Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Крестный отец. Часть девяностая

Монастырь Сан-Систо, радушно принимающий в свое лоно кающихся вдов и страждущих жен, угнездился в достаточном отдалении от древней Аппиевой дороги. В летнее время обитель совершенно терялась за высокими и пышными кронами многовековых деревьев, и лишь зимой случайный путник на дороге мог заметить неприступные серые стены, прорезанные стрельчатыми окнами да увитую вечнозеленым плющом низкую ограду. К монастырю, теряясь в сухих зарослях боярышника, вела каменная, едва приметная тропа. Лучшего места для смиренных дев, жаждущих душевного покоя и уединения, во всей округе было не сыскать.

По приказу настоятельницы дочери понтифика отвели самую просторную келью, окнами выходящую на ухоженный парк и уютный двор. Перед приездом знатной гостьи голые стены ее временного пристанища, вытесанные из грубого камня, задрапировали плотными портьерами, дабы защитить помещение от сквозняков, а пол застелили толстыми коврами. Для пущего удобства молодой графини, с детства привыкшей к роскоши, огонь в камине велено было поддерживать и днем и ночью — нынче стояла по-настоящему холодная зимняя пора. За окнами то и дело задувал морозный ветер, а по ночам даже жаркий огонь очага не мог разогнать зябкость, что неотступно просачивалась снаружи.

В первые дни своего вынужденного уединения Лукреция чувствовала себя неприкаянной в этом отдаленном месте. Мрачными и неприветливыми ей казались глухие стены монастыря, утренние молитвы в стылой часовне не даровали привычного умиротворения, а любопытные, оценивающие взгляды набожных послушниц пробирали холодом и напоминали ей о том незавидном положении, в котором она оказалась. Что все они, эти женщины, эти богобоязненные невесты Христа, думали о ней? Верно большинство из них считали ее вавилонской блудницей, скрывающей побочный плод нечестивой любви от людей. Но что они знали о жизни? Здесь, в вечном покое и благости, вдали от всего рокочущего мира и его соблазнов, никто не тревожил их сердца, никто не искушал их, не причинял боли, не будоражил кровь. Молитва и покаяние предвещали вечное блаженство, а дни в кротости и целомудрии сулили святость.

Временами Лукреция думала, насколько проще была бы ее жизнь, посвяти она себя молитве и Господу. Но ведь она всегда была хорошей дочерью своего отца, не смела перечить его воле и, до недавнего времени, была уверена, что он отлично знал, каким образом устроить ее счастье.

До недавнего времени.

До того, как ей пришлось вдруг наскоро повзрослеть.

Если раньше жизнь и грядущее представлялись Лукреции чудесным садом в виде замысловатого лабиринта, по которому она бродила, с восторгом открывая новое за каждым поворотом, то теперь, подобно птице, она поднялась над этим садом и видела все тупики и ловушки, ранее скрытые от глаз. Видела все коварные петли, гибельные входы и узкие выходы. И нынче, вместо душистых цветов и таинственных удовольствий, она замечала опасности и испытания, скрывающиеся за каждым поворотом этого замысловатого лабиринта. Знание пришло не тогда, когда она вышла замуж, и не в тот день, когда ее губы впервые познали вкус поцелуя любовника, и даже не тогда, когда Лукреция научилась пользоваться своей красотой в виде оружия. Нет. Она рассталась с детством лишь в тот момент, когда ощутила вкрадчивое биение новой жизни у себя под сердцем. А теперь ребенок внутри нее рос с каждым днем и все настойчивей давал о себе знать. Его шевеления, поначалу легкие и щекотные, теперь становились все ощутимей. Отчего-то Лукреция была уверена, что родится мальчик. Вскоре она станет матерью, время ее собственной невинной беспечности подошло к концу.

Почти все дни в монастыре Лукреция проводила за чтением эклог любимых поэтов или вышивкой сорочек для будущего ребенка. А когда выглядывало январское бледное солнце, то подолгу гуляла вместе со своей камеристкой Стефанией в просторном парке. Чезаре обещал навестить сестру при первой же возможности, но Лукреция знала, что не стоит ожидать его вскорости. Одному Богу было известно, сколько может продлиться плен во французской армии. Она неистово тосковала по тем неделям, что провела в Риме, купаясь в заботе и внимании старшего брата, а теперь снова приходилось мириться с одиночеством и скукой. А ей так не хватало согревающего взгляда любимых глаз в неприютных стенах, вдали от дома.

Время ее тягостного заключения окончится не раньше весны: так предсказала старая и опытная повитуха, живущая в странноприимном доме[20], что вот уже многие годы стоял на заднем дворе Сан-Систо. Обитель и ранее принимала знатных дам в неловком положении, давала временное убежище благородным девицам, попавшим в беду, а посему в монастыре имелись и повивальные бабки, и няньки, и умелые кухарки, и даже искусные портнихи.

Сестра Марта могла бы стать доброй подругой Лукреции, если бы не одна досадная особенность: Урсула Бонадео и была той самой монахиней, разбившей сердце Чезаре. Уже одного этого было достаточно, чтобы Лукреция ее возненавидела. Разумеется, Урсула не обмолвилась о связи с кардиналом Борджиа, она лишь туманно обозначила, что попала в Сан-Систо по воле Всевышнего и по собственному желанию после того, как недавно овдовела. Но Лукреции не составило труда мигом нарисовать полную картину произошедшего у себя в уме: ей было известно, что тогда, два года назад, на свадьбе, случилась перебранка. Барон Бонадео обесславил честь матушки и семьи Борджиа — а такое оскорбление старший брат не мог оставить без ответа. Но, похоже, Чезаре не оставил без внимания и жену барона. По-видимому, ревность вкупе с жаждой расправы толкнула брата на отчаянный шаг — вне всякого сомнения, дело решила дуэль, ибо Чезаре не был трусом.

И теперь сестра Марта жила в монастыре Сан-Систо, покровителем которого был кардинал Борджиа. Он все же нашел ее, как и обещал.

Но что стало с их чувствами?

Для Чезаре обеты, данные церкви, не значили ровным счетом ничего, в то время как Урсула, похоже, решила навсегда посвятить себя Христу, и едва ли она собиралась нарушать священные клятвы. Неужто брат и впрямь желал повторять судьбу Абеляра и Элоизы? Неужели он любил эту женщину столь крепко, что готов был довольствоваться лишь редкими целомудренными встречами в стенах монастыря?

Скорая на ревность, Лукреция тотчас представила Чезаре с Урсулой — представила их пылкие поцелуи и ночи, наполненные порочным блаженством. Одна мысль о том, что брат может отдать свое сердце кому-то, кроме нее самой, вызвала целую бурю праведного гнева. Нынче Лукрецию мало заботили те девицы, с которыми он утолял похоть, она и не думала осуждать его за необузданность натуры, за темперамент, за горячую кровь, что струилась по его жилам. Пускай. Сестра не смеет претендовать на страсть брата. Но Лукреция всегда хотела безраздельно владеть его сердцем, и до сих пор она не сомневалась, что эта власть у нее была. Неужели она ошибалась?

Как бы там ни было, ей приходилось ежедневно видеться с сестрой Мартой, ибо та считала своим долгом навещать Лукрецию, справляться о ее здоровье, всячески проявлять искреннее внимание и заботу. Урсула желала угодить, и ее настойчивость растопила лед неприязни. Девушки не стали лучшими подругами, но у них, по крайней мере, было о чем поговорить, ведь раньше они вращались в одних и тех же кругах, а значит, обе знали придворные хитросплетения и великосветские сплетни. Обе были начитаны и разбирались в искусствах и политике. Это общение, с равной себе по статусу и духу, пусть и вынужденное, приносило Лукреции определенное удовольствие.

Между тем, каждое утро она просыпалась в ожидании весточки из Рима. Частые письма из дома были ее отрадой в заточении. Отец исправно слал ей горячие приветы, Джулия делилась всеми новостями моды, а матушка давала советы по уходу за будущим ребенком. Хуан же в своей пространной и щегольской манере писал, что нынче занят усовершенствованием и переустройством армии Рима и бахвалился, как в следующий раз не отступит перед лицом врага. Лукреция лишь сдержанно улыбалась, читая эти высокопарные строки.

Письма от Чезаре она не ждала, понимая, что стоит старшему брату вырваться из плена Карла, как он первым делом явится к ней собственной персоной.

И она не ошибалась.

В один из тех сырых и облачных дней, когда в воздухе уже пахло весной, но ветер с севера все еще напоминал о господстве зимы, Лукреция расшивала золотой нитью сорочку для будущего младенца. Она сидела у окна и временами выглядывала в монастырский сад. Опытные пальцы ее почти вслепую проворно работали тонкой иглой по мягкому шелку, в то время как взор мечтательно блуждал по живописному виду. За садом исправно ухаживали, это было заметно даже сейчас, пока деревья и аккуратные клумбы для цветов мирно дремали в студеных объятиях зимы. Кусты роз, голые и колючие, тихонько покачивались на ветру, мерцал бледным серебром зеркальный прудик под сенью старых ив.

А ведь тысячи тугих почек лишь ждали первого дыхания весны и ласки солнечных лучей, чтобы пробудиться от зимнего сна, распуститься в сочные зеленые листья, чтобы вновь цвести и дарить радость людям, пчелам, птицам, всему сущему. И Лукреция вместе с этим зимним садом цепенела от холода и ждала. Ждала, упорно веря, что и ее весна вот-вот настанет.

В тот день он и появился на пороге ее кельи без всякого предупреждения, с лихой улыбкой на губах, весь взъерошенный и лохматый, явно уставший с дороги, но все равно безумно красивый. На какой-то миг Лукреция застыла там, где сидела — у окна с иголкой, на полпути к стежку — не веря своим глазам. Но сердце ее уже бешено рвалось из груди, ведь сердцем она давно слышала стук копыт вороной лошади брата по базальтовым камням Аппиевой дороги. Каждое утро, просыпаясь, и каждую ночь, отходя ко сну, она молилась о благополучии Чезаре, и все прислушивалась, не скрипят ли подъездные ворота монастыря, ни шуршит ли гравий на конюшне.

И вот, наконец, он перед ней, живой и невредимый.

Они смотрели друг на друга жадным, счастливым и зачарованным взглядом, будто разлука длилась вечно, и уже в следующий миг Лукреция отбросила шитье, оказавшись в тесных объятиях Чезаре.

— Когда ты вернулся? — срывающимся в волнении голосом спросила она, обхватывая его колючие от щетины скулы и вглядываясь в такие любимые, такие родные глаза.

— Этой ночью, — полушепотом ответил он, накрепко прижимая Лукрецию к себе, будто опасаясь, что она может вот-вот выскользнуть из его рук.

Безумец, ведь он едва стоял на ногах. Вероятно, брат провел в седле не один день и не одну ночь. Вблизи Лукреция рассмотрела темные круги под его глазами и ощутила, как подрагивают крепкие руки, скользящие по ее спине вверх, к затылку. Она сокрушенно улыбнулась:

— К чему эта спешка, Чезаре? Ты бы мог отдохнуть, прежде чем скакать сюда…

— Не мог. Никак не мог, — усмехнулся он, порывисто расстегнув пряжку дорожной накидки.

Быстро стянув перчатки и отбросив их вместе с плащом в сторону, он страстно сжал пальцы Лукреции в своих больших ладонях.

— Я очень скучал! — ласковая улыбка легла на его губы. — Но если хочешь знать, я принял горячую ванную и даже подремал немного, перед тем как отправиться к тебе.