Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Возлюбленный сын. Часть тридцать четвертая

Прекрасно начавшийся день клонился к вечеру, закатные лучи косыми полосами пронизывали пространство огромного зала.

Чезаре отрешенно смотрел на свое отражение в зеркале золотистого венецианского стекла. Портной, что обычно обшивал понтифика, теперь суетился вокруг Чезаре, подгоняя новую сутану из дорогостоящего красного муара. Он что-то бормотал себе под нос и пугливо поглядывал снизу вверх на молодого господина.

Провести такой день в стенах Ватикана было сродни заточению. Ему бы гнать вороного коня по стылым долинам Романьи или оттачивать свой клинок на свежем воздухе во дворе оружейной замка Святого Ангела, а не стоять здесь, расставив руки в стороны, подобно огородному пугалу.

Пару раз слуга умудрился больно кольнуть плечо Чезаре булавкой. Тот лишь раздраженно вздохнул и снова уставился на свой силуэт в зеркале.

Черные кудри, острые скулы, выдающийся прямой нос, темные большие глаза — он хорош собой и, что греха таить, знает об этом. Но красота не была чем-то диковинным в семье Борджиа, он вырос в атмосфере великолепия: матушка долгое время оставалась первой красавицей Рима, сестра с самого рождения была произведением искусства, а теперь становилась все краше, природа, будто незримый скульптор, оттачивала ее черты до совершенства с каждым новым днем. Про отца судачили, что он действовал на женщин подобно магниту, привлекающему железо. Не слишком подходящее замечание для слуги церкви, но, что и говорить, Папа до сих пор не утратил внешней привлекательности, а жизненная энергия в нем била через край, на зависть многим. Хуан слыл замечательным юношей, а теперь, надев столь вожделенные доспехи гонфалоньера, он приобрел уйму восторженных поклонниц.

Сам же Чезаре должен довольствоваться красной сутаной. Его плечо онемело, пока портной прилаживал рукав. Ему порядком надоело стоять без дела, но костюм необходимо было закончить сегодня и, собрав все недовольство в кулак, он упрямо смотрел невидящим взглядом на тусклое отражение в зеркале. Собственные глаза показались чужими, они смотрели холодно, непреклонно, даже хищно. Из глубин мутного стекла будто взирал его двойник на лет десять старше и настолько же уверенней.

Чезаре так погрузился в собственные невеселые мысли, что не сразу заметил отца, уже некоторое время наблюдающего за ним в арочном проеме дверей. Портной, увидав понтифика, поклонился и быстро устремился прочь из комнаты, учтиво предоставив отца и сына самим себе.

— Возлюбленный сын, — снисходительно произнес Родриго. Чезаре оглянулся.

— Отец.

— Алый тебе к лицу.

Чезаре отвернулся обратно к зеркалу и сдавленно произнес:

— Благодарю.

Они, что же, сговорились? Утром Лукреция пыталась подбодрить его теми же словами, теперь — отец. Он и сам знает, что ему идет красный, не хуже он смотрелся в пурпуре, но лучше черного бархата ничего и быть не могло.

— Но тебе твое возвышение кажется обузой, — будто прочитав его мысли, отозвался Папа.

Чезаре не ответил, слова увязли во рту. Он упрямо смотрел перед собой, не в силах встретиться взглядом с Родриго.

— Завтра ты станешь кардиналом, — Чезаре, хмурясь, наблюдал приближающийся силуэт отца в зеркале. — Избегай греха, который Святой Исидор считает величайшим, — он остановился за спиной сына, сложив руки перед собой, — и который может отпустить только Папа.

— Полагаю, он зовется отчаянием, отец, — не без сарказма отозвался, наконец, Чезаре.

— Никогда! — участливо всплеснул руками Родриго. — Никогда не отчаивайся!

Чезаре, казалось, окаменел, не в силах шелохнуться. Неожиданно Папа подался вперед и протянул к нему руки:

— Обними меня, Чезаре.

Отец неуклюже обхватил одеревеневшие плечи сына в объятия, заставив того вздрогнуть. Чезаре не мог вспомнить, когда папа так обнимал его в последний раз. Он любил отца всем сердцем, жаждал одобрения и готов был на все, лишь бы заслужить его любовь. Но Папе словно этого было мало, он требовал большего. Будто сын каждый раз оказывался недостаточно хорош. Между ними давно пролегло нечто трудно определимое, запутанное и тревожное.

— Прости, что возлагаю на тебя такие надежды, — проговорил отец за ухом Чезаре. Он скованно поглаживал спину сына, пытаясь смягчить свои слова. — Но так было решено со дня твоего рождения, — во властном тоне неожиданно пробились теплые нотки: — Не вступи я на стезю служения церкви, возможно, все было бы иначе.

Он умолк, видимо ожидая слов от Чезаре, но ответа не последовало. Тогда отец отстранился и, сжав плечи сына, с натиском проговорил:

— Ты мой старший сын! — он заглянул в лицо Чезаре, участливо приподняв угольные брови. — Твоя судьба идти по моим стопам! — в заботливом взоре черных магнетических глаз сын усмотрел порицание и толику недовольства.

Отец мягко встряхнул его за плечи:

— Скажи мне, что принимаешь это призвание!

Казалось, целую вечность Чезаре не мог ответить, тысячи слов дрожали на языке, теснились в сердце невысказанными. Нет, он не принимает, не может принять, и отцу хорошо известно сколь претит ему сан кардинала.

Разве он не молил отца о свободе от обетов? Разве недостаточно убедительно высказывал свои мысли? Нет, он сказал уже достаточно и теперь не станет снова повторять. Молчание затягивалось. Взгляд отца омрачился, над переносицей прорезалась вертикальная складка. Неужели он не понимал, что терзало душу сына? Все он знал, все видел, но Родриго неумолимо требовал согласия, ждал, что сын, как всегда, покорится его родительской воле.

Чезаре ничего не оставалось, как в очередной раз уступить в этом немом противостоянии:

— Принимаю, — выговорил он через силу и посмотрел в упор. Во взгляде его темно-зеленых глаз, устремленных навстречу агатовым, отцовским, мерцало угрюмое упрямство.

Родриго вздохнул и, обхватив голову сына обеими ладонями, запечатлел долгим поцелуем лоб.

Эта внезапная отцовская ласка кольнула сердце, но не согрела его, ведь отец просто пытался подсластить медом ту горькую микстуру, что завтра Чезаре предстоит выпить до дна.