Метаморфозы. Новая история философии

Интермедия от Жана Бодрийяра

От загара на солнце, что уже соответствует искусственному использованию естественной среды, то есть превращению её в протез тела… – к домашнему загару с помощью йодной лампы (ещё один старый добрый механический метод) – к загару с помощью таблеток и гормонов (химический и проглатываемый протез) – и, наконец, к загару путём вмешательства в генетическую формулу (несравнимо более продвинутая стадия, но, тем не менее, это тоже протез, который просто окончательно интегрирован, он больше даже не проходит ни через поверхность, ни через отверстия тела)… Baudrillard Jean. “Simulacra and Simulation”

Мы уже упоминали, что Джорджа Беркли считают «предтечей» популярной, хотя и противоречивой теории познания, известной как «феноменализм». Иногда его самого записывают в феноменалисты Действительно, феноменализм (не путать с феноменологией!) часто описывают как «Беркли без Бога». Выражаясь в самых общих чертах, феноменализм – это тезис о том, что объекты опыта субъекта являются его собственными репрезентациями. Феноменалисты считают, что когда учёные говорят об удалённых звездах или о поведении незаметных частиц, на самом деле они не имеют в виду внешние вещи. Они просто описывают гипотетические переживания, которые могли бы возникнуть у людей при определённых обстоятельствах. «Частицы», «галактики» и тому подобное – это всего лишь названия понятий, которыми удобно оперировать, а вовсе не названия реальных объектов. Мир – это совокупность «фактов», а «факт» – это человеческое понятие. Такой взгляд, разумеется, не представляет большой проблемы для Беркли, который считал, что вся реальность в любом случае духовна.

И всё же гораздо более продуктивной нам представляется трактовка философии Джорджа Беркли как момента изменения направления мысли не от эмпиризма к феноменологии, но от идеализма к сюрреализму. С этой точки зрения можно было бы заподозрить, что так называемый «семиологический идеализм» Жана Бодрийяра является современным аналогом «имматериализма» Беркли. В конце концов, Бодрийяр считал, что исчезли референты производства, значения, аффекта, субстанции, истории, то есть любое выражение реальных содержаний, которые прежде всё еще придавали знаку вес, закрепляя его некой несущей способностью, «гравитацией». Разве Бодрийяр не переоткрывает «безбожие», sans Dieu, то, чему учил Беркли триста лет назад? Разумеется, такая аналогия является несколько произвольной, поскольку сам Бодрийяр в ней никогда открыто не признавался, но мы должны помнить, что Беркли вполне «по-бодрийяровски» настаивал на различных уровнях власти, которые определяют «грамматику» и производство знаков: от индивидуального, до социального, естественного и теологического. Бодрийяр идёт значительно дальше, что, впрочем, неудивительно, ведь прошло без малого три столетия, и многое прояснилось:

«Образ начинается как представление базовой реальности, которую он затем «маскирует и извращает», создавая, таким образом, представление, которое маскирует отсутствие базовой реальности (которая теперь является только представлением этой реальности), что затем приводит к представлению, которое не имеет никакого отношения ни к какой реальности – это его собственный симулякр»[71].

В «Симулякрах и симуляции» (1981) Бодрийяр диагностирует процесс абстракции, который радикализирует то, что Беркли считал проблематичным уже в XVIII веке, выражая в своих собственных терминах:

«Сегодня абстракция – это уже не абстракция карты, двойника, зеркала или концепции. Симуляция больше не является симуляцией территории, референтного существа или субстанции. Это порождение моделями реального без происхождения или реальности: гиперреального. Территория больше не предшествует карте. Именно карта, предшествующая территории – прецессия симулякров – порождает территорию. Это реальность, а не карта, чьи следы сохраняются здесь и там в пустынях, которые больше не принадлежат Империи, а принадлежат нам. Пустыня самого реального»[72].

Бодрийяр мог бы согласиться с Беркли в том, что вещи существуют лишь постольку, поскольку они воспринимаются, но не с его мечтой о природе вне оптики. Симуляции и голограммы бросают вызов понятию трансгрессии. Можно было бы интерпретировать это, с определённой точки зрения, как шаг, идентичный или, по меньшей мере, согласующийся с подрывом картезианских категорий со стороны Беркли. Как для Беркли объекты не могли существовать, не будучи воспринятыми, для Бодрийяра все образы разума являются отпечатками неизбежного механизма, который не только навязан извне, но и уже усвоен до степени идеально прозрачной линзы. Это паноптическое видение, включённое в язык.

Идея о том, что вымысел превосходит природу, теперь применима и к так называемой природе языка, которая включила в свои собственные механизмы инструментальность оптики, которой она, казалось, противодействовала. Это больше не «второй мир в настоящем». Похоже, произошёл процесс выравнивания, который стёр границу между первым и вторым миром. В таком случае, как показывает Бодрийяр, реальность и вымысел не должны разделяться, но и не должны сливаться в политическом или, возможно, утопическом смысле.

Бодрийяр экстраполирует проблемы, изначально поставленные и рассмотренные Беркли, тем самым выделяя направления мысли, которые напоминают нам о запутанных дебатах об эмпиризме и идеализме, о визуально-вербальной динамике, а также об опасностях и возможностях в попытке нарушить культурно закодированные границы восприятия.

Любопытно, что идеи самого Бодрийяра, как говорят, стали основным источником мотивации для фильма «Матрица». Многие из этих идей применяются для создания миров виртуальной и дополненной реальности. Эти концепции могут быть использованы для изменения нашего физического мира во многих отношениях, а также внедряются для создания новой «Мета-Вселенной», о которой сегодня так много говорят[73]. Так, австралийский философ Дэвид Чалмерс (1966–) считает, что мир, подобный виртуальной реальности, описанной в «Матрице», считается, по сути, физически реальным, поскольку точная природа того, что поддерживает эту эмпирическую реальность, безразлична к реальности того, что поддерживается. Точно так же, считая Дэвида Юма первым подлинным представителем «когнитивной науки», который был бы невозможен без Беркли, Джерри Алан Фодор (1935–2017), американский философ и психолингвист-экспериментатор, утверждал, что если нет различия между мыслью о предмете и просто мыслью, то предмет можно игнорировать. Этот вывод имеет основание в том, что при построении систем искусственного интеллекта наиболее существенными вопросами являются их непротиворечивость и программная реализуемость, а вовсе не соответствие реальным прототипам. Но ещё больше это подходит под описание реальности, в которой «эмпирия» у всех становится одинаковой, стандартной. Это истерическая, «антиутопическая утопия» («гетеротопия», согласно Фуко), в которой мы живём, которая лучше всего иллюстрируется «типичным аэропортом» – постоянно частично обновляемым пространством.

На вопрос, когда наступит апокалипсис, Бодрийяр мгновенно и не задумываясь ответил, что он уже наступил. В рассуждениях об апокалипсисе, с его точки зрения, давно надо перейти от будущего времени к настоящему совершённому. От Future Simple к Present Perfect:

«Реальное событие Апокалипсиса позади нас, среди нас, и вместо этого мы сталкиваемся с виртуальной реальностью Апокалипсиса, с посмертной комедией Апокалипсиса»[74].

В этой же логике укладываются и рассуждения Бодрийяра об аутизме, которых мы можем найти у него в избытке.

Ещё З. Фрейд говорил, что психотический бред, в отличие от невротической фантазии, в решающей степени связан с разрушением и воссозданием целых миров. Бред носит системный, а не репрезентативный характер. Он стремится переделать мир, а не интерпретировать его. Таким образом, проблема психоза, шизофрении и аутизма – схлопывание мира. Не случайно, сегодняшняя мечта о терра-формировании возникла в тот исторический момент, когда капиталистические способы производства буквально испытывают пределы земли. Не случайно и то, что науки о жизни обещают изобрести новые формы жизни в период ускоряющихся темпов вымирания.

Таким образом, как бы это ни казалось очевидным на первый взгляд, аналогом аутизма у Бодрийяра выступает вовсе не мир симулякров или гиперреальности, но «имплозия»[75], схлопывание реальности[76]. Индивидуализм сегодня настолько разросся, что схлопнулся. Бодрийяр считает любое понятие субъективности устаревшим с позиции, когда вымысел больше не является противоядием от реальности, а является одним из симуляций.

Как Беркли говорит о том, что «локковское» разделение на первичные и вторичные качества не даёт нам ничего, кроме порождения бреда, так и Бодрийяр констатирует своего рода имплозию: внешней реальности не существует. Всё это – симуляция, самореферентная игра означающих и бесконечное повторение образов, которые не являются ни реальными, ни чисто вымышленными. Бодрийяр заходит так далеко, что отрицает возможность репрезентации, которая когда-либо охватывала бы всю картину мира, и тем самым принимает аргумент имманентности, уже предложенный Беркли.

Впервые понятие «имплозии» появилось у Бодрийяра в 1976 году в его книге под названием «Символический обмен и смерть». В ней он выдвигает трёхступенчатую генеалогию, которая ведёт к настоящему: во-первых, стоимость как нечто естественное (как это было для физиократов, которые связывали стоимость с землёй и трудом); во-вторых, стоимость как нечто произведённое, то есть социальное, а не естественное; и в-третьих, крах товарной формы стоимости и возникновение нового порядка, основанного на игре денежных знаков, который в значительной степени является пост-социальным в своей основе. Этот третий порядок характеризуется отделением капитала от класса и, вместе с этим, превращением «социального» в «массовое». Массовое – это социальный аналог «чёрной дыры», которая поглощает всё вокруг. В «Забыть Фуко» (1977) Бодрийяр противопоставляет имплозию воображаемой концепции революционного взрыва. Её источником становятся научные теории, которые, все без исключения, обречены на провал, в результате которого они поглощают свой собственный смысл. Любая теория в этом смысле имеет непосредственный эффект – к тому же очень материальный – превращения в пустоту. Мы живём в эпоху науки «имплозивных» моделей, которые не представляют собой ни трансцендентность, ни проекцию, они больше не представляют собой воображаемое по отношению к реальному, они сами являются предвосхищением реального и, следовательно, не оставляют места для какого-либо вымышленного предвосхищения – они имманентны и, следовательно, не оставляют места для любого вида воображаемой трансцендентности.

Пожалуй, наиболее интенсивно Бодрийяр раскрывает потенциал концепта «имплозии» в двух своих работах – «Симулякры и симуляция» (1981) и «В тени молчаливого большинства» (1982). Здесь он показывает, что на смену войне как архаичному насилию расширяющихся систем приходит устрашение и шантаж, являющиеся нейтральным, имплозивным насилием систем метастабильных, инволюционирующих. Система достигла такой точки насыщения, что никто не может выйти за её пределы. Имплозивное насилие не является результатом расширения системы, но её перенасыщения. Это насилие, которое следует за чрезмерным уплотнением «социального», состоянием чрезмерно регулируемой системы, перегруженной сетью (знаний, информации, власти) и гипертрофированным контролем. Это насилие непонятно для нас, потому что всё наше воображаемое имеет своей осью логику расширяющихся систем. Когда система достигает своих собственных пределов и становится насыщенной, происходит разворот. Таким образом, то, что предвидел, предвосхитил, почувствовал как возможную угрозу в развитии науки в первой половине XVIII века Джордж Беркли, реализовалось и актуализировалось, пусть и не в точности так, как это было представлено у «ирландского пророка», в конце XX века, и более детально описано уже Жаном Бодрийяром.