Метаморфозы. Новая история философии

Questione del corpo

Видный историк народонаселения и географ Эдвард Энтони Ригли (1931–) однажды поместил Мальтуса «между двумя мирами»[154]. Он имел в виду, что Мальтус стоял между двумя различными экономическими системами: до-современной, органической, преимущественно аграрной экономикой, о которой и писал Мальтус, с одной стороны, и современной индустриальной экономикой, только набиравшей ход на рубеже XVIII и XIX веков. Но эти «два мира» можно разместить не только в хронологическом порядке, но и в пространственном – как Старый (Европа) и Новый свет (Америка)? Фактически, Мальтус сам определил свой демографический принцип применительно именно к Новому свету, заявив в первом издании «Опыта» (1798), что Британская Северная Америка является примером быстрого роста населения, и сделал это ещё более существенным во втором, расширенном издании 1803 года.

Развитие демографического анализа примерно с 1760– 70-х годов происходило в рамках расширяющейся глобальной географии, которая понималась как поле для имперского соперничества и даже конфликта. По логике или иронии судьбы, одна из самых агрессивных имперских эпох в современной истории, тем не менее, была также временем интенсивных вопросов о морали империализма. Главный вопрос формулировался примерно так: «Принесло ли открытие Америки пользу или вред человеческой расе?» В рамках политической экономии это выражалось в виде численных оценок экономической ценности колоний. Для одних экспансия представляла угрозу, для других – обещание изобилия. Историк Эдвард Гиббон (1737–1794) был в этом отношении пессимистом. В своей «Истории упадка и разрушения Римской империи», первая часть которой появилась в 1776 году, Гиббон проследил судьбы древних римлян как комментарий к современным британцам. Предостерегая от чрезмерного влияния империи, а также от упадка и роскоши, сопровождавших имперскую славу, Гиббон восхвалял поразительно простые добродетели диких и варварских народов, которые в конечном итоге победили Рим. Хотя Гиббон не проводил сравнения между британцами и «дикими» народами Британской Америки, читатели были осведомлены об этом сравнении, переполненном неодобрения, поскольку оно противоречило их собственному коммерческому и имперскому статусу. Напротив, Адам Смит выразил оптимизм по поводу растущей и густонаселенной британской Северной Америки в своём «Исследовании о природе и причинах богатства народов» (1776), хотя это было исключением из его в целом скептической оценки империализма. Смит признал, что нет колоний, прогресс которых был бы более быстрым, чем у англичан в Северной Америке. Он выделил три фактора, имеющих решающее значение для их успеха: доступность земли, технические знания новичков о том, как её обрабатывать, и «либеральные» институты, которые поощряли свободу, включая свободную торговлю с другими странами, помимо Великобритании. Как следствие, в британских колониях было больше социального равенства среди свободных поселенцев, обильное сельскохозяйственное производство и, следовательно, стимулы для вступления в брак. Природа и человеческая натура прекрасно сочетались. Если британские колонии в Северной Америке обладали меньшим богатством, чем Британия, то быстрый рост их населения указывал на то, что баланс может измениться. Смит считал, что Великобритания и большинство других европейских стран не способны удвоить своё богатство быстрее, чем за 500 лет, в то время британские колонии в Северной Америке способны сделать это за 20–25 лет. Как раздел «моральной философии», политическая экономия А. Смита утверждала, что человеческая природа включает в себя «моральные чувства», врождённое желание взаимодействовать с другими людьми, стремление, наиболее очевидное в коммерческих обществах. Там люди были освобождены от острой нужды и могли заниматься деятельностью, которая демонстрировала их способность к вежливости: торговля делала возможным вне-экономическое. В целом считалось, что коммерческое общество оказывает «шлифующее» воздействие на человечество; когда разные нации соединялись посредством торговли, их острые углы сглаживались. Точно так же люди в коммерческой нации становились «отточенными» благодаря социальному взаимодействию друг с другом.

Мальтус принял точку зрения Гиббона. Он отвергал любую возможность того, что разум может победить материю; он верил, что природа обладает силами, которых не хватает человеческой природе. По его мнению, чем старше нация, тем изощрённее её методы добывания средств к существованию и тем больше вероятность увеличения численности её населения – так было в Китае, так было и в Европе. Но в своих методах Мальтус был отнюдь не консервативен. Настаивая на том, что здоровые тела в конечном итоге порождают слабый социальный организм, Мальтус порвал почти со всеми своими современниками. А. Смит и Д. Юм, например, тоже писали о населении и его «ограничениях», и, безусловно, осознавали численность населения как важный фактор социально-экономического благополучия. Однако они придерживались давней традиции рассматривать индивидуальное тело как знак, метафору, источник здоровья или, соответственно, немощи социального организма. Они считали быстрый рост населения показатель здорового состояния общества, нации. Для утопистов эпохи Просвещения связь между здоровым индивидуальным и социальным телами была ещё более очевидной. В работах Кондорсе и У. Годвина, которых Мальтус сам назвал своими антагонистами, надежды на совершенное общество часто основывались на возможности биологического совершенства. «Опыт» Мальтуса – первая работа, противостоящая этому утопизму, не столько напоминаниями о падшем состоянии человеческой расы, о её несовершенствах и слабостях, но, скорее, напоминанием о её разрушительной грозной силе, которую она разделяет со всеми другими видами животных и которая почти автоматически проявляется как биологическая функция. Теория Мальтуса разрушила гомологическую связь между индивидуальными и социальными организмами, прослеживая социальные проблемы непосредственно в самой человеческой жизнеспособности. Для него человеческое тело – крайне амбивалентный феномен. Он признает, что Юм и даже такие утописты, как Годвин, правы, рассматривая темпы увеличения числа человеческих тел как признак нынешнего физического процветания и даже «здоровых» социальных институтов. Но одновременно Мальтус держит в фокусе внимания высвобождаемую при этом процветании силу населения, воспроизводящую функцию организма, которая в конечном итоге разрушит само процветание, сделавшее его плодородным, заменив здоровье и невинность страданием и пороком. В отличие от схемы Д. Юма, схема Мальтуса динамична во времени: сильное тело влечёт за собой настоящее и будущее социальное состояние; сначала общество невинности и здоровья, а затем общество порока и нищеты. Более того, переход от одного общества к другому не вызван ни внутренней коррупцией, ни внешними невзгодами. Это исключительно продукт энергии самого тела. Отныне «цветущее» тело – это всего лишь тело, готовое разделиться на два более слабых тела, которые всегда находятся на грани превращения в четыре голодающих тела и т. д. Следовательно, никакое состояние здоровья не может быть социально обнадёживающим. Делая тело абсолютно проблематичным, Мальтус помещает его в самый центр любого социального дискурса и проблематики. И для этого, вместо того, чтобы последовать примеру консервативных современников, обвинив утопистов эпохи Просвещения в грубом материализме, в отрицании духовного измерения человеческой природы, Мальтус начинает атаку с противоположной стороны, обвиняя сторонников совершенствования человека в безразличии, даже враждебности, к справедливым, естественным требованиям тела!

В «Опыте» Кондорсе и Годвин предстают как разные аспекты единого утопического желания радикально изменить биологическую природу человека. Кондорсе выступает как инженер-биолог, планирующий органическое совершенствование путём селекции. Мальтус стремится принизить эту схему, не принижая само тело, концентрируясь на его несовершенствах, чтобы не выставить себя защитником существующего порядка вещей, который отвергает все новшества и научные эксперименты. Кондорсе приходит к выводу (согласно Мальтусу), что виды могут быть усовершенствованы даже до такой степени, что обретут физическое бессмертие. Мальтус оставляет в стороне катастрофические последствия такого «улучшения» для населения как слишком очевидные и концентрируется на ошибочности рассуждений Кондорсе: он показывает, что последний (якобы) не смог провести различие между «неограниченным прогрессом и прогрессом, где предел просто не определён». То, что при разработке определённой функции не было достигнуто никаких ограничений, не означает, что никаких ограничений не существует. Иллюстрируя пределы, при переходе через которые «улучшение» не наступает, Мальтус создаёт серию гротескных форм жизни, биологических абсурдов, которые, хотя и являются полностью его собственной выдумкой, каким-то образом кажутся извращёнными результатами ошибочных рассуждений, и даже скрытого желания Кондорсе направлять биологический прогресс:

«В разведении знаменитой лестерширской породы овец цель состоит в том, чтобы получить их с маленькими головами и маленькими ногами. Исходя из максимы, что на этом пути нет пределов изяществу, какое вам заблагорассудится, очевидно, что мы могли бы продолжать до тех пор, пока головы и ноги не начнут полностью исчезать, но это настолько ощутимый абсурд, что мы можем быть совершенно уверены, что эти предпосылки не справедливы и что, действительно, существует предел, хотя мы не можем его увидеть или точно сказать, где он находится… Я бы без колебаний заявил, что если бы разведение продолжалось вечно, голова и ноги этих овец никогда не были бы такими маленькими, как голова и ноги крысы»[155].

Монстры множатся в этом разделе, создаются по мере того, как отрицаются возможности их существования. Мы видим гвоздику, «увеличенную до размеров большой капусты», человеческие тела с четырьмя глазами и четырьмя ногами и деревья, которые растут горизонтально. Таким образом, Мальтусу удаётся включить сатирическую риторику антинаучной традиции Джонатана Свифта в защиту «правильных» эмпирических рассуждений. Никогда напрямую не подвергая сомнению обоснованность целей Кондорсе или нравственность его средств, Мальтус представляет своего оппонента как чрезмерно искажающего гармонию естественного мира.

Мальтус выступает ещё более ярым адвокатом права тела в своей критике У. Годвина. Когда, например, он дублирует утопию Годвина, то отказывается признать одну из центральных гипотез своего оппонента о том, что страсть между полами исчезнет. Точно так же, как Кондорсе был косвенно охарактеризован как дерзкий нарушитель естественного хода вещей, Годвин становится бездушным, бессердечным подавителем справедливых требований и потребностей тела. Человеческое тело, по Мальтусу, непригодно для утопии не из-за своих слабостей, но, напротив, своих сильных сторон, не пороков, но добродетелей. Интенсивность страданий в теле, лишённом сексуального удовольствия (и, следовательно, не способном к воспроизводству), прямо пропорциональна здоровью и легитимности удовольствия, которого ему не хватает. Мальтус представляет все схемы Годвина по самодисциплине и осуществлению власти разума над телом исключительно как рецепты его ослабления. Так же, как Кондорсе казался создателем бесчисленных чудовищ, Годвин предстаёт изобретателем изощрённых телесных пыток. Годвин утверждает, что тело «реально» лишь постольку, поскольку разум воспринимает его. Таким образом, говорит Мальтус, человек, который только что прошёл 20 миль, но не почувствовал усталости, потому что его оживила какая-то неотложная «возвышенная» цель, по мнению Годвина, не должен испытывать никакой «реальной» мышечной усталости[156]. Годвин, согласно Мальтусу, считает, что способность разума делать тело «нереальным» и, таким образом, преодолевать его потребности, практически безгранична. Отрицая это, Мальтус утверждает, что переживания тела реальны независимо от сознания и разума. Тем самым, он представляет ход рассуждений Годвина как преступный, связанный с доведением людей до смерти и «подстёгиванием измученных лошадей». По мере продвижения аргументации Мальтуса, Годвин кажется виновным ещё и в том, что он лишает людей еды и сна. Короче говоря, Мальтус восхищается способностью организма одерживать победу над любой дерзкой схемой его улучшения, перестройки, подавления или обесценивания.