Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Кошмары понтифика. Часть сорок девятая

Родриго Борджиа плохо спал той ночью. Впрочем, как и все предыдущие ночи. С той поры, как Лукреция покинула Рим, ему то и дело снились кошмары, а черви сомнения точили сердце. Вдруг он совершил непоправимую ошибку? Сфорца отнюдь не пришелся понтифику по вкусу: не первой молодости, тяжеловесный и зачерствелый. Рядом с юной Лукрецией он выглядел едва ли не стариком. Но гораздо больше внешнего облика новоприобретенного союзника Родриго волновала его верность интересам Ватикана.

Дочь была слишком мала для дипломатических игр и ничего не смыслила в паутине лжи и хитросплетениях интриг, что издревле опутывали италийские земли. Разве она способна повлиять на мужа в вопросах политики?

В сотый раз за последнюю неделю он взмолился Пресвятой Деве Марии с той горячностью, на которую только был способен: пусть его выбор для Лукреции будет благополучным. Хоть бы она была счастлива, хоть бы муж был добр к ней. Она так молода, так неопытна…

Родриго свесил длинные жилистые ноги с постели и с толикой отвращения оглядел дряхлеющие мышцы на смуглых ляжках и голенях. Молодость безвозвратно ушла. Прожитые годы добавили ему мудрости, но отняли силу и гибкость. А ведь когда-то он был настоящим красавцем. Понтифик сдавленно вздохнул и с тоской глянул на безмятежно спящую Джулию.

La Bella всего на пару лет старше его собственной дочери, но несоизмеримо опытней. Откуда у этой рыжеволосой плутовки столько познаний в искусстве любви Родриго предпочитал не задумываться. Он лишь жадно пил сладкое дурманящее вино ее молодости и страсти, будучи совершенно уверенным, что пылкость ее истинная. Ибо время отняло у каталонца многое, но не способность доставить радость женщине. Уж в чем в чем, а в этом мало кто мог сравниться с Родриго Борджиа.

В отличие от тех глупцов, что спешат поскорее утолить сладкий трепет нетерпеливого желания, он получал истинное наслаждение, наблюдая, как его любовница взмывает к вершинам блаженства. Как сладострастие вспыхивает на ее щеках густым румянцем, а восторг застилает ясные глаза томной поволокой. Как с припухших от поцелуев губ, срываются прерывистые вздохи. Всякая из женщин прекрасней всего в эти мгновения, и было бы неразумно упускать подобное великолепие, торопясь в лихорадке собственного возбуждения.

Нет, отдай эту минуту ей: позволь обратиться царицей Савской, роковой Саломеей, распутной и властной Мессалиной, а затем, в самом конце, она скинет маски, и ты увидишь — она прекрасней всех прославленных красавиц, и это ты сделал ее такой. Она — твоя всецело. Причастись от ее великолепия, познай как в первый раз и лишь потом отпусти свой горячий норов на волю.

Но в эти дни ему было не до любовных утех. Плохие сны о дочери измотали понтифика и ввергли его в омут угнетенности и меланхолии. Ему чудилось, что он сотворил нечто ужасное, а в голове все время вертелись слова: “Прости, прости, Лукреция”.

Но сколько бы он ни просил, отпущение не приходило. В страшных видениях его дочь, — отчего-то мертвенно-бледная, словно утопленница, — вторила, что Бог, быть может, и простит, но она — никогда. И Родриго вскакивал на постели, с ужасом осознавая, что совершил роковую ошибку, исправить которую теперь не представлялось возможным. Что же он наделал? Как он мог отдать свою кровь, плоть от своей плоти, свое маленькое солнышко — чужаку?

Одно за другим летели послания из Ватикана в Пезаро, в которых отец настойчиво просил дочь поведать о том, как ей живется на новом месте. Она без промедления отвечала, но от писем Лукреции веяло холодом и отстраненностью, а за круглыми, аккуратно выписанными буквами Родриго чудилась затаенная горечь. Между тем, она писала, что вполне довольна своим новым домом и что “достопочтимый герцог Сфорца весьма любезен”, а дворец, в котором она нынче поселилась, “просто чудесен”.

Вновь и вновь перечитывая ее письма, понтифик несколько успокаивался. В иные дни он даже был готов посмеяться над своими сердобольными терзаниями, но затем приходила коварная ночь, раз за разом принося на своем черном крыле бессонницу и сомнения. Скверное настроение понтифика привело весь двор в суетную беготню. Доктора готовили сонные снадобья, слуги ходили вокруг него на цыпочках, кардиналы старались лишний раз не попадаться на глаза, опасаясь угораздить в немилость, ибо никто не знал, что может взбрести в голову охваченному необъяснимой хандрой Александру.

А он и рад был никого не видеть в эти дни, но понимал, что дела не ждут, и пока он предается пустым сожалениям, слуги церкви вьют сети коварных заговоров у него за спиной. Ах, какое счастье, что старший сын неустанно следил за этим змеиным гнездом и не позволял гадюкам сплетаться в клубки.

Divide et impera. Разделяй и властвуй — Чезаре хорошо усвоил этот урок своего тезки — великого Цезаря, и ловко применял его в стенах Ватикана. Сталкивая лбами алчных кардиналов, он добился немалых успехов, однако самый грозный противник Борджиа — Джулиано делла Ровере гулял на свободе и представлял значительную угрозу.

А еще этот Савонарола. Сумасшедший монах, говорящий с Богом. Он обвинял флорентийцев в стяжательстве и блуде, а гнездилищем порока называл Ватикан. Надо думать, это Господь велел ему устраивать пожарища прямо посреди прекрасных площадей Флоренции. В огонь безжалостно летели предметы роскоши и искусства, даже неугодные монаху книги сжигались без следа. Доминиканский церковник настолько проник в умы людей, что они сами добровольно несли свое имущество на костер инквизиции. Омерзительный фанатизм.

Но этим утром пришло известие, повергшее Александра в еще большее уныние и даже озлобленность — делла Ровере покинул Флоренцию и направился на север. В Милан. В гости к кузену вице-канцлера Асканио, герцогу Людовико Сфорца, в миру прославившимся под именем Иль Моро за свою темную, точно у мавра, кожу и свирепый, словно у дикаря, нрав.

Людовико заточил собственного племянника и наследного герцога — Джана Галеаццо, в темницу и узурпировал власть в Милане. Помимо неслыханной воинственности, Моро обладал дьявольской хитростью и сумел привлечь к себе на службу самого Леонардо.

За Да Винчи гонялись все владетельные особы, и сам Александр был бы не против заполучить эту светлую голову, но приглашение, которое понтифик направил творцу месяц назад, было вежливо отклонено.

Что же, Лео, в другой раз. Ты все равно чересчур дорог. И ненадежен.

Пришло время испытать на прочность союз между семьями Борджиа и Сфорца. Родриго не питал иллюзий о природе такого союза. О дружбе не шло и речи. Такие альянсы всегда результат одних лишь корыстных целей, и обе стороны понимают, чем именно обязаны друг другу.

Не было никаких сомнений, зачем делла Ровере направился в Милан. Он сколачивал свою лигу, собирал сторонников смещения Папы и готовил для себя путь назад в Ватикан. И в то утро Родриго впервые остро ощутил холодные щупальца угрозы, исходящей от Джулиано. Нынче стоило напомнить всей семейке Сфорца, что Александр рассчитывает на полное содействие и не потерпит предательства.

Вице-канцлер Асканио без промедлений прибыл в Ватикан по первому требованию. Взъерошенный и вспотевший под августовским солнцем, он явился в папские покои сразу после утренней молитвы.

— Одолевают ли кошмары вице-канцлера? — понтифик откинулся на златотканую подушку, услужливо взбитую камердинером, и презрительным кивком отослал слугу прочь. Родриго еще не поднимался с постели и не чувствовал в себе сил, дабы начать день как обычно.

Сфорца пожал плечами:

— Сама должность это — кошмар, Ваше Святейшество, — на его устах мелькнула скептическая ухмылка, и он продолжил: — С заговорами, жалкими интригами и прошениями, от которых я всеми силами стараюсь вас уберечь.

Родриго, нахмурившись, глядел на вице-канцлера. Его речи о том, как он старается оградить понтифика от интриг, были просто смешны. Чезаре сообщал отцу, что Асканио благоразумно оставался в стороне от всех заговоров и не принимал участия в каких-либо кознях, однако же, и не противоборствовал им. Он сохранял нейтралитет. А необходимо было проявить поддержку. Неужели его стоило учить, каково это породниться с Борджиа?

— Мне нужно, чтобы вы убедились в благополучии моей дочери, — наконец, промолвил Родриго. — Она в замке вашего кузена — Джованни Сфорца.

Асканио удивленно вскинул бровь:

— Думаете, с ней плохо обращаются?

Понтифик ответил не сразу. Он с силой потер лоб, чувствуя, как гудит голова:

— Мои кошмары говорят об этом.

— Он будет марионеткой в ее руках, Ваше Святейшество, — промолвил вице-канцлер. До этого он стоял на почтительном расстоянии, у самых дверей, а теперь, словно убедившись, что Александр не набросится на него с кулаками, сделал пару осторожных шагов внутрь комнаты и продолжил: — Да, он унаследовал имя Сфорца, богатство Сфорца, но не наш дух.

Кардинал остановился у окна. Утренний свет, упав на его лицо, обрисовал глубокие тени под глазами. Похоже вице-канцлер уже долгое время не высыпался — уж не муки ли совести терзали его?

— И любовь семьи Сфорца к интригам? — сдавленно спросил понтифик.

— Да, — беспечно протянул Асканио, — это он тоже унаследовал. Но никакие интриги не сравнятся с проницательностью Борджиа, — он бросил острый взгляд на Родриго: — Это уже понял весь Рим.

Чертов подхалим! Думает, что может задурить голову понтифику неприкрытой лестью? Родриго резко повысил голос:

— Мне нужно, чтобы вы убедились, что Джованни и еще один ваш кузен — герцог Миланский, — Родриго махнул рукой с явным пренебрежением, — будут и дальше верны нашему папскому престолу!

Он передернул плечами, точно от холодного сквозняка, хотя в помещение было душно. Александр подался вперед:

— Мы связали свою судьбу с родом Сфорца, — он угрожающе зашипел, чеканя каждое слово: — Если это доверие будет предано, то последствия будут крайне тяжелыми!

Асканио с вызовом вскинул голову и встретился посуровевшим взглядом с разгневанным понтификом:

— Вы говорите со мной как с вице-канцлером, Ваше Святейшество?

Борджиа опостылела эта игра в почтение. До чего же хотелось схватить этого зазнавшегося итальяшку за грудки и вытрясти из него всю спесь. Родриго скорчил гримасу ненависти и процедил:

— Нет! Как со Сфорца! — он бессильно запустил ладонью, сложенной в кулак в сторону Асканио.

Вице-канцлер замер в смятении, потом выдавил на своих устах подобие улыбки и учтиво поклонился. Не говоря больше ни слова, он спешно покинул комнаты Апостольского дворца.