Метаморфозы. Новая история философии

План «мира без бедности»

Итак, после ожесточённых и затяжных конфликтов, связанных с религиозными и гражданскими войнами XVI–XVII веков, XVIII век стал периодом, когда население многих европейских стран впервые стало свидетелем длительного периода внутреннего мира. Поэтому они, наконец, смогли разглядеть лежащую в основе новой экономической жизни структуру, ритм или систему, которая сильно отличалась от прежней «воинственной» политики дворов и аристократий Европы. Это и был контекст, в котором люди впервые смогли начать обсуждать смысл и последствия жизни в коммерческом обществе, или в том, что сейчас мы называем «капитализмом». По всей Европе в период между концом XVII и началом XIX веков наблюдался рост рыночной активности в таких масштабах, что в истории экономики он стал называться «промышленной революцией». В таком обществе стали отчётливо видны «несчастья», регулярно сопровождающие жизненный цикл наёмных работников. Впервые можно было увидеть, что эти «недуги» являются частью закономерностей, которые предшествуют особенностям темперамента или поведения конкретных индивидуумов. В результате этого привычное отношение к бедным как «испорченным» и «греховным» начало меняться. Ещё в конце XVII века Джон Локк (1632–1704) отметил разницу в процветании между английской экономикой и любой другой экономикой в мире. Современные нации, даже если они бедны ресурсами, в отличие от до-современных могут прокормить своё население, не прибегая к завоеваниям, благодаря растущей продуктивности земли. То же самое повторил А. Смит в начале своей книги «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776) три четверти века спустя.

Но ценой за те возможности, которые были предоставлены этим изменчивым коммерческим миром, была готовность жить на «свой страх и риск». Несчастья, с которыми приходилось сталкиваться отдельным людям, не ограничивались взлётами и падениями, связанными с «естественным» циклом жизни любого человека. Постоянное развитие разделения труда и расширение рынка означали, что занятость ни одного человека не может считаться полностью гарантированной. Таким образом, даже богатым всё время напоминали, в том числе в рамках набиравшего обороты дискурса о демократии, что их гегемония носит временный и условный характер. В политическом плане это проявилось в появлении зачатков социального обеспечения как основы гражданства. В результате этого были подняты следующие вопросы:

– Следует ли оставить попечение о благополучии бедных на усмотрение благотворительных организаций, или оно должно быть законодательно отрегулировано?

– Следует ли доверить каждому человеку самому заботиться о своём собственном благополучии и быть готовыми без посторонней помощи использовать свои личные ресурсы при столкновении с жизненными невзгодами, неприятностями и даже неопределённостями?

– Следует ли замедлить или даже ограничить развитие международных рынков с помощью государственного контроля или социальной защиты?

– Следует ли отказаться от индивидуализма, подразумеваемого либеральным термином laissez-faire, и заменить его новым чувством взаимозависимости и взаимопомощи между богатыми и бедными, напоминающим в какой-то мере то, что когда-то предположительно существовало в феодальном мире? Должны ли люди пытаться создать новое чувство всеобщей духовной общности?

– Следует ли пытаться полностью исключить случайность путём создания схем сотрудничества или формирования одной большой ассоциации производителей или потребителей? Либо правительства должны учиться жить в мире случайностей, но при этом устанавливать эффективный контроль над их последствиями посредством всеобщей и всеобъемлющей системы социального страхования?

Эти вопросы, похоже, до сих пор с нами. Они были впервые сформулированы именно в 1790-х годах, во времена Французской революции, когда появились правдоподобные очертания мира без постоянного изматывающего всеобщего дефицита, в котором вполне предсказуемые жизненные невзгоды больше не должны ввергать страждущих в хроническую нищету или крайнюю нужду. Эта идея отнюдь не была очередной версией сказки о «молочных реках и кисельных берегах». Это также не было и обновлением Утопии. То, что было выдвинуто, не было ни ностальгией по потерянному «золотому веку», ни мечтой о недостижимом месте, ни перевёрнутым с ног на голову миром реальности, ни апокалиптическим описанием. Это было новое социальное мироустройство – общество, в котором сирота, родитель-одиночка, безработный, заболевший, старик, потерявший кормильца, погорелец и т. д. освобождались от этого бремени по закону.

Причины такого оптимизма были в самых общих чертах изложены маркизом де Кондорсе в его «Эскизе». В противовес тем, кто утверждал, что пропасть между богатыми и бедными является неизбежной частью или чертой «цивилизации», Кондорсе утверждал, что неравенство в значительной степени следует приписать «несовершенству социального искусства», конечной целью которого было бы реальное равенство людей – как между нациями, так и внутри них.

Но дело далеко не ограничилось самыми общими описаниями. Кондорсе как очень талантливый математик лично разрабатывал многие «схемы», которые должны были лечь в основание этого «социального искусства», так и всячески поощрял других делать это. Так, он показал, что пожилым людям могут быть гарантированы средства к существованию, создаваемые частично за счёт их собственных сбережений, а частично за счёт сбережений других людей, которые делают те же взносы, но умирают до достижения старости. Аналогичный принцип компенсации более чем реально может быть применён для обеспечения вдов и сирот, и даже для наделения всех детей капиталом, необходимым для полного использования их труда в том возрасте, когда они начинают работать и создают семью. Как необходимое дополнение к этим предложениям Кондорсе была разработана универсальная схема образования, цель которой состояла не только в том, чтобы дать гражданину возможность эффективно и самостоятельно вести своё домашнее хозяйство, управлять своими делами и свободно использовать свой труд и способности, но и в том, чтобы знать свои права и уметь их осуществлять, и, более того, не быть чуждым ни одному из самых высоких чувств, которые облагораживают любого человека. Приоритет состоял в том, чтобы избежать наличия любой зависимости, не важно какой – принудительной или добровольной. Таким образом, в вопросе образования Кондорсе был последователем идей, которые высказывал Ж. Тюрго, а до него – физиократы. Цель состояла в том, чтобы вырастить просвещённых граждан, подчиняющихся власти не из страха, а по разуму; чтобы каждый индивид был достаточно образован, чтобы самостоятельно осуществлять права, гарантированные ему законом, не подчиняясь слепо доводам другого.

Кондорсе основывал свой оптимизм на возможностях, открываемых «исчислением», которые в его время уже можно было применять во всех формах знания. Ещё в 1782 году, во время своего пребывания на посту постоянного секретаря Академии наук, Кондорсе подчёркивал важность «исчисления» как основы связи между научным и социальным прогрессом, так и общего фундамента моральных и физических наук. Кондорсе разделял убеждение Дэвида Юма в том, что все истины, даже математические, вероятностны. Но это ни в коем случае не было уступкой скептицизму. Как и Юм, Кондорсе не сомневался в реальности необходимости, но лишь в возможности её познания нами.

В науках о морали признание всех истин в разной степени вероятными позволило бы внести точность в познание человеческих дел вместо бесчисленных предрассудков, насаждаемых суевериями и тиранией.

Самым амбициозным проектом Кондорсе, и самым современным даже для нас сегодня, была попытка на основе вероятностных методов создать единую социальную науку, основанную на математике – «социальную математику», как он её назвал. Наиболее спорной и вместе с тем интригующей частью этой новой науки была лежащая в её основе теория рациональности – наполовину описательная, наполовину предписывающая, – которая должна была применяться ко всем процессам принятия решений человеком. Подобно предполагаемому агенту, изображаемому в XX веке теорией игр[130] или теорией рационального выбора[131], рациональный человек будет действовать так, чтобы максимизировать свой интерес в соответствии с балансом вероятностей. В конечном счёте, если бы каждый индивид был способен мыслить рационально, конфликт между индивидуальными и общими интересами исчез бы, и все признали главенство разума.

Этот акцент на формировании и реформировании психических процессов объясняет важность, которую Кондорсе придавал обучению в предлагаемых им образовательных реформах. Центральное значение «ментальной» реформы для безопасности и гармоничного функционирования новой Французской Республики было подтверждено последователями Кондорсе среди «идеологов» – представителей группы, возглавляемой Дестютом де Траси и П. Кабанисом на занятиях по моральным наукам и задуманном как «живая энциклопедия» во Франции, главным образом при Исполнительной директории, между 1795 и 1801 годами. В какой-то степени те же мысли повторил позже Дж. Бентам и его «утилитаристское» окружение в Британии[132].

В своём «Эскизе» Кондорсе предложил применять исчисление вероятности для организации пожизненных аннуитетов, тонтин[133], частных сбережений, социальных пособий и страховых полисов любого рода. В грядущую эпоху, с его точки зрения, они, как средство сокращения неравенства, должны были применяться всеобъемлющим и исчерпывающим образом, чтобы сделать их действительно полезными не только для нескольких индивидуумов, но и для общества в целом.

В условиях отсутствия налоговой реформы правительства того времени были вынуждены продолжать полагаться на лотереи и пожизненные аннуитетные контракты для покрытия разрыва между расходами и налоговыми поступлениями казны. Ценообразование на такие средства требовало точных подсчётов вероятностей различных событий, а также точных данных о смертности. В этой ситуации теоретическое видение Кондорсе проблемы исчисления вероятностей приобрело насущную практическую актуальность. Политически ангажированные математики и учёные, в первую очередь Кондорсе и Лавуазье (кстати, оба ставшие жертвами эпохи террора Французской революции), смогли оказать влияние на государственную политику и практику. В 1780-х годах Французская академия наук решила начать публиковать демографическую статистику.

К этой чисто «технической» стороне дела в результате революций второй половины XVIII века подоспела и трансформация воззрений на общественно-политическое устройство «коммерческих» обществ. «Старое» правительство было «системой войны», тогда как «новая система правления» должна была стать не продуктом завоеваний, а делегированием власти для общего блага всего общества. Именно старая система правления признавалась ответственной за «орды» несчастных бедняков, которыми изобиловали в то время даже богатые страны. Бедность, с этой точки зрения, была главным образом результатом непомерного налогообложения, взимаемого старой системой правления с целью ведения войн, и только при её исчезновении можно было полностью реализовать потенциал цивилизации. Кондорсе прочно ассоциировал прогресс со всеобщим образованием и переходом от суеверий к разуму. Монархия не могла быть частью этого нового порядка, потому что монархия, аристократия и наследственный принцип ассоциировались с невежеством. Считалось, что короли сменяют друг друга не как разумные существа, а как животные, чисто биологически.