Происхождение тебя. Как детство определяет всю дальнейшую жизнь

Выводы

Исследование, о котором мы говорим в этой главе, в свое время наиболее полноценно раскрывало, какие изменения происходят в эпигеноме человека в ответ на такое потрясение, как виктимизация, в первые два десятилетия жизни.

Прежде чем отправиться в эпигенетическое приключение, мы определили, какие обстоятельства внешней среды и развития выберем в качестве независимой и зависимой переменных (первый этап); выдвинули гипотезу о том, что по уровню поливиктимизации можно предсказать не только степень проявления психиатрических симптомов (второй этап) – и эта часть гипотезы оказалась правдивой, – но и метилирование ДНК (третий этап), вот только вторая часть гипотезы уже не подтвердилась. Кроме того, мы предположили, что по метилированию можно предсказать психиатрические симптомы (четвертый этап) и что метилирование – это посредник между поливиктимизацией и психопатологией (пятый этап). На третьем этапе нас ждали сплошные разочарования: мы не обнаружили эмпирических оснований для того, чтобы и дальше придерживаться первоначального замысла. Так и закончилось наше знакомство с новой генетикой под названием «эпигенетика». Но как нам следовало поступить с тем, что мы нашли, а точнее, не нашли? С этим было трудно определиться.

Кто-то из нас понимал: мы обнаружили настолько слабую связь между виктимизацией и метилированием, что теперь грош цена была исследованиям наших предшественников, посвященных влиянию виктимизации на метилирование ДНК людей. Мало того, что выверенная величина, позволяющая оценить степень воздействия внешней среды, очевидно и напрямую соотносилась с величиной исхода – уровнем психопатологии в молодом взрослом возрасте, так еще и оказалось, что первая величина едва ли связана, почти не связана или в лучшем случае неоднозначно связана с оценкой метилирования генов. Положения почти не менял ни изучаемый возраст виктимизации (детство, юность или детство и юности), ни то, сводили мы различные виды виктимизации вместе или изучали их по отдельности. Также не важно было, изучали мы метилирование на уровне всего генома или сводили все к определенным генам-кандидатам. Возможно, ученые в области человеческого развития поспешили, когда приняли за истину самые первые заключения о влиянии неблагоприятных обстоятельств на метилирование ДНК людей: судя по всему, не такие уж и убедительные, как писали в научной литературе и прессе. Другими словами, теперь мы сомневались не в первоначальных исследованиях на грызунах, которые так взволновали наших коллег – специалистов в области человеческого развития – и надоумили их рассмотреть гены как зависимые переменные, а в противоречивых заключениях, к которым приходили ученые в ходе исследований с участием людей.

Кроме того, нам не стоило забывать о правиле, которое мы озвучивали выше, – «отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия». Дело в том, что, каким бы обширным и тщательным ни было наше исследование – а оно было очень обширным и очень тщательным – оно не ставило точку в изучаемом вопросе. Начнем с того, что мы сосредоточились на одном-единственном эпигенетическом процессе, метилировании, а ведь есть и другие, на которые виктимизация может влиять. Что, если бы мы сумели измерить другие механизмы экспрессии генов? Вдруг мы обнаружили бы более убедительные свидетельства в пользу влияния потрясений на эпигеном? Кроме того, мы оценивали опыт виктимизации участников в детстве и в юности. Но что, если метилирование на самом деле зависит от неблагоприятного опыта, который человек переживает еще раньше, например в младенчестве или дошкольном возрасте? Согласно первоначальному исследованию с участием грызунов, на уровне эпигенетики на крысят влияет то, как о них заботятся в первые дни жизни, то есть сразу после рождения. Возможно, влияние внешних обстоятельств на метилирование генов лучше было бы изучить на основе данных исследования NICHD (о котором мы говорим в 7-й и 8-й главах), поскольку в его рамках мы собирали сведения о неблагоприятном опыте взросления еще с тех пор, как участникам было по полгода? К сожалению, ресурсы не позволяли нам обратиться к обсуждаемому вопросу в рамках этого исследования; кроме того, когда мы только собирали данные о его участниках, об изучении метилирования большинство специалистов в области человеческого развития еще даже не слышали.

Еще одно обстоятельство, которым можно объяснить тщетность наших стараний, связано с тем, где именно мы искали метилированные гены – а именно в клетках крови. Пусть даже есть множество поводов полагать, что по ДНК, обнаруженной в клетках крови, можно сделать выводы о том, как потрясения и невзгоды влияют на метилирование генов, существует вероятность, что мозговая ткань позволяет прийти к намного более точным выводам. Напомним, что авторы того самого канадского исследования с грызунами изучали ДНК крыс по их мозговой ткани; также мозговую ткань брали на изучение авторы исследований о жертвах самоубийства. Естественно, мы получить доступ к мозговым клеткам участников не могли, а потому не знали, правда ли виктимизация способна по-разному отражаться на разных тканях – в частности, на метилировании генов в них.

Нельзя упускать из виду и следующее: насколько бы обширной ни была наша оценка метилирования в рамках генома (в некоторых случаях мы сравнивали гены между собой более четырехсот тысяч, а в целом – более двух миллионов раз), современные технологии позволяли нам изучить отнюдь не все участки эпигенома. То же самое относится и к попыткам сосредоточиться на генах-кандидатах. Пусть даже мы и отбирали шесть генов-кандидатов на основе работ предшественников о влиянии потрясений на метилирование генов, наш список не был исчерпывающим. Что, если метилирование других участков эпигенома (то есть другие зависимые переменные) связано с воздействием окружающей среды намного сильнее?

Все эти соображения умерили наше первоначальное разочарование. Пусть даже в рамках исследования E-Risk (и данидинского исследования, к которому мы обратились, чтобы кое-что перепроверить) мы не обнаружили никакой связи между виктимизацией и метилированием генов, это не обязательно означало, что все потеряно и связи между двумя обстоятельствами на самом деле нет. Столько всего еще можно было попробовать и проверить. Такое отношение на самом деле помогает нам не расценивать собственные и чужие попытки заниматься эпигенетикой как бессмысленные. Забегая вперед, скажем: преимущество на стороне тех, кто согласен, что невзгоды и даже положительный опыт влияют на экспрессию генов у людей через эпигенетический процесс метилирования. Однако чтобы найти убедительные свидетельства в пользу этого утверждения, необходимо больше предполагать, нежели искать. Исследователи должны нацеливаться на что-то конкретное, то есть изучать, влияют ли на определенные участки эпигенома определенные обстоятельства и условия.

Повторим: своими замечаниями мы не стремимся очернить предшественников, чьи работы стали основой для исследования, о котором мы рассказываем в этой главе. И мы вновь не намерены ни восхвалять, ни хоронить Цезаря – то есть предположение о том, что потрясения и невзгоды через эпигенетический процесс метилирования влияют на экспрессию генов и, следовательно, на психологию и поведение человека. Мы надеялись пожать больше эпигенетических плодов, поскольку потратили слишком много времени и усилий на посадку и взращивание эпигенетических деревьев. Плодов с дерева, связанного с поведением, мы собрали в изобилии (виктимизация была напрямую и очевидно связана с проявлениями психопатологии в молодости), однако о дереве, отвечающем за метилирование, нельзя было сказать того же.

Часть VI. Зрелость и старение