Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Он громко охнул и нехотя опустил ее на пол.

— Никаких слез, сестренка! — Чезаре усмехнулся со всей беспечностью, на которую был способен в тот момент. — Нас ждет вкусный ужин, веселье и музыка.

К его облегчению она тоже рассмеялась, заиграли ямочки на бархатных щеках, бесконечной нежностью загорелись глаза.

— Ну же, — он предложил ей руку, согнутую в локте. — Пойдем?

Душа его ликовала, а на губах должно быть играла уж совсем мальчишеская улыбка, пока они с Лукрецией рука об руку размашисто шли вдоль темнеющих таинственными тенями галерей дворца.

Счастье? Да вот же оно! Неуловимая, струящаяся сладость растекается по жилам, пружинит все тело, опустошает разум. Лукреция здесь, рядом с ним, в полной безопасности. Улыбается, виснет на его руке и громко щебечет о всякой чепухе. По-детски восторгается свежими фресками Пинтуриккьо и тут же тычет ему под нос ладонь, сбрызнутую терпкими духами, что ей нынче подарила Джулия. На миг, остановившись перед открытыми дверями в трапезную, Чезаре удержал ее тонкое запястье и глубоко вдохнул.

Сладко.

Душно до одурения.

Он пьянеет еще до того, как выпит первый кубок вина.

Только вслед за сладостью неотступно стелется горечь неизбежной разлуки. Но какая сладость без горечи? Как узнать радость встречи, не познав муку расставания?

— Наша дочь! Лукреция! — громогласно воскликнул Родриго, стоило Чезаре и Лукреции войти. Отец подхватился со своего кресла и с невиданной прытью пересек зал, открыв руки для объятий.

Под роскошными сводами трапезной уже собрались те гости, которых понтифик мог считать самыми близкими. Среди них значился и вице-канцлер. И хотя Чезаре никогда не доверял этому хитрому лису, нельзя было сегодня не позвать Асканио, ведь в некотором смысле он являлся представителем от семьи Сфорца.

После приветствий Родриго усадил Лукрецию по правую сторону от себя, там, где в другие дни было привычное место старшего сына. Сегодня уступить сестре место рядом с отцом было за честь — сам же Чезаре уселся чуть поодаль, подле Джоффре.

Младший брат был весь в терзаниях и надеждах о своей неаполитанской принцессе: Санчу Арагонскую ожидали в Риме со дня на день. Вспоминая себя в его возрасте, Чезаре не обрадовался бы брачным узам. И в то же время, будучи юнцом четырнадцати-пятнадцати лет, он едва ли отказался бы от столь прелестной любовницы.

Портрет Санчии обещал многое. Но как обычно бывает в подобных случаях, ее демоническая красота шла рука об руку с распущенностью. А судьба одураченного мужа — слишком жестокое испытание для мальчишки Джоффре. Но сегодня раздумывать о целесообразности подобного союза Чезаре вовсе не желал: он был поглощен одной лишь Лукрецией.

Кроме членов семьи на ужине появилась и Джулия. Чинно расположившись по левую руку от понтифика, она не касалась его, по обыкновению, и была довольно молчалива. Зная, как рыжеволосая красавица любит острить, звонко смеяться и всяческими уловками приковывать к себе все внимание, Чезаре понимал — ей стоило немалых усилий хранить сдержанный облик. Как хорошо, что у Фарнезе хватало ума не отравлять это долгожданное семейное воссоединение пустым тщеславием или ревностью.

Между тем, матушка устроилась подле Лукреции со счастливой улыбкой на губах и без тени смущения или неловкости от присутствия соперницы. Быть может, Ванноцца больше не считала Джулию соперницей?

Последним во дворец прибыл Хуан. Он по обыкновению разоделся в пух и прах: короткий камзол коричневого бархата, густо усыпанный драгоценностями, искрился и переливался в свете многочисленных свечей, тонкие черные штаны, вышитые золотой узорной сетью, облегали крепкие длинные ноги как вторая кожа. На широкой груди сиял орден герцога Гандии. В прорезях рукавов пышно выбивались и взлетали крыльями шелковые фалды сорочки.

Увидев Лукрецию, он без всяких церемоний подхватил ее на руки и расцеловал, как это было принято в семье Борджиа: в обе щеки и в губы.

— Брак пошел тебе на пользу, сестренка! Посмотри, как ты расцвела! — воскликнул Хуан и продолжил рассыпаться в ласковых речах. Чезаре, настроенный на скептический лад по отношению к брату, досадливо поморщился. Но поймав на себе удивленный взгляд Ваноццы, тут же дернул губы в натянутой улыбке.

Хуан привел с собой труппу шумных испанских музыкантов и пышногрудых танцовщиц. Как только слуги унесли последнюю перемену блюд, началось красочное представление. Убавили свечей над столом. Небольшое возвышение, что служило сценой, осветили пылающими факелами.

В центр вышли две пары танцоров. Вкрадчиво зашептали испанские гитары, зазвенели тамбурины, сначала медленно, а затем все скорее застучали кастаньеты.

Зала сходу наполнилась духом уличной народной пляски. Но пляски не итальянской, — мелодичной и стройной, — а истинно испанской: энергичной, вольной, порывистой. Для таких танцев нужно особое вдохновение: безудержная страсть, неведомая человеку, в чьих жилах не течет испанская кровь.

Если до этого за столом еще сохранялось некое подобие благочинности, то теперь и самого понтифика, и всех присутствующих объяла привычная естественная непринужденность семейного пиршества. Громче звучал смех, живее текла беседа, откровенней становились шутки, щедрой ароматной рекой лилось вино. Сегодня отцу не было дела до хороших манер. Он радовался приезду Лукреции, точно новорожденному ребенку.

Выпив вина больше обычного, он даже пустился плясать сардану[8], привлекая в хоровод всю семью. На удивление, Чезаре тоже нашел удовольствие в подобном веселье. Он с детства знал шаги этого каталонского танца. В недалеком прошлом на каждом семейном празднике, будь то день рождения матери или именины Лукреции, все вместе, взявшись за руки, они танцевали сардану. Родриго Борджиа никогда не стыдился своего происхождения и, даже напротив, прививал детям, рожденным вдали от исторической родины, любовь ко всему испанскому.

Как только отдышались после хоровода, Родриго вспомнил и другой семейный обычай:

— Дети мои, станцуйте для отца! — воскликнул он, обращаясь к Чезаре и дочери.

С тех пор как Лукреция выучилась танцевать, никто не мог поспеть за ней лучше старшего брата. А отец обожал смотреть, как его дети танцуют. Чезаре не надо было долго упрашивать. Он мечтал закружить сестру в танце с той самой минуты, как увидел ее сегодня.

— Боюсь, я слишком много выпила, — шепнула она, когда он подал ей руку.

Он снисходительно улыбнулся:

— Доверься мне, Лука.

Чезаре мягко потянул ее за собой в круг, освещенный смолистыми факелами. Сколько же они не танцевали вместе? Кажется, целую вечность.

Музыканты заиграли традиционную размеренную паванну, но Чезаре резким жестом прервал их. Сегодня его сердце пело в совершенно ином тоне и, на мгновение оставив Лукрецию в центре, он окликнул гитариста.

— Сыграй что-то испанское. Представь, что… — Чезаре на миг задумался. — Что мы на бое быков.

Смуглый музыкант резко дернул струны, задавая нужный тон, и Чезаре одобрительно кивнул. Он элегантно развернулся к сестре, взял ее за руку и, увидав в светлых глазах вопрос, пояснил:

— Я буду тореадором, а ты… — стиснув ее запястье, он легко привлек Лукрецию ближе. — Ты будешь моей muleta[9].

Она тихо рассмеялась, сходу подчиняясь этой игре. В неровном отблеске факелов бархат соблазнительного платья полыхнул алым пламенем.

— А кто же будет быком, брат? — промурлыкала Лукреция, когда он торжественно поклонился, знаменуя начало танца.

Чезаре сделал два шага вперед, следуя четкому ритму струн и быстро ухватив Лукрецию за талию, развернул ее в порывистом обороте.

— Наш святой отец? — с легким оттенком иронии произнес он и, выразительно распрямив плечи, обошел ее кругом, не отводя взгляда.

Вновь мерно застучали кастаньеты, густо задрожали тамбурины; глухо и томно вздохнули гитарные струны. Лукреция, вначале чинно склонившая голову, поравнявшись с Чезаре в пружинистом шаге, вдруг быстро вскинула на него пристальный взгляд. Внезапный вызов и блеск в ее прекрасных глазах подействовал точно вспышка молнии. По телу прошлась волна жара.

Разом куда-то провалилось все вокруг — гости, просторный зал, позолота, фрески Пинтуриккьо — осталась одна Лукреция. Тонкая, миниатюрная, охваченная светом пылающих факелов. Изящная, точно звонко натянутая струна.

А музыка уже рвалась вперед в своем то замирающем, то неистовом ритме. Взмах рук, громкий хлопок, локти сошлись — пружинистый разворот, плечом к плечу. Одной рукой он обвил ее талию и, легко подтолкнув, ощутил тугой перегиб грациозного стана. Лукреция, повинуясь его смелому натиску, импровизировала на ходу. Она то отступала назад, то вновь дразняще наступала, вилась волчком, широко взмахивала руками так, что высоко взметались алые юбки. А глаза ее горели странным огнем, незнакомой Чезаре страстью, воодушевлением, что шло из самой глубины ее существа. Что это за свобода, что за невиданная энергия? Может это — зов испанской крови?

В пространстве между ними вдруг возникло остро ощутимое напряжение. Почти агрессия. Почти злость. На миг показалось, она и правда желает стать тем лоскутом красной ткани, что сводит с ума быка. Лукреция, его всегда милая и нежная Лукреция, предстала перед ним сладострастной вакханкой[10], неудержимой менадой. Конечно, у нее были свои счеты с отцом. Но Чезаре не желал знать ее такой. Он опасался, откровенно боялся. Стоило хоть на минуту поверить, что она способна на чувства, пылающие в его груди, хоть на короткий, сладостный момент предположить, что в ее душе живут такие же нечестивые помыслы — все рухнуло бы. Ведь он — чудовище. Урсула была права. А чтобы сказала Лукреция, узнай она всю правду о своем старшем брате? Отреклась бы от него? Отвергла бы и забыла о его существовании?

В последнем порыве гитарного перелива, в нестерпимом грохоте кастаньет Чезаре и Лукреция, скрестив согнутые в локтях руки, кружились и кружились, пока в голове не стало совершенно пусто. Музыка оборвалась резко, словно на изломе, и Чезаре также резко и совершенно бессознательно притянул Лукрецию к себе, тесно прижал к своей груди и быстро расцеловал ее раскрасневшиеся щеки. А затем — губы. Алые, мягкие, подрагивающие. Она не отстранилась, не сделала и малейшей попытки освободиться. Хотя бы миг. Украденное мгновение, положенное ему по закону церемонии. Ведь испанский танец всегда заканчивается поцелуем.

Громкие аплодисменты вернули его к реальности. Чезаре вдруг вспомнил, что у этого представления были зрители. Отец, верно, остался доволен, он хлопал громче всех и даже несколько раз выкрикнул “Браво”.

По жилам все еще струился дурман страстного безумия, а в ушах гудел огненный стук кастаньет, но Чезаре, как и всегда, быстро взял себя в руки. Наконец, выпустив Лукрецию из объятий, он учтиво, словно бы ничего особенного и не произошло, поклонился сестре, а затем и зрителям.

Чезаре многое бы отдал, чтобы этот вечер никогда не заканчивался. Чтобы каждый вечер своей жизни он мог видеть улыбающуюся Лукрецию, ее раскрасневшееся от вина и танцев лицо, ее горящие счастьем глаза. Он всего лишь человек, всего лишь мужчина. И если смотреть правде в глаза, то всю жизнь он мечтал об одной Лукреции. Но вовек этим мечтам не сбыться. А значит, он будет благодарен каждому чудесному дню подле нее.