Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Исповедь. Часть одиннадцатая

Утром Чезаре проснулся и обнаружил, что сестры уже нет подле него. Она, видимо, улизнула с первыми лучами солнца. Подушка все еще благоухала едва уловимым ароматом розовой воды. Некоторое время он предавался неясным образам и мыслям, проплывающим под опущенными веками, лишь для того, чтобы в следующую минуту окончательно пробудиться и вспомнить о перемене в их жизни.

Этой ночью, когда белый дым повалил над Сикстинской капеллой, пришел конец безмятежности, в которой жили Лукреция, Джоффре, Хуан да и сам Чезаре. Нынче все изменится. Все уже изменилось. Пред ними открылись ворота несметных богатств и безграничных возможностей, но злые собаки уже сбивались в стаи вокруг их дома, а ядовитые змеи сплетались в клубки вокруг их семьи. Если все дни конклава Чезаре испытывал лишь неясную тревогу о будущем, то теперь неправдоподобность их нового положения внушала ему истинный ужас.

Не желает он больше прятаться под рясами епископа! Никто не посмеет причинить вред их семье, никто не посмеет тронуть Лукрецию или Ваноццу. Все, что Чезаре нужно, это оружие и армия. Тогда он сможет показать этим зазнавшимся итальянцам, чего стоят Борджиа. И прямо сейчас он отправится в Ватикан и потребует исповеди у святого отца, но не для того, чтобы раскаяться в грехах. Нет, Чезаре слабо верил в прощение. Он лишь хотел дать отцу понять, что способен на куда большее, чем молитвы.

На церемонии Habemus Papam отец, наряженный в новую белоснежную сутану, вышел к народу на центральную лоджию собора Святого Петра и властно раскинув руки по обе стороны.

Преисполненный достоинства и могущества, он дал свое первое приветствие горожанам. Отец воистину вызывал благоговение у всех присутствующих на площади. Даже Чезаре довелось преклонить колено, хотя душу его терзали самые отчаянные противоречия.

Все происходящее казалось невообразимым: и громогласный голос отца, летящий над площадью Святого Петра, и люди, в божественном трепете поднявшие глаза к новоявленному понтифику, и дрожь, что пробирала молодого Борджиа при мыслях об угрозах, нависших над семьей.

— Я хочу исповедаться, святой отец, — в диковину было звать отца святым, но Чезаре продолжил: — Ибо я согрешил.

В глухой тишине собственные слова отчего-то ошеломили, хотя ему частенько приходилось бывать на исповеди в роли кающегося, как того и требовал сан.

Церковникам положено не только принимать покаяния грешников, но и регулярно открывать душу своему духовнику. Исповедь давно стала докучливой обязанностью для молодого Борджиа и уже не вызывала ничего кроме тоски. Но сегодня все было иначе. Сейчас каждая струна его души была натянута до предела.

— Каков твой грех, сын мой? — бесстрастно спросил отец.

Сквозь решетчатую перегородку проступал его горделивый профиль. Святой отец. Подумать только, его папа, самый приземленный из всех людей, сибарит и сластолюбец, и нынче — Его Святейшество. Самое время оробеть, но Чезаре не для того заявился сюда, чтобы предаваться восхищению и малодушию. Он, как никто другой, знал цену этому возвышению, и, собрав всю решительность в кулак, сын вновь заговорил:

— Я развратил свою душу. Я пообещал кардиналам земли, замки, приходы, — он на мгновение умолк, разглядывая лицо отца меж прутьев решетки. — Я передал документы во внутренностях запеченной дичи. Все это ради того, чтобы ты стал Папой, — подчеркнул Чезаре.

— И Господь вернет нам всем, — холодно ответил отец, не меняясь в лице. Он неспешно теребил подбородок в размышлениях, в уголке его рта можно было разглядеть ироничную усмешку.

— Но ты должен облегчить мою душу, отец, — возразил Чезаре. — Сможет ли наша семья пережить такой приз? — он горько усмехнулся. — Мы испанцы. Они ненавидят нас.

Сын громко выдохнул. Спокойствие отца раздражало. казалось, тот его слушает вполуха.

— Наши враги приумножатся! — с горячностью воскликнул епископ, теряя самообладание.

— Господь защитит своего наместника на земле, Чезаре, — неохотно ответил отец и, смерив его коротким выразительным взглядом, добавил: — И тех, кто ему дорог.

— И ты сообщишь Господу об этих его обязанностях? — с дерзким сарказмом бросил Чезаре.

— К чему эти богохульные речи, сын мой?

Молодой Борджиа вздохнул поглубже, собираясь с силами:

— К тому, что если Бог не защитит нас, это сделаю я!

— Ты епископ, Чезаре, — резко оборвал его отец. — Тебе не к лицу такие мерзкие мысли.

— Ты надел на меня этот воротник! — вскипел сын от негодования. — Ты сделал Господа моим призванием! Но грехи, совершенные мною ради тебя, должны тебя убедить, что Церковь — не мое призвание!

Он больше не в силах был врать и лицемерить и едва сдерживался, чтобы не закричать.

— Умоляю, освободи меня от обетов! Позволь жить мирянином, солдатом. Я смогу защитить нашу семью от грозы, которая скоро грянет!

Лицо Родриго ожесточилось, подбородок упрямо выступил вперед, и на последних словах сына он вспылил — Ты мой старший сын, Чезаре! Тебе предназначено быть князем церкви!

— Я мог бы быть князем государства, отец! — не отступал сын в отчаянии. — Тебе это известно!

— Папская армия мала, Чезаре, — резко осадил его отец. — Мои сражения будут проходить внутри этих священных стен, — отчеканил он, повышая голос. — Там мне и понадобится твоя помощь. А Хуан будет сражаться за семью Борджиа. И вести в бой то войско, что есть у Папы. И я более не потерплю твоих противоречий! — заключил он тоном, который не предполагал возражений.

— Властью, данной мне, освобождаю тебя от всех грехов, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — раздраженно пробубнил Родриго заученный текст. — Аминь.

Он небрежно осенил сына крестом через решетку и, явно не желая продолжать препирания, спешно покинул исповедальню.

Чезаре шумно выдохнул и понуро опустил голову, рассеянно потирая лоб. Снова он бился о стену непреклонности. Похоже, отец никогда не освободит его. Неужели он обречен навсегда оставаться в оковах церкви?

В мрачной задумчивости епископ направился в замок Святого Ангела. Будто Чезаре мало было огорчения на сегодня. Ноги, казалось, сами вели туда, куда уже долгое время были устремлены все его дерзания, туда, где нынче господствовал Хуан, примеряя на себя доспехи воина.

В темных коридорах оружейной пахло лошадьми и дубленой кожей, горячим металлом и свежим маслом. Древние стены дышали войной и сражениями. Запах этот будоражил душу молодого священника. В конце коридора заунывно стучал молот наковальни, а в многочисленных залах звенели мечи — звуки эти были подобны музыке для его ушей.

Усмотрев знакомую вальяжную походку в одной из просторных казарм, Чезаре остановился в пролете дверей и с нескрываемой завистью окинул Хуана взглядом. Герцог, увидав брата, круто обернулся на месте и раскинул руки, неприкрыто красуясь блестящими доспехами:

— Как думаешь, брат, мне идет?

Епископ натянуто улыбнулся одними губами. Конечно, Хуану идет. Он и сам прекрасно об этом знает. Лучшие оружейники Рима выплавили для будущего капитана церкви поистине превосходные стальные латы.

— У тебя широкие плечи, — только и смог выдавить из себя Чезаре.

— У тебя тоже, — отметил Хуан озадаченно.

Он не мог не замечать угрюмого настроения епископа, но герцог нынче упивался своим триумфом и ему не было никакого дела до чаяний брата.

— Тут не хватает эмблемы, — ухмыляясь, указал он на грудь, закованную в металлическую броню. — Я думал о пластине с ярко-желтым быком Борджиа.

— Я предпочитаю черный цвет, — процедил Чезаре.

— Черный — для клирика, — надменно усмехнулся Хуан. — А для солдата — гарцующий желтый бык! Чезаре молча мерил взглядом горделивую стать герцога и с трудом сдерживал разгорающийся внутри гнев.

— Или, может, красный? — переспросил Хуан, намеренно подначивая брата.

Чезаре закатил глаза, не желая больше терпеть эти колкости. Он уже было направился к выходу, когда Хуан воскликнул:

— Черный цвет!

Старший брат задержался на месте с застывшей маской любезности на лице.

— Он тебе идет! — слегка насмешливо заметил герцог.

Епископ лишь криво усмехнулся и, не произнеся ни слова, пошел прочь.

Это Чезаре достоин был оказаться на месте Хуана, это ему пристало носить доспехи, это на его груди должен красоваться гарцующий бык, а солдаты Папской армии должны быть в его подчинении.

Силой рассудка он загнал постыдную зависть в самый дальний угол, зажал ее в стальные тиски братской любви. Но глухую ненависть отогнать оказалось не так просто, она душила горло, жгла сердце, и он мчался вперед, сам не зная куда, только бы подальше отсюда. Ненависть не к брату, нет.

Впервые Чезаре ясно осознал, вдруг отчетливо понял, что виновником этих нескончаемых мучений был не кто иной, как его собственный отец.