Метаморфозы. Новая история философии

Наука как «игра масштабами»

Суть философии – в борьбе против догм. Какие бы обличья они не принимали. Философия по определению – критическая! Сегодня, в современном мире наука стала не средством борьбы с догмами, но самой догмой, с которой и нужно в первую очередь бороться. Поэтому современные философия – это, по определению, критика науки. Её догматической составляющей. Включая борьбу с новационизмом!

Позицию В. А. Кутырёва по этому вопросу можно пояснить по аналогии с путешествием Гулливера в страну Лилипутию (к лилипутам), а затем в Бробдингнег (к великанам), даже в Лапуту (летающий остров «учёных»), далее – в столицу континента, известного под именем Бальнибарби, находящегося в пределах власти монарха Летучего Острова (Лапуты), которая называется Лагадо, где расположена главная академия учёных и, наконец, в страну Гуигнгнмов, где лошади и люди поменялись местами, в страну разумных лошадей и презренных йеху, то есть людей. Положение Гулливера можно смело интерпретировать как положение человека по отношению к науке. Он всё время «не вписывается» в неё. Он для неё то слишком большой, то слишком маленький. Несоразмерный. Наука каждый раз пытается его подстроить под себя, адаптировать, масштабировать. Человек не вмещается в науку или теряется, а потому не ориентируется в ней. Ему (её творцу!) нет здесь места.

Даже сама последовательность путешествий очень напоминает знаменитую схему Фрэнсиса Бэкона (1561–1626). Напомним, что суть научного метода (индуктивного и экспериментального) с его точки зрения наиболее точно и лаконично выражена в формуле «Знание – сила» (‘scientia potentia est’ или ‘scientia est potentia’). Как понять этот слоган? Итак, целью людей является сила, то есть власть над природой. Но всё дело в том, что в исходной, начальной точке люди не обладают властью над природой. Скорее это она управляет ими. Что же нужно делать, чтобы получить такую власть? Согласно Фрэнсису Бэкону, на первом этапе мы, люди, должны найти такую локальную точку пространства, реальности, в которой мы будем обладать всей полнотой власти, то есть контролировать максимально возможное число параметров, которые определяют данную ситуацию. Это означает, что мы должны на первом шаге уменьшить масштаб наших притязаний или той области, которую мы желаем контролировать. Таким локальным пространством может быть, например, лаборатория, в стенах которой мы контролируем 99,9 % параметров. Если мы не способны сделать, тогда производим следующую итерацию, то есть уменьшаем масштаб ещё и ещё, пусть даже самого маленького, микроскопического уровня, до тех пор, пока, наконец, не найдём эту точку, где нам принадлежит вся полнота власти, всё находится под нашим абсолютным контролем. В конце концов, это может быть совсем небольшой участок, фрагмент реальности.

Например, вот ботаник, который натыкается на растение, анализирует его физический состав и обнаруживает, что оно содержит стабильное соединение с некоторыми интересными питательными или терапевтическими свойствами, которые, возможно, стоило бы синтезировать в другой и более широко доступной форме. Таким образом, возникает вопрос, помимо конкретной экологии, которая породила конкретное растение, сколько других экологий и, возможно, даже конкретных физических носителей (в конце концов, соответствующие свойства не обязательно культивировать в растениях, их можно просто производить как лекарства) могли бы поддерживать соответствующий набор свойств в виде стабильного соединения? Для Ф. Бэкона и его последователей «стабильное соединение» является самим научным методом, который затем может служить инфраструктурой для новых и улучшенных обществ по всему миру.

Итак, на первом этапе мы ищем именно такую стабилизированную форму. Этот первый шаг вполне понятен даже простому обывателю, поскольку для нас вполне обычной является ассоциация науки с лабораториями, пробирками, микроскопами и т. д. Этот этап по-своему очень точно описывает, символизирует путешествие Гулливера в Лилипутию.

Но самое интересное начинается на втором этапе, на втором шаге, о котором часто забывают, и который является даже более интересным и важным для понимания сути науки и научного метода. Здесь мы должны полученную нами «стабилизированную» форму масштабировать до размеров всего мира, всей реальности, то есть раздвинуть стены лаборатории или пробирки до тех пор, пока они не совпадут со всем миром. Вот тогда мы достигнем нашей цели, то есть власти над всей природой. Как в своё время говорил о Жане Кальвине Вольтер, он «открыл двери монастырей не для того, чтобы выпустить монахов оттуда, а чтобы загнать всех людей в монастырь», ровно то же самое должна сделать наука, то есть «о-научить», и тем самым «очеловечить» мир, наложить на мир «нашу проекцию». И вот здесь начинаются все сложности. Ибо первый шаг довольно прост. Этим ежедневно занимается и любой сегодняшний учёный. Первая «сложность» второго этапа проявляется в том, что Гулливер (человек вообще) оказывается в Бробдингнеге (стране великанов), то есть сам стал «управляемым» и беспомощной марионеткой! Эта инверсия масштаба очень напоминает космическую утопию нашего Н. Н. Фёдорова, которого логика необходимости «попасть» на атомный уровень, где только и возможно воскрешение всех умерших, привела в космос, где мы оказываемся настоящими песчинками и даже нано-частицами.

Во что в итоге воплощения этого второго этапа превращается сама наука, у Д. Свифта показано на примере Лапуты, Летучего Острова «учёных», который стал инструментом власти не людей над природой, а одних людей над другими, посредством созданного ими оружия и самого острова, который сам и является главным оружием, сверху подавляя и давя всех непокорных, или как климатическое оружие, просто закрывая солнце и уничтожая сельское хозяйство. Учёные настолько оторвались от реальности, причём здесь даже в прямом смысле, ведь остров то «Летучий», что производят в своей главной академии в столице контролируемого этим островом властью оружия континента Бальнибарби Лагадо, самые «сумасбродные» эксперименты, что угодно, но только совершенно не то, что нужно простым людям. Эти «прожектёры» из чувства презрения к этой самой реальности, повитав в облаках на Лапуте, пытаются научиться извлекать солнечные лучи из огурцов, превращать человеческие экскременты обратно в те питательные вещества, из которых они образовались, пережигать лёд в порох, строить дома, начиная с крыши и кончая фундаментом, распознавать цвета красок при помощи обоняния и осязания, пахать землю свиньями и избавиться таким образом от расходов на плуги, скот и рабочих, и т. д. Для всего человечества конечным итогом всего этого оказывается состояние, которое Гулливер застаёт в стране Гуигнгнмов, где даже лошади оказываются разумнее человека, низведённого, инволюционировавшего до состояния йеху. Парадоксальным образом наука, отучила людей мыслить, превратив в йеху. Ведь как говорил И. Кант, отвечая на вопрос «Что такое Просвещение?», «если у меня есть книга, мыслящая за меня, …то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие». Что уж говорить, если к твоим услугам вся наука!..

В Лилипутии Гулливер, то есть человек, чересчур большой. А лилипуты, то есть учёные, хотят его «загнать в рамки». В Бробдингнеге, наоборот, человек слишком маленький, марионетка. Он даже танцует для властных особ и придворных. В Лапуте, Лагадо и стране Гуигнгнмов мы видим апогей, конечную точку этого пути. Наука – не более чем «игра (жонглирование) масштабами».

Возьмём пример того же самого, но теперь из области «научной медицины». Когда возникает научная медицина? Она возникает с появлением клиники. Что такое клиника? Что такого она позволила сделать или достичь, и тем самым заложила основы или возможность появления научной медицины? Медицина работает с очень сложным объектом.

Человек – это многофакторная модель. Даже мульти-факторная модель. У каждого человека своя наследственность, свой образ жизни, профессия, питание, экология, среда, мышление. Всё это и много чего ещё влияет на состояние его здоровья. Необычайно сложно, почти невозможно учесть все эти факторы и установить, понять, как конкретно они влияют на болезнь или выздоровление. А может быть это и не нужно? И медицина действительно нашла способ обойти эту сложность. В первую очередь, с помощью учреждения клиники. Что, по сути, делает клиника или что она позволяет делать медицине? Она резко уменьшает эту сложность, «срезает» её, редуцирует в идеале до двухфакторной модели. Это вообще идеал науки – двухфакторная модель. X = Y. «Медицинская достоверность устанавливается, исходя не из полностью наблюдаемого индивидуального случая, а исходя из множественности полностью обозреваемых индивидуальных фактов»[255]. Но только при условии, что условия эксперимента унифицированы! Иначе нельзя выявить закономерность, единое основание. Как указали в «Диалектике Просвещения» (1969) М. Хоркхаймер и Т. Адорно, современная наука рассматривает объекты только в той мере, в какой они «поддаются» изготовлению и контролю.

В этой метаморфозе природа вещей проявляется как всегда одна и та же. «Чтобы клинический опыт стал возможным как форма познания… [н]еобходимо было поместить болезнь в коллективное и однородное пространство[256]. «[М] едицинское знание… нуждается не в естественной среде, но в нейтральной, то есть во всех своих отделах гомогенной… Необходимо, чтобы все [случаи] были в ней возможны, и возможны одним и тем же образом[257]. И вот с таким уровнем сложности уже вполне можно и нужно работать: можно назначать лечение, лекарства, процедуры, выстраивать общение с больным, ставить диагноз, выявлять симптомы, синдромы и т. д. Чем меньше факторов, тем выше шансы на успех, а вероятность ошибки и рисков, соответственно, минимизируется. «[М]едицинский взгляд… не удовлетворится тем, что очевидно видимо, он должен позволить оценить шансы и риск: это взгляд-калькулятор»[258]. Это тот же самый первый шаг, который и описывает Фрэнсис Бэкон в рамках своего научного метода. У каждого направления в научной медицине своя история возникновения. Дисциплинарность – это разделение, дробление знания до такого уровня, чтобы им можно было управлять! Основной гегелевский механизм интеграции, Aufhebung, переводимый как «снятие» или «сублимация», подразумевает, что разрозненные области знания должны частично утратить свою самобытность, чтобы быть поглощёнными более широким синтезом. К концу XIX века само понятие Aufhebung было сведено к более обобщённой концепции редукции.

Как мы уже сказали, главную сложность, проблему, интерес философии представляет именно этот второй шаг. А что же будет дальше? Что за мир мы получим в итоге? А получим мы то, что, например, философией описывается таким понятием как «медикализация» общества, при которой медицина превращается в главный инструмент власти и контроля над обществом. И обосновывается это, например, в рамках современного трансгуманизма, тем, что «человек» – это диагноз. А если есть диагноз, то, с точки зрения медицинской логики, есть и болезнь. А болезнь нужно лечить. И человека начинают лечить – ещё с того момента, когда он не родился, с пренатального (эмбрионального) периода, с момента рождения, всю жизнь и до его смерти, и даже после его смерти. Медикализация и означает вот этот второй шаг в рамках научного метода, когда мы масштабируем клинику до размеров всего мира, всей реальности. Воплощением, реализацией этого второго шага и были, в частности, события, связанные с пандемией коронавируса. В этом вся суть научной медицины – сначала сциентизировать общество, чтобы затем очеловечить мир. И, конечно, Латур абсолютно прав. Даже примитивно банален в описании этого – самого главного! – механизма науки. Собственно говоря, «коронавирус» и был попыткой сделать этот второй шаг, то есть глобализировать «медицинскую власть», масштабировать её, наложить эту «сетку» на весь мир, на всё человечество. Вот так человек оказывается под контролем, во власти созданных им самим средств. Но в том-то и проблема, что человек не вписывается в эту «сетку». Он как тот самый Гулливер, с точки зрения лилипутов-учёных, слишком неповоротливый, несуразный, нерациональный, или академиков Лагадо, не способен постичь и оценить их «прожекты».