дочь понтифика не в силах была думать о еде. И даже ее любимые жареные улитки с перцем и тмином, каракатицы с лимоном и кальмары под сладким соусом не разожгли в ней аппетита. Все мысли Лукреции были о лишь том, что завтра ей предстоит покинуть эти, уже ставшие родными, стены. Покинуть отца, мать и братьев, и все ради того, чтобы начать новую жизнь рядом с чужим человеком, который сейчас на нее даже не смотрел.

Герцог Сфорца был занят тем, что с аппетитом уплетал нежное мясо ягненка с серебряного блюда, жадно запивая белым сладким вином из Лигурии. Такое же вино искрилось в полупрозрачном кубке Лукреции. Следуя совету Джулии, она старалась пить понемногу, ибо знала, что сегодня все взгляды были прикованы к ней. Вся она была на виду, и каждый совершенный ею промах будет тщательно подмечен и записан.

Уже завтра десятки писем полетят по всей Италии и за ее пределы. В каждом из них будет упомянута невеста: как она была хороша, как нежно улыбалась, как очаровательно смеялась, как сладки были ее речи. Ныне Лукреция являлась одновременно царицей и рабыней, ею восхищались, она стала центром внимания, но у нее совершенно не было никакой свободы выказать истинные чувства. Следовало делать лишь то, чего от нее ждали.

Гостей развлекали музыкой и жонглерами, затем были скучнейшие пасторали, на которых начал зевать даже понтифик. С грустью окидывая зал взглядом, Лукреция думала, что больше всего сейчас ей не хватало мамы. Чезаре так и не удалось уговорить отца. Матери не было на венчании, не появилась она и за обедом. Да и сам старший брат где-то запропастился, в последний раз она видела его у алтаря. Место кардинала Валенсийского рядом с понтификом сиротливо пустовало.

После банкета, затянувшегося до самого вечера, вереница гостей потекла в прохладные палаты Апостольского дворца, заранее роскошно убранные для бала. На ночное пиршество было приглашено более двухсот знатных господ, среди которых значились многие прелаты, послы городов Северной лиги, иноземные эмиссары, а также родовитые бароны и могущественные сеньоры в компании очаровательных дам, блистающих изумительными нарядами.

Мастер Пинтуриккьо еще не закончил работы над величественными фресками, но некоторые из картин уже были почти готовы и сами по себе являлись чудесным украшением торжества. Пустые же стены искусно завесили парчой и шелком, всю лишнюю мебель убрали, полы застелили персидскими коврами. В глубине установили трон для Папы, а рядом красовалось венецианское сиденье, усыпанное мягкими подушками для La Bella. Она без всяких запинок взяла на себя роль хозяйки праздника подле Александра, который уже успел сменить литургические одежды на бархатную тунику мирянина.