Метаморфозы. Новая история философии

Лучшее – враг хорошего! а хорошее – враг лучшего!

«Закон» Мальтуса явился реакцией на Французскую революцию 1789 г. Её просто испугались. Отсюда становятся понятными следующие пассажи:

«В жизни нередко представляется необходимость мириться со злом для избежания более крупного бедствия, и обязанности всякого благоразумного человека заключаются в том, чтобы подчиняться этой необходимости добровольно… Хотя свободные государственные учреждения и хорошее правительство содействуют до некоторой степени уменьшению бедности, тем не менее их влияние в этом отношении оказывается лишь косвенным и крайне медленным… [В]озникновение народных бедствий лишь косвенно зависит от правительства, которое не может бороться с ними непосредственно и главная причина этих бедствий кроется в образе действий самого народа»[127].

Мальтус, как и основоположник идеологии консерватизма Эдмунд Бёрк (1729–1797), был потрясён эксцессами французской Революции, показавшей, что «человеческий разум в одной из самых просвещённых наций мира оказался унижен таким брожением отвратительных страстей, страха, жестокости, злобы, мести, амбиций, безумия и безрассудства, которые могли бы опозорил самую дикую нацию в самый варварский век». Его осуждение распространилось на революции в целом, ведь «разрыв границ общества – это такое разделение частей, которое не может произойти, не причинив самой острой боли тысячам: и может пройти много времени, и будет перенесено много страданий, прежде чем рана зарастёт снова»[128]. Из-за этого он предпочитал «практический», а не «долгосрочный» подход к политике, отрицая целесообразность поиска некой идеальной социальной системы, поскольку это отвлекает наше внимание от практических улучшений, которые могут быть сделаны, и попытка достичь недостижимого сама по себе может создать зло. Он сомневался в эффективности правительств в решении социальных проблем. Как позже пояснил Мальтус, его мотивом в противостоянии перфекционизму, эгалитарным и «коммунистическим» схемам было обуздание «излишеств» французского Просвещения, особенно в первые годы Революции – излишеств, которые могли только дискредитировать более скромные, но прочно обоснованные идеи о том, какие улучшения могли бы быть возможны. Мальтус считал, что население и его уровень жизни могут и должны расти только гармонично. Лучшее – враг хорошего!

В 1790-е годы политические реформаторы смогли наконец начать использовать современные им научные теории в целях приспособления своих обществ к миру, который менялся под влиянием торговли и промышленности. Мыслители, подобные радикальному французскому аристократу маркизу де Кондорсе, попытались дополнить политическую экономию, связанную с идеями, высказанными в 1776 году Адамом Смитом в книге «Исследования о природе и причинах богатства народов», актуарной наукой и расчётами[129], которые были разработаны на основе математических основ теории вероятности XVII века, с тем, чтобы создать схемы того, что мы сейчас назвали бы «социальным обеспечением». В частности, акцент был сделан на предоставлении (впервые в истории человечества!) пенсий по старости. В более общем плане, вопрос формулировался следующим образом: может ли научный и экономический прогресс искоренить бедность? Эти дискуссии велись на фоне революций 1776 года в Америке и 1789 года во Франции, а также первых попыток преодолеть рабство и колониальные империи.

Таким образом, мы видим, что первоначальный социал-демократический проект был доступен с точки зрения уровня развития знаний и методов уже с 1790-х годов, но был сметён реакцией, последовавшей за Французской революцией, и в которой Томас Роберт Мальтус сыграл ключевую роль. Мальтус недвусмысленно критиковал Кондорсе в первом издании своего «Опыта». Демографическая теория Мальтуса послужила главным бастионом против дальнейших попыток расширить рамки коллективного обеспечения благосостояния почти на целое столетие. Благодаря ей в экономической теории и социальной политике дискурс гражданского общества и политического участия был вытеснен «естественными силами и законами». Кроме того, она позволила институционализировать страх и подозрительность по отношению ко всем «трудящимся» и «беднякам». При этом совершенно игнорировался тот факт, что наблюдаемые закономерности в процессе производства, потребления и обмена возможны только при наличии их регулирования в соответствии с законом или обычаями. Именно по этой причине, например, Г. Гегель (1770–1831) в своей «Философии права» (1821) рассматривал возникновение «гражданского общества» и его формализацию политической экономией как отличительные черты современного мира, поскольку «гражданское общество» предполагает набор правовых и культурных норм, в рамках которых только и может развиваться «система потребностей». Она же предполагает свержение насилия и произвола рабства и феодализма.

Впрочем, в схеме диалектики Гегеля антитезис неизбежен и жизненно необходим для развития. Мальтузианство можно рассматривать в качестве такого антитезиса, только сверх всякой меры затянувшегося… Прямо следуя гегелевской концепции «гражданского общества», К. Маркс изобразил экономику как арену, на которой человек оказался во власти своих собственных творений и вернулся к языку «природных сил» для описания своих отношений с другими людьми. Так правовые, институциональные и культурные аспекты анализа коммерческого общества оказались отодвинуты на задний план. Самое интересное, что консерватизм и революционный коммунизм действовали здесь в полной сцепке и согласии друг с другом.

Известно, что К. Маркс хотел, чтобы экономика стала прогностической наукой, но, подобно Мальтусу и Рикардо, он применял математику не для анализа, но исключительно для убеждения. Вместе с тем, в середине – второй половине XIX века математика преобразила все социальные науки, главным образом, благодаря тому, что учёные начали применять вероятностную математику – как для разработки экспериментов, так и для оценки их результатов. Марксизм как общественная наука, со всей его изощрённой диалектико-материалистической философией, но без надлежащего математического анализа, был обречён оставаться очень ограниченным.

Что касается идей первых «социал-демократов» (Кондорсе), то их противники, одновременно и справа и слева, как мы выяснили, надеялись, что, например, Франция после 1789 года будет похожа на Англию после, соответственно, 1688 года, для чего А. Смита и «соединили» с Т. Р. Мальтусом. Всех, кто не «вписывался» в это уравнение, правые автоматически отправляли в «сумеречную» зону, за пределы мейнстрима. И наоборот, для «левых», предложения, связанные с Кондорсе, считались слишком уважительными к коммерции и были адаптированы для использования по достижению различных политических целей. В наши дни, нео-консерваторы принижают значение позднего Просвещения и идеалов республиканской и демократической революции как просто «эксцентричные». «Старые левые» (марксисты) преуменьшают их значение, потому что для них они «всё ещё» зациклены на «буржуазных» ограничениях таких программ. С другой стороны, пост-марксизм осуждает их за предполагаемое «уравнение в правах» между знанием, властью и эмансипацией или же за «неадекватность» в вопросах расы, класса или пола. Но это всё не объяснения, а «отобъяснения» феномена… В чём же действительная суть феномена, тесно связанного с фигурой и мыслями Кондорсе?