Метаморфозы. Новая история философии

Это тема, которая в эпоху Просвещения не только начинает пронизывать научную мысль, но и популяризироваться в общей культуре. То же самое изменение происходит и в интеллектуальной, моральной, эстетической даже религиозной сферах. «Относительность» распространяется даже на сферу самых высших, так называемых чисто интеллектуальных идей.

Понятие и слово «Бог» не могут означать одно и то же для слепых и для тех, кто обладает зрением. Существует ли в таком случае вообще логика, метафизика или этика, которые могли бы освободить нас от рабства перед нашими органами чувств? Или всё-таки не все наши утверждения о физическом мире так же, как и об интеллектуальном в действительности – просто о нас самих и особенностях нашей телесно-чувственной организации? Разве наше «существо» не должно было бы претерпеть фундаментальные изменения, если бы мы были наделены новым («шестым») чувством или лишены одного из чувств, которые у нас уже есть? Философы XVIII века были очень склонны к объяснению подобных психологических спекуляций в космологических терминах – от рассуждений Бернара де Фонтенеля (1657–1757) о «множественности миров» до «Всеобщей естественной истории и теории небес» (1755) Иммануила Канта (1724–1804). Эта идея повторяется бесчисленное количество раз в психологической и эпистемологической литературе эпохи Просвещения. А также в произведениях по логике, этике и теологии. Кажется, что все они постепенно превращаются, «сливаются» в единую антропологию. Отсюда и проистекает постепенный и всеобщий вывод о том, что мы должны заменить «бесполезную» доктрину о росте наших идей «полезным» учением о логических суждениях и умозаключениях. При этом становилось всё более очевидно, что придётся отказаться от всех претензий на всеобщую значимость и объективность. Но «истине» будет нанесено так же мало вреда, как, впрочем, и «красоте», если мы признаем, что они носят скорее субъективный, чем объективный характер и что они являются вовсе не свойствами вещей, а просто отношением вещей к нам, субъектам, которые их мыслят. Наоборот, это и будет лекарством от объективирующего и абстрактного солипсизма науки.

По мнению Беркли, нечёткость объекта интерпретируется нашим глазом как ключ к оценке его удалённости от нас. Поэтому «все видимые объекты находятся только в уме; что-либо внешнее уму, будь то расстояние или величина, они внушают не иначе как через привычную связь, подобно тому, как слова внушают вещи»[94]. Здесь подразумевается, что если бы мы жили, например, в мире без пыли, допустим, в космосе, то наше зрение потребовало бы «переподготовки», поскольку правило «чем дальше, тем размытее» оказалось бы недействительным. Зрение всегда подаёт такие сигналы, которые каждый раз необходимо интерпретировать.

Рассуждения Д. Беркли о природе и устройстве нашего зрения А. Смит спроецировал на теорию морали. Если мы не можем в совершенстве оценить физическое расстояние, то какие у нас есть основания полагать, что мы можем правильно оценивать свои материальные интересы? Доктрина несовершенного зрения и восприятия позволяет понять, почему индивиды зачастую склонны предпочитать ограничивающие правила поведения выбору, основанному исключительно на восприятии собственных интересов – например, «золотое правило вежливости» (не делай другим того, чего не желаешь себе) или принцип полезности, утилитарности (максимальное счастье для максимального числа людей). Когда зрение и восприятие вообще терпят неудачу, «правила» могут служить их заменителями. Поэтому в утилитаризме значение имеет не абсолютная дистанция, а её субъективное восприятие, мнение, вера. Это допускает возможность того, что значения истинности являются нечёткими, то есть они принимают значения за пределами {0,1}.

Именно поэтому после того как Джордж Беркли разработал ответ на «задачу Молинью», в центре его критики оказалась математика. Если смысл – это вопрос восприятия, а бесконечно малые величины не могут быть восприняты, то они в буквальном смысле являются бессмыслицей, «нонсенсом». Вооружённый этим пониманием, Д. Беркли опроверг современную ему математику – он показал, что исчисление, представленное И. Ньютоном и Г. В. Лейбницем было непоследовательным в самых своих основах. Тем не менее, «математическое исчисление» было слишком ценным, чтобы от него совсем отказываться. В итоге математики были вынуждены признать, что критика Беркли была правильной. Поразительное совпадение, что и нестандартный математический анализ, и теория нечётких множеств являются очень недавними достижениями математической науки – они были разработаны лишь в 1960-е годы. При этом теория нечётких множеств приоткрыла дверцу для оценки позитивной стороны доктрины Беркли.

В содержательном плане важно понимать, что бесконечные числа в то время обычно использовались для представления рациональных аргументов относительно исчисленных «бремени» Ада и «выгоды» Рая. Этот подтекст аргументации Беркли имел важное значение – в том числе как основа коалиции мыслителей, выступавших против рабства, в которую входили как утилитаристы, верившие в Рай и Ад, так и те, кто этого не делал. Парадоксально, но гипотезу Беркли можно в этой связи истолковать как идею о том, что нельзя прийти к Богу через бесконечное исчисление, – идею, значительно опередившую (более чем на два века!) знаменитую теорему Курта Гёделя (1906–1978) о «неполноте науки»[95].