Метаморфозы. Новая история философии

Великий обман мифа о «промышленной революции»

Итак, первые практические предложения по ликвидации бедности путём создания универсальной системы социального страхования и обеспечения относятся к 1790-м годам и были прямым результатом Американской и Французской революций. Это не были предложения по решению «социальной проблемы», как это стало пониматься в XIX и XX веках. Целью схем, обсуждавшихся Кондорсе, не было устранение враждебности рабочего класса по отношению к частной собственности или преодоление антагонизма между трудом и капиталом, поскольку они ещё не воспринимались как неразрешимые проблемы. Социальные и политические предложения шли рука об руку, поскольку целью было не только облегчить участь бедных, но и воспроизвести на европейской земле условия существования жизнеспособной коммерческой республики, подобной американской. Все должны были стать гражданами.

Падение М. Робеспьера в 1794 году, голод 1795 года и фактическое банкротство якобинского государства привели к массовому отказу от планов по искоренению бедности. Административная практика Термидора (июль 1794 – ноябрь 1795) была возвратом к дореволюционным формам помощи населению. После конкордата Наполеона в 1801 году церковь также поспешила вернуть себе как можно больше из благотворительной и образовательной сферы, которая традиционно была её вотчиной. Даже среди республиканцев крупномасштабные эксперименты по борьбе с бедностью были поспешно забыты. Забыты среди умеренных республиканских лидеров вплоть до XX века! К концу XIX века были предприняты некоторые примечательные попытки переосмыслить республиканское понятие взаимозависимости и социальных обязательств, особенно в работах Э. Дюркгейма (1858–1917), но практические результаты попыток Леона Буржуа (1851–1925) и Радикальной партии развить на основе этой работы «солидарную» политическую философию и законодательную программу были откровенно слабыми. В викторианской Великобритании (1837–1901) «республиканцев» помнили за их нападки на налогообложение и бумажные деньги, а не за их социальные предложения. И даже в эдвардианской Великобритании (1901–1910) «республиканство» считалось «сектой», проповедовавшей атеизм и сексуальное распутство на улицах Лондона. Таким образом, вызов республиканцев английской конституции и церкви был проигнорирован и вычеркнут из памяти и истории. Вместо этого на первый план была выдвинута так называемая «промышленная революция» как один из важнейших «фактов» английской истории, которому вся Европа должна была быть обязана двумя великими системами мышления – экономической науки и её противоположности, социализма.

Эта «историческая линия» была запущена «первым» Арнольдом Тойнби (1852–1883)[136], английским экономистом, в его посмертно опубликованной работе ‘Industrial Revolution’ (1884). Описание А. Тойнби «промышленной революции» настаивало на том, что именно «промышленная свобода», а вовсе не Французская революция и её репрессии, ответственны за разделение и отчуждение классов. Тем самым он отвлекал внимание от политической реакции на революцию и переносил источники «травмы», то есть классового расслоения общества, в чисто индустриальную среду, а потому особенности британской монархической и конституционной системы должны были и действительно стали относиться к «естественным» и «само собой разумеющимся». Так, будь то «промышленная свобода» А. Смита, «животные, ищущие золото» Д. Рикардо или даже «выживание наиболее приспособленных» Ч. Дарвина – всё это стало рассматриваться в рамках этой сфабрикованной «родословной» как единое целое.

Именно «доктрина свободного труда» А. Смита стала главным оружием против методов, с помощью которых рабочие стремились улучшить своё положение. Хотя в действительности, что мы и попытались показать, деятельность А. Смита и его последователей, в том числе Кондорсе, была нацелена на прямо противоположное – более эгалитарное общество и разработка конкретных интеллектуальных и институциональных механизмов его построения. Всё это было перевёрнуто с ног на голову «политической экономией» и «социализмом» XIX века. Лучшее стало врагом хорошего! Зачем улучшать положение людей при капитализме, если их надо подтолкнуть к его разрушению? Таким образом, социализм XIX века был «придуман» как таран против любых идей реформизма и улучшения общества. И «левые», прежде всего марксисты, с радостью приняли такую повестку, хотя бы потому, что это позволяло им вмешаться в исторические «мейнстрим»-дебаты, а также из-за убеждённости, что политика того периода скрывала более фундаментальную и скрытую для неподготовленного взгляда «социальную напряжённость». Типичным для такого подхода было, например, убеждение в том, что единственное, на что были способны чартисты[137], так это простое улучшением «политической машины», и что чартизм был, следовательно, всего лишь «страстным, но не «рациональным» отрицанием существовующего порядка.

Следует подчеркнуть чисто «дискурсивный» характер создания «классов» в начале XIX века. Известно, что закон 1832 года официально «закрепил» лишение избирательных прав у «представителей рабочего класса» в отдельных районах Великобритании и тем самым заложил основы его специфической политической идентичности – отсутствия представительства в новой политической системе, основанной на собственности. Этот закон был прямым следствием контр-революционных тревог 1790-х годов[138]. Отсюда видно, что так называемый «чисто социальный генезис классов» ка минимум не совсем верен, поскольку это «происхождение» было частью процесса, посредством которого республиканский и демократический вызов британской политике 1790-х годов был «задвинут» на задний план и вытеснен другой историей, опирающейся на «романтиков», на Т. Карлейля (1795–1881), ну и немного на К. Маркса. Это было что-то типа «вытеснения», как в психоанализе. Только сознательного. Возможно, эта аналогия не случайна…

Таким образом, очевидно, что социализм в Великобритании XIX и даже большей части XX века был не формой республиканизма, а альтернативой ему. Единственными группами, остававшимися столь долгое время вне этого широкого «консенсуса», простирающегося от церкви, аристократов, профессионалов, с одной стороны, до членов профсоюзов, кооператоров и даже «коммунистов», с другой, были предприниматели, те самые люди, которые оказались впервые в центре внимания лишь благодаря М. Тэтчер в самом конце 1970-х годов, и которые всегда полагались только на свои собственные силы и никогда не рассчитывали на поддержку со стороны общества или государства. На них обратили внимание в связи с так называемым упадком британского «индустриального духа».

Но при анализе положения «предпринимателей» в значительной степени ограничивались викторианским периодом, и не было попытки проследить его первоначальный источник. Современный неолиберализм, начало господства которого как раз и ассоциируется с именами М. Тэтчер и Р. Рейгана, является прямым наследником «прогрессизма» в США и «фабианского социализма» в Великобритании, которые после Революции 1917 года в нашей стране и особенно активно начиная с 1930-х годов окончательно порвал с марксизмом для того, чтобы найти ему альтернативу. При неолиберализме главной целью государства становится предоставление людям возможности свободно и самостоятельно развивать свои способности, но решение этой задачи признавалось посильным только для государства. Но ведь мы уже выяснили, что маркиз де Кондорсе ещё в конце XVIII века утверждал, что государство должно стремиться к созданию рынков там, где их ещё нет, а также разрушать монополии, препятствуют их появлению. Именно эта идея Кондорсе была центральной для людей, организовавших так называемый коллоквиумом Уолтера Липпмана в Париже в 1938 году, на котором произошёл отказ от старого либерализма и было дано имя новой концепции – «неолиберализм». Этот коллоквиум и его повестка довольно подробно описаны М. Фуко в его курсе лекций «Рождение биополитики»[139].

Что касается «политической экономии», удивительно, что уже в 1800 году её представителями в Британии не проводилось почти никакого принципиального различия между взглядами А. Смита на дефицит и взглядами Э. Бёрка или даже Т. Р. Мальтуса. При этом сам А. Смит всегда подчёркивал свой страх или как минимум опасения по поводу «доктринёрства людей системы», под которыми он подразумевал, в частности, французских экономистов-физиократов. Причина этого была в том, что, с его точки зрения, имеется склонность к слишком большому уважению к «великим», а также восхищению «богатыми», именно потому, что частная собственность обладает пока, увы, лишь поверхностной легитимностью. Но эта форма робости, осторожности и преклонения перед старыми авторитетами, желания каждый лишний раз опереться на них, не имела ничего общего с «бёрковским» низведением бедных до состояния беспрекословного принятия взглядов высших чинов в социальной иерархии или с мальтузианским приравниванием менталитета бедных к животным страстям – прежде всего страху или вожделению. Не А. Смит, а «консервативная реакция» 1790-х годов привела к разрыву между «политической экономией» и «прогрессивной политикой».

Обычно возникновение социал-демократии датируется либо «ревизионистской» критикой Маркса Эдуардом Бернштейном (1850–1932) в 1890-х годах; либо теорией капитала «фабианцев»; либо предложениями Луи Блана (1811–1882) в ходе революции 1848–1849 годов во Франции о «государственном социализме», основанном на партнёрстве между ассоциациями производителей и «якобинской» государственной властью; либо на предполагаемую сделку, заключённую в 1860-е годы между О. фон Бисмарком (1815–1898) и Ф. Лассалем (1825–1864), первым лидером немецкой социал-демократии, целью которой было установление формы «государственного социализма». Но все эти трактовки «ставят телегу впереди лошади». Социал-демократия предшествовала возникновению социализма XIX или XX века, будь то в его «утопической» или «научной» форме. Ведь именно яростная реакция на то, что можно было бы назвать «первой социал-демократической программой» по ликвидации бедности и неравенства, привела к появлению того, что стало называться «социализмом». Вот почему «социализм» в трудах А. Сен-Симона, Ш. Фурье и Р. Оуэна принял такую «аполитичную» и «антиреспубликанскую» форму – главным образом для того, чтобы хоть как-то избежать враждебности, с которой столкнулась социал-демократия.

Предложения Кондорсе возникли на уникальном стыке рационалистического оптимизма эпохи Просвещения, влияния демократических революций и ощущения возможности объединения концепции А. Смита о потенциале «коммерческого общества» с «современной» республиканской формой. В течение XIX и XX веков они были вытеснены – не столько стихийно, сколько сознательно и целенаправленно – противоположными крайностями индивидуализма и невмешательства, и, соответственно, языка производителя и потребителя, с одной стороны, и социализма и языка рабочего и капиталиста, с другой стороны.