Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Что мы получаем взамен? Часть тринадцатая

Перезвон колоколов вновь наполнил Рим оглушительной и праздничной музыкой. Первым в утреннее небо взлетел хриплый, точно спросонья, голос медного колокола в старой базилике Косьмы и Домиана. Его подхватил чистый, серебристый перезвон из церкви Сан-Бартоломео. на вершине Капитолийского холма вступили бронзовые колокола базилики Санта-Мария-ин-Арачели, им вторил тяжелый перезвон из церкви Санта-Мария-дель-Пополо. И, наконец, словно в оркестре, густо и торжественно вступили громогласный трезвон собора на площади Святого Петра.

На коронацию понтифика прибыли послы и дипломаты, герцоги и принцы, иноземные сановники и вельможи, а также их многочисленная свита. Кроме высокопоставленных особ, Рим наводнило несчетное число паломников, желающих лицезреть новоизбранного Папу Римского, Александра VI. Простой же люд ликовал в ожидании вечерних пиршеств, когда вино будет литься рекой для всех желающих прямо посреди площадей города.

Жителям Рима уже была знакома щедрость дома Борджиа. На все праздники, тогда еще вице-канцлер Родриго, закатывал пир на весь мир: улицы рядом с дворцом кардинала застилали коврами и посыпали лепестками роз, из окон вывешивали богатые гобелены, а к вечеру столы на площадях ломились от яств. Ночь освещали ослепительные фейерверки и шутихи.

Для сановитых особ, тем временем, кардинал давал приемы в своем роскошном дворце. Об этих пирах потом шептались по всей Италии, настолько они отвечали вкусам самых изысканных господ.

Богатый испанец прекрасно знал, как протоптать дорожку к сердцам людей всякого ранга и чина. Знатных баронов он поражал лоском и безупречным вкусом, народ попроще очаровывал жизнелюбием и откровенной щедростью.

Даже ярые ненавистники каталанов не могли не признать, что этот представитель Валенсии выгодно отличался от своих земляков, и ему нельзя было отказать в блестящем уме и поистине дьявольском везении. Эта поразительная удачливость, подкрепленная горячей решительностью, позволила Родриго взлететь к высотам, о которых помыслить мог лишь смелый духом. Сегодня завистникам Борджиа пришлось, сцепив зубы, наблюдать победный триумф соперника, ибо негде было спрятаться от рокота толпы, скандирующей “Борджиа! Борджиа!”.

Лукреция, уже полностью наряженная, с нетерпением выглядывала из окна большой залы во двор, куда должны были подать роскошную венецианскую карету, специально приобретенную для семьи понтифика. С улицы, из-за высоких стен, доносился праздничный гул, нарушая привычную тишину на вилле. Как необычно было осознавать, что весь город пришел в движение и шум ради ее отца.

Она торопливо мерила шагами большую залу, когда внезапно краем глаза заметила знакомый силуэт в широком проеме дверей, казалось, брат уже некоторое время наблюдал за ней, стоя там и не говоря ни слова.

— Ты напугал меня! — воскликнула Лукреция, резко развернувшись, и, шелестя пышными юбками, приблизилась к Чезаре с улыбкой на губах.

Он, все также молча, окинул ее взглядом полным восхищения, взял ее ладонь в свою и, стремительно приподняв ее руку, раскрутил Лукрецию на месте так быстро, что у нее голова приятно закружилась от неожиданности.

— Ты превзошла саму себя, — проговорил он, сгребая сестру в объятия. Он крепко стиснул ее плечи, расцеловал в обе щеки, а потом закружил по комнате в шутливом танце.

Да, сегодня она была в наряде настоящей принцессы и прекрасно знала об этом. Никогда ранее Лукреции не позволяли надевать платья роскошнее: пышная юбка из молочно-белого атласа, шитый золотым сутажем лиф, с умопомрачительно глубоким декольте, узкие рукава по неаполитанской моде, с прорезями, из которых живописными оборками струился шелк сорочки. На шее она чувствовала благородную тяжесть крупного креста, густые волосы ее удерживала сетка из драгоценных нитей жемчуга. Все ровно как она мечтала несколько недель назад, лежа на лужайке их сада, когда Чезаре пообещал помочь Господу в выборе наследника престола Святого Петра.

Хохоча от души, они сделали несколько размашистых шагов по мраморному полу, любуясь друг другом без всякого смущения.

— Ты тоже неотразим, братец! — запыхавшись, проговорила Лукреция, когда они остановились посреди зала в косом луче солнца. В утреннем ярком свете темно-зеленые глаза Чезаре блестели золотом — высокий, широкоплечий, преисполненный грации и силы — он сменил рясу епископа на одеяния настоящего дворянина. Бархатный черный кафтан и узкие штаны шли ему еще больше привычной сутаны.

Из коридора донесся голос Хуана, отвлекая Лукрецию и Чезаре от их импровизированного танца:

— Карета подана!

Он, гремя тяжелыми доспехами, показался в арочном проеме.

— Вы, мои дорогие, блистательны! — с ухмылкой воскликнул герцог и смерил оценивающим взглядом сестру и Чезаре, а затем отвесил им шутливый поклон.

Хуан, закованный в бронзовые пластины брони, казался в два раза крепче и старше, и, глядя на него, Лукреция подумала, что должность гонфалоньера ему очень к лицу.

— Хуан! — позвал Джоффре со второго этажа и быстро сбежал по ступеням, мелко переставляя ноги в непривычно узком наряде из плотной тафты. — Хуан, дай подержать твою новую саблю!

Младший брат в два прыжка оказался рядом с герцогом и схватился за эфес шпаги, назойливо дергая ее на себя. Джоффре едва исполнилось двенадцать, и он до сих пор играл в куклы Лукреции, но при этом живо интересовался оружием, и любил фехтовать вместе со старшими братьями. Он уже сносно владел легкой рапирой, хотя и она была тяжеловата для его мальчишеских рук.

Хуан, снисходительно улыбнувшись, вынул из ножен широкую арабскую саблю и, отступив на шаг, виртуозным взмахом рассек воздух со свистом. Изогнутый клинок блеснул на солнце, а Джоффре завопил от восторга и в нетерпении запрыгал вокруг старшего брата.

— Держи, — герцог покровительственным жестом протянул клинок мальчишке, — но будь очень осторожен, эта сабля заточена лучшим оружейником Рима!

На лице Джоффре засияла благоговейная гордость. Он ухватился за массивный эфес сразу двумя руками и, приняв боевую позицию, стал неуклюже размахивать клинком в разные стороны. Его неумелые попытки рассмешили Лукрецию, и она, переглянувшись с Чезаре, заметила, что он тоже незлобливо посмеивается. Хуан, едва сдерживая добродушный хохот, встал за спину Джоффре и мягко развернул щуплые плечи в нужную позицию.

— Но где же наша матушка? — спросил он, направляя и придерживая руку младшего брата, напряженно сжимающую рукоять тяжелой сабли.

Стоило ему задать вопрос, как Ванноцца показалась на лестнице. Царственно подняв голову, преисполненная сознания собственной грации, она медленно спускалась к детям. Все четыре пары глаз, как по нотам, обратились к ней.

Мама надела платье черного, словно ночь, бархата; волосы ее покрывала дымка темной вуали, в глубоком вырезе лифа зазывно сиял золотой крест на шелковом шнурке; холеные пальцы охватывали тяжелые перстни; горьковато-сладкий аромат дамасской розы дополнял ее величественный образ. На лице Ваноццы застыла странная отрешенная улыбка, вовсе не похожая на улыбку счастья. Какая-то перемена в маме не давала покоя Лукреции, но она не могла понять, какая именно.

Уже в карете, затаив дыхание, она любовалась матушкой, внимая ее величественной грации, непринужденной элегантности и этой загадочной полуулыбке, что не сходила с густо накрашенных алой краской губ. В чем секрет привлекательности? Можно ли такому научиться или с этим надо родиться?

В таких размышлениях Лукреция рассеянно разглядывала праздничную кавалькаду. Столько людей на улицах она не видала ни разу в жизни, казалось, весь мир собрался в Риме, дабы воздать почести ее отцу. А нынче он стал святым отцом, но Лукреция еще не успела в полной мере ощутить, как это возвышение изменило ее жизнь. Она лишь надеялась, что, даже будучи святым, отец все также будет любить своих детей.

Гул толпы нарастал по мере продвижения процессии, и вскоре голоса, скандирующие “Александр”, превратились в настоящий рев. Отовсюду, с каждой площади, крыши и распахнутого окна, доносилось:

— Борджиа! Борджиа! Борджиа!

“Точно мы спасители, вошедшие в город”, — подумала Лукреция.

Чезаре сидел напротив, подле матушки, держа ее под руку, и попеременно поглядывая то за окно кареты, то на сестру с Джоффре. Но взор его то и дело с тревогой возвращался к странно застывшему лицу матери.

— Прекрасно выглядишь, мама, — сказал он, склонившись к Ваноцце. — Но все же не забывай, ты не в трауре.

Мать невесело улыбнулась. Лукреция бросила удивленный взгляд в их сторону.

— А может и в трауре, — громко прошептала мама на ухо Чезаре.

Лукреция разом поняла, что беспокоило ее в облике матери — несмотря на всю роскошь наряда, он было слишком мрачным для такого знаменательного события.

— По семье, которую теряешь? — осведомился брат. — По нашей прежней жизни?

— А что мы получаем взамен? — вопросом на вопрос ответила мама.

Чезаре ласково похлопал ее ладонь в своей руке в знак поддержки.

— Будущее? — он улыбнулся маме, а Лукреция вдруг осознала, что брат поразительно прав.

Ведь теперь ее ждет совсем другая жизнь, отныне она не просто Лукреция. Отныне она — дочь самого Папы.