Метаморфозы. Новая история философии

Анамнез – Диагноз – Лечение – Прогноз…

Но откуда всё-таки взялась эта позиция Беркли и что она в действительности означает? В разделе 1 Введения к «Трактату о принципах человеческого знания» Беркли излагает в общих чертах свой взгляд на скептицизм, описывая, что происходит с философами, когда они отходят от обычаев обычных людей. При этом следует помнить, что под философами он, очевидно, подразумевает тех, кого мы сейчас назвали бы учёными. Более конкретно, он, по-видимому, имеет в виду тех мыслителей, которые создали науку Нового Времени – Галилея, Декарта, Ньютона, Бойля, Локка и других, – а вовсе не тех, кто всё ещё придерживался старого схоластического или аристотелевского образа мышления. Главное, чем они отличаются от обычных людей, заключается в том, что обычные люди спокойны и безмятежны, в то время как философы и учёные потеряли свою естественную безмятежность и спокойствие. Так что масса обычных людей «по большей части бывает довольна и спокойна. Ничто обыденное не представляется ей необъяснимым или трудным для понимания. Она не жалуется на недостаток очевидности своих ощущений и находится вне опасности впасть в скептицизм»[42]. Они идут по «большой дороге» простого здравого смысла, они верят своим чувствам и потому им не грозит опасность стать скептиками, в отличие от «философов». В этом, кстати, заключается отличие берклианского и платоновского идеализмов.

Платон как раз не доверяет чувствам и решает объявить весь мир, каким он нам дан органами чувств, иллюзией.

Беркли говорит здесь не о том, что скептицизм философов ошибочен, а о том, что он ведёт к психическому расстройству и, вероятно, к несчастному состоянию ума. Он описывает тех, кто пристрастился к спекулятивным исследованиям, кого ставят в тупик самые простые вещи вследствие недоверия к чувствам, сомнения в них. Во времена Беркли, термин «сомнения» (scruples) имел более негативную коннотацию и эмоциональное значение, нежели сегодня, указывая скорее на сомнительность, эфемерность чего-либо, чем на осторожность или тщательность, обстоятельность. Именно таким образом, например, первый крупный философ-утилитарист, ученик Джона Локка, третий граф Шефтсбери (1671–1713), использовал «скрупулёзность» как синоним «скептицизма». Но термин “scruples” может иметь ещё более негативное значение, как нечто очень близкое, если не абсолютно идентичное «тревожному расстройству личности», которое мы сегодня называем «обсессивно-компульсивным расстройством»[43].

Мы уже упоминали Сьюзен Зонтаг, которая рассуждала о том, что каждой эпохи есть свои болезни. Так, Платон в «Федре» описывается сложную взаимосвязь, существовавшую у древних греков, между безумием (mania) и правдой (aletheia). Фуко пишет о том, что «[в] Средние века, в эпоху войн и голода, болезни проявлялись страхом и истощением (апоплексии, истощающие лихорадки), но в XVI–XVII веках, когда ослабло чувство Родины и обязанностей по отношению к ней, эгоизм обратился на себя, появилось стремление к роскоши и чревоугодию (венерические болезни, закупорки внутренних органов и крови). В XVIII веке начались поиски удовольствий через воображение, когда полюбили театры, книги, возбуждались бесплодными беседами, ночами бодрствовали, а днем спали – отсюда истерии, ипохондрия и нервные болезни»[44]. «Тёмной Триадой» наших дней выступают: Аутизм, Эпилепсия и Коронавирус. Как истерия, по-видимому, была основным психическим заболеванием конца XIX века, так и «угрызения совести» или «религиозное рвение», по-видимому, были основным психическим заболеванием конца XVII – первой половины XVIII веков.) И, согласно Беркли, «сомнения» перешли от «религиозной меланхолии» к эпистемологической манифестации, вполне подходящей для Эпохи Разума, каковой и были Новое Время и Просвещение.

Далее, в самом начале третьего разговора между Гиласом и Филонусом, Гилас, убеждённый скептик, заявляет:

«Поистине, моё мнение заключается в том, что все наши мнения одинаково суетны и недостоверны. То, что мы одобряем сегодня, мы осуждаем завтра. Мы суетимся вокруг знания и жертвуем для достижения его своей жизнью, между тем как – увы! – мы никогда ничего не знаем. И я не думаю, чтобы мы могли познать что-либо в этой жизни. Наши способности слишком ограниченны, и их слишком мало. Природа, очевидно, не предназначала нас для умозрения… Нет ни одной вещи на свете, относительно которой мы могли бы познать её действительную природу или то, что такое она сама в себе… Ты можешь, конечно, знать, что огонь горяч, а вода текуча; но это значит знать не больше, чем какие ощущения вызываются в твоём собственном уме, когда огонь и вода соприкасаются с твоими органами чувств. Что же касается их внутреннего устройства, их истинной и действительной природы, то в этом отношении ты находишься в совершенной тьме. Всё, что ты знаешь, состоит в том, что у тебя в твоём собственном уме есть известная идея или явление. Но что это по сравнению с действительным деревом или камнем? Я говорю тебе, что цвет, форма и твердость, которые ты воспринимаешь, не есть действительная природа этих вещей или хотя бы подобие её. То же самое можно было бы сказать обо всех других реальных вещах или телесных субстанциях, составляющих мир. Ни одна из них сама по себе не имеет ничего подобного тем чувственным качествам, которые мы воспринимаем. Мы не должны поэтому претендовать на утверждение или познание чего-нибудь касающегося их собственной природы»[45].

Таким образом, Гилас говорит о том, что не знает об истинной природе всех реальных вещей, вплоть до того, что задаётся вопросом, существуют ли какие-либо реальные вещи, хотя он не отрицает, что он испытывает видимость. Реакция Филонуса на «скептическое» признание Гиласа состоит в том, чтобы подчеркнуть источник этого скептицизма Гиласа, а именно, что он исходит из «различения реальности и чувственной видимости вещей»: «Именно этому вы обязаны тем, что не знаете того, что все остальные прекрасно знают»[46]. К счастью, к самому концу этого разговора Филонусу удаётся «излечить» Гиласа от этого прискорбного скептицизма с помощью «принципа восприятия» и «имматериализма». Вот как Гилас выразился в своей последней речи:

«Я долго не доверял своим чувствам: мне думается, я видел вещи в тусклом свете и сквозь обманчивые стекла. Теперь стёкла удалены, и новый свет проникает в моё разумение. Я твёрдо убеждён, что вижу вещи в их исконных формах, и меня больше не занимает вопрос об их непознаваемой природе или об их абсолютном существовании»[47].

Так произошло «излечение» Гиласа от депривации. Чтобы увидеть Бога (а его можно только увидеть), нужно пользоваться естественными чувствами.

Джордж Беркли, вероятно, был одним из первых, кто испытал лично на себе ужасные психологические последствия скептицизма, который вызывает Наука. Он испытал это на самом себе, а затем обратил на это внимание всей философии. Вероятно, это главная причина, по которой историки не заметили, что сам Беркли и был первым «несчастным» скептиком. Их ошибка заключалась в том, что они «на автомате», «по умолчанию» предположили, что то, о чём говорит и что описывает Беркли, было до него, и это вполне понятно, потому что именно так он сам это и представляет. То есть он предположил, что многие «философы-учёные» уже до него прошли этот путь, а именно – были подавлены «скептическим призраком», возникшим из-за разрыва в сознании, который порождает Наука.

Беркли начал заниматься философией и наукой (ещё раз напомним, что в то время это было одно и то же) примерно в возрасте 16 лет в Тринити-колледже, где преподавались именно новая философия и наука. Именно здесь он подвергся «давлению» либо непосредственно через учителей, либо через книги, такие как «Рассуждение о методе» и «Первоначала философии» Р. Декарта, «Опыт о человеческом разумении» Д. Локка, «О разыскании истины» Н. Мальбранша или «Исторический и критический словарь» П. Бейля. Так он оказывался во всё более и более трудном и неудобном положении. Он видел и ощущал, насколько проблематичен этот разрыв в сознании. И всё же, если бы он был обычным доверчивым человеком, он бы преодолел это так, как и большинство философов. Но поскольку он был по натуре недоверчив, он не мог принять, что существуют материальные вещи, основанные на вере или доверии к Божьей благости. Здесь его чтение Н. Мальбранша и П. Бейля имело решающее значение. Ибо они, особенно П. Бейль, подчёркивали, что вера в физические тела может быть основана только на вере, что это совсем не то, что мы знаем.

Таким образом, Беркли говорит о том, как философия и рассуждения могут привести к потере спокойствия и душевного равновесия. И, оказавшись на этом трудном пути, он должен был найти способ достичь какого-то баланса, способа выйти из этого тупика и затягивающейся на его шее петли.

Возможно, в качестве альтернатив он действительно рассматривал пути Т. Гоббса и Б. Спинозы, которые были, по крайней мере, более разумными и менее «доверчивыми», чем общая «консенсусная» позиция. Но при этом нужно помнить, что Т. Гоббс и Б. Спиноза, наряду с Н. Макиавелли, в то время считались «воплощениями дьявола» или, как минимум, «персонами нон грата» – сопоставимыми сегодня с такими фигурами как А. Гитлер или А. Пиночет. Поиск продолжался, пока Беркли не пришёл к своему великому открытию, “esse is percipi”, очевидной, хотя и удивительной истине, которая преодолела пропасть скептицизма и неверия.

Есть ли какие-либо независимые свидетельства того, что он пережил психически трудный период в своей ранней философской жизни, то есть примерно в 1702–1706 годах, прежде чем открыл свой принцип “esse is percipi”? На этот вопрос нелегко ответить, поскольку существует очень мало свидетельств о ранних годах Джорджа Беркли. И всё же мемуары Оливера Голдсмита (1728–1774), английского прозаика, поэта и драматурга ирландского происхождения, прямо указывают на то, что Д. Беркли страдал «психически» в первые годы учёбы в Тринити-колледже, по крайней мере, он переживал тогда очень трудный период в своей жизни. По словам О. Голдсмита, став студентом Тринити-колледжа, «Беркли вскоре стал рассматриваться одновременно как величайший гений, либо величайший тупица во всём университете; те, кто был с ним лишь немного знаком, принимали его за дурака, но те, кто разделял его близкую дружбу, смотрели на него как на вундеркинда учёности и добродушия. Всякий раз, когда он появлялся вне стен колледжа после своих занятий, что случалось крайне редко, его окружала толпа праздных и шутливых людей, которые следовали за ним исключительно для того, чтобы посмеяться над ним. Однако один его поступок вскоре сделал его ещё большим объектом для насмешек, чем раньше»[48]. Это «действие», о котором говорит О. Голдсмит, было планом Беркли совершить самоубийство, повеситься с помощью друга по колледжу по имени Контарин, чтобы ради познания испытать ощущения, непосредственно предшествующие смерти. Это был план, который он осуществил, по словам О. Голдсмита, и который едва не привёл к его смерти. Откуда Голдсмит это знал? Дело в том, что этот самый Контарин был дядей Голдсмита, от которого он и узнал эту историю! Таким образом, мы можем заключить, что Джордж Беркли критиковал Науку не просто с абстрактных позиций или как епископ, но это было следствием его личного «экзистенциального» жизненного опыта. Наука почти довела его до самоубийства!