Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

— Виделся, — ответил тот без всякого выражения и, схватив сладкую сливу с подноса двумя пальцами, отправил в рот, а затем тщательно и медленно прожевал.

— Твое молчание тревожит, брат, — Чезаре шутливо стегнул плечо весельчака лоскутом полотенца. — Успокой малыша Джоффре!

На губах Хуана мелькнула едва уловимая ухмылка, но он тут же погасил ее, пригубив вина.

— Не бойся, Джоффре, у нее нет рогов, — спокойно проговорил он, не меняясь в лице.

Но младшего Борджиа вовсе не удовлетворил такой ответ.

— Она хорошенькая? — спросил он неуверенно.

Хуан покачал головой:

— Нет.

— Но она милая? — не унимался Джоффре.

Чезаре хотелось бы позабавиться вместе с братом, у Хуана хорошо выходило подначивать младшенького. Но то, что встревожило его вначале вечера, с еще большей силой беспокоило и сейчас. О красоте Санчи Арагонской ходили слухи, что она — демоническая. Что одним взглядом она способна соблазнить любого мужчину и что пользуется этим умением довольно часто. И Хуан вряд ли избежал действия сих чар.

— Не заметил, — пожал плечами герцог и поднялся со стула с кубком в руке.

Обескураженный Джоффре недоверчиво посмотрел на мать, перевел взгляд на Чезаре, затем снова на Хуана.

— У нее есть хоть какие-нибудь достоинства? — разочарованно спросил он. Где-то в глубине души братишка наверняка смутно догадывался, что его разыгрывают, ведь он видел великолепный портрет Санчи, привезенный послами Неаполя на сватовство. Между тем, Хуан продолжал представление, упиваясь комичностью ситуации.

— У нее две ноги, положенное число глаз… — он подумал и добавил: — Десять пальцев.

Чезаре поймал взгляд матери. Она больше не улыбалась. Вернее, на ее лице застыла маска добродушия, тогда как в прищуренных глазах сквозила та же нелицеприятная догадка, что и у самого Чезаре.

— Значит, она не хорошенькая и не милая? — Джоффре вздохнул. Бедный ребенок, он был явно разочарован. — У нее два глаза, десять пальцев и две ноги…

Хуан подошел к буфету, налил себе еще вина и, приподняв бокал, усмехнулся:

— И не забудь пальцы на ногах. Думаю, их тоже десять.

Чезаре молча смотрел на Хуана и видел, что тот едва сдерживается от смеха.

— Я женюсь только раз в жизни, мама, — пробормотал Джоффре, чуть не плача.

— О, малыш Джоффре! — внезапно завопил Хуан и, оставив кубок, подскочил к младшему брату, подхватил его под мышки и быстро покружил на месте. — Она не просто хорошенькая. Она красавица!

Джоффре звонко рассмеялся, с надеждой воскликнув:

— Правда?

— Она — ангел, взращенный на почве Неаполя! И если ты на ней не женишься, я сам на ней женюсь. Ну, как, ты мне разрешаешь?

— Нет, Хуан! Она ведь моя невеста, — запротестовал Джоффре.

— Верно.… Ну, кто у нас счастливчик? — Хуан взъерошил волосы младшего брата и расцеловал его в обе щеки.

Мать быстро взглянула на Чезаре через стол, почти не изменившись в лице. Она хватко прищурилась и медленно отпила из своего кубка. Они поняли друг друга без слов. В Неаполе Хуан не терял времени зря. Вот же негодяй!

Когда после полуночи оба брата покинули стены теплого дома и вышли под проливной дождь, где одного ждал верный слуга, а другого — папская охрана, Чезаре напрямую спросил:

— Кажется, эта герцогиня Сквиллаче тебя очаровала?

Хуан поморщился под крупными каплями дождя и быстро накинул капюшон подбитого мехом плаща.

— Как я уже говорил, брат, она настоящий ангел. Правда, ангел совсем иного рода, чем наша сестренка. Ее кожа смуглая, волосы, черные как смоль, а глаза…

— Ты с ней спал? — резко перебил его Чезаре. Хуан пьяно качнулся на каблуках, поджал губы и с размаху хлопнул брата по плечу.

— Ты и сам, как я слыхал, далек от праведности.

Чезаре стиснул кулаки в гневе. Он до последнего надеялся, что его подозрения напрасны и не имеют под собой почвы. Но хуже всего, что Хуан и вовсе не чувствовал за собой вины. Он даже не посчитал нужным врать. Толкнув герцога к стене дома, Чезаре порывисто схватил его за ворот плаща и прошипел:

— Джоффре — твой младший брат!

Хуан криво усмехнулся, ничуть не испугавшись.

— Верно. И отец выбрал не того брата, — он высвободился, стоило Чезаре ослабить хватку, и дал знак подоспевшей охране, что все в порядке.

— Ты же сам не хотел идти за полукровку! — с напором произнес Чезаре.

Хуан отряхнулся, поправил ворот и с надменным видом вскинул голову:

— Я ошибался, — он сверкнул белыми зубами в мимолетной ухмылке. — Она превзошла все мои ожидания. Но что толку… — он неопределенно махнул рукой и неверной поступью зашагал в сторону конюшни. Не оборачиваясь, он воскликнул в темноту: — Нашему младшему брату несказанно повезло!

— Ты — мерзавец, Хуан! — крикнул Чезаре ему вслед.

Тот остановился на мгновение, повернулся и, неуклюже разведя руки в стороны, расхохотался:

— Ты бы и сам стал мерзавцем, окажись на моем месте.

Полный бессильного возмущения, Чезаре наблюдал, как Хуан, пошатываясь, скрывается под навесом конюшни.

В сущности, чего он ожидал? По-другому и быть не могло. Санча — порочная красавица неаполитанского двора, а Хуан — беззастенчивое дитя дома Борджиа. Тут не могло быть иного исхода. Естественное течение жизни. А отец и правда выбрал не того брата.

Тягостное оцепенение Чезаре прервал Микелетто. Он привел коней и, подав поводья хозяину, проговорил:

— Ваше Преосвященство, есть новости.

Чезаре встрепенулся, надел перчатки и обратил все внимание к обеспокоенному слуге.

— Говори.

Тот, помедлив, хрипло произнес:

— Нашли тело барона. Несколько часов назад. Его прибило к берегу течением.

Под ложечкой заныло, в глазах потемнело. Только этого Чезаре не хватало.

— Баронессе уже известно? — осведомился кардинал и быстро вскочил в седло.

Микелетто отрицательно покачал головой.

— Спасибо и на том, — сдавленно проговорил он прямо перед собой и пришпорил коня.

Но следующим утром Урсула не пришла. Дождь закончился, и на чисто вымытом небе впервые за долгое время выглянуло солнце. Оно не обрадовало Чезаре. Когда утром вместо баронессы прибыл посыльный с письмом, Чезаре сразу понял — она все узнала. Дрожащими пальцами он вскрыл печать и, сдвинув брови, пробежался взглядом по неровной строчке, написанной в явной спешке.

“Дождитесь меня в Соборе после мессы”.

Внутри похолодело. Она обращалась к нему на “вы”, а это само по себе было плохим знаком. Вероятно, узнав о смерти мужа, Урсула испытала потрясение, и сейчас ее душа требует раскаяния в лоне церкви.

За эти недели Чезаре почти забросил свои обязанности кардинала. Отца не было в городе, и все заботы о делах Ватикана кардинал передал вице-канцлеру Сфорца. Сам же, точно нерадивый ребенок, избежавший зоркого ока родителя, предавался запретным удовольствиям. Но от грядущей торжественной мессы уклониться не представлялось возможным, он и так пропустил два воскресенья к ряду, и настоятель потребовал от кардинала Валенсийского явиться к сегодняшнему полудню без всяких проволочек.

Богослужение проходило будто в тумане. Чезаре пытался сосредоточиться на словах молитвы, но мысли сами собой возвращались к тому, что ожидает его вечером. Что скажет Урсула? Зачем ей встреча под сводами церкви? Разве теперь, зная о смерти барона, она не вольна делать, что пожелает? Возможно, сегодня, обретя благодать в молитве, она останется в его доме на ночь, и завтра они, наконец, проснутся вместе. Открыть глаза утром и первым делом увидеть рядом любимую женщину — что может быть лучше? Разве только… вновь проснуться в отчем доме вместе с Лукрецией…

Чезаре стоял на второй ступеньке алтаря, смиренно сложив ладони перед собой и бездумно затягивая выученные наизусть псалмы:

— Introibo ad altare Dei (Подойду я к жертвеннику Божию (лат.)), — пели его уста.

— Ad Deum qui laetificat juventutem meam (К Богу радости и веселия моего (лат.)), — подхватывал хор псаломщиков по обе стороны от молодого кардинала.

Его душа полнилась тревогами и тяжестью. Чезаре не был чист ни перед собой, ни перед Небесами. Он мог повторить хоть тысячи молельных слов и ни на йоту не приблизиться к блаженному отпущению.

Да он и не нуждался ни в каком отпущении! Поскорей бы покончить с этим рутинным обрядом, от которого у него развивалась одна лишь смертная скука.

Литургия закончилась. Прихожане, получив прощение, — каждый у своего духовника, — овеянные благодатью, шли прочь назад к своим грешным занятиям. Ремесленники, лавочники, купцы, нищие и бездомные, бродячие студенты и паломники, добропорядочные матроны и девицы на выданье — все они вернутся к Богу через неделю, в специально отведенный для этого день. В смирении склонят голову и будут вновь истово молить о пощаде.

Приделы церкви пустели, а Урсулы все не было. Шел третий час, зимнее солнце неумолимо клонилось к закату. Косой золотистый луч медленно тянулся по гладкому, натертому до блеска мраморному полу. Одинокий монах-доминиканец беззвучно творил молитву в боковом нефе храма.

Чем тише становилось вокруг, тем громче кардинал Валенсийский слышал голос собственного смятения. Он сидел на скамье, в первом ряду от алтаря, и нетерпеливо теребил кольцо с крупным алым рубином. За те благостные дни, когда ему не приходилось рядиться святошей, Чезаре было отвык от перстня: позабыл его вес, нажим и ту тяжесть, с которой кольцо сидит на пальце. Красноречивый символ власти и, одновременно, символ подчинения. Ярмо могущества, которое он так мечтал навсегда сбросить.

Гулко стукнула входная дверь, и до него долетела свежая прохлада зимнего вечера. Глоток свободы в удушливом мареве ладана и мирры. Чезаре оглянулся и замер в нерешительности. Баронесса стояла в главном приделе собора, подняв лицо, покрытое темной вуалью, к сводам церкви, туда, откуда струился золотистый свет угасающего дня. Чезаре догадался: она молилась. Он был безмерно рад видеть Урсулу, но ее извечное благочестие порядком выводило из терпения.

Но вот она опустила голову, оглянулась в замешательстве, подняла вуаль и нашла кардинала взглядом. Мгновение Урсула стояла там, словно в нерешительности, а затем порывисто устремилась к Чезаре, на ходу опустив вуаль. С того расстояния, что он успел разглядеть ее лицо, стало ясно — она проплакала всю ночь.

На душе заскребли кошки. Сердце ушло в пятки.

Меж тем, она стремительно приблизилась и, пряча лицо в шаль, опустилась на сиденье рядом. На него дохнуло сладкими духами и студеным вечером. Глаза — зеленые, окаймленные розовым, — припухли и выцвели от слез. Она быстро отвела взгляд и горестно стиснула руки, будто собираясь с мыслями.

— Я попросила о встрече, — начала она глухим, почти чужим голосом, — потому что нашли моего мужа. Тело прибило к берегу Тибра… Он три недели, как мертв! Ему перерезали горло!

Урсула шумно набрала воздух в легкие, и голос ее задрожал от подкативших слез:

— И эти три недели я отдавалась вам! — она горестно всхлипнула. — Я нарушила брачные обеты!

Ее упреки выбили из Чезаре дух. И эти слезы. Горло сковало внезапным спазмом. Зачем она зовет его на “вы”? Словно и не было вчерашнего дня, и всех предыдущих, когда единственное, что могли вымолвить ее обессиленные усладой губы это: “О, Боже”.