Метаморфозы. Новая история философии

Понятие «абсолютных пределов роста» было встречено контраргументами как со стороны экономистов, так и со стороны критиков. Технологические оптимисты, такие как Роберт Солоу (1924–) и Джулиан Саймон (1932–1998), утверждали, что ценовые сигналы на рынках будут стимулировать переход на менее ресурсоёмкие продукты. Напротив, многие «экологические марксисты» отвергали как мальтузианский алармизм, так и рыночный оптимизм[144]. Они продолжали говорить о том, что экологические ограничения были результатом присущих капитализму экологических противоречий и его стремления к росту, оправдывая тем самым переход к экологически ориентированному социализму. Например, Джон Беллами Фостер (1953–) блестяще перевернул культ мальтузианства с ног на голову, заявив, что экологический кризис является результатом чрезмерного потребления богатыми, а не бедными. Он указывает, что неомальтузианство является чрезвычайно влиятельным в неолиберализме, и доказывает, что ему должен быть положен конец, если мы хотим когда-нибудь перестать обманывать самих себя и приступить к работе над реальными решениями кризиса[145].

Как отметил историк Даниэль Тодес относительно работы русского анархиста, натуралиста и географа Петра Кропоткина, «многие стремились теоретизировать концепцию Дарвина без Мальтуса»[146]. Другие, особенно представители более реформистского круга, например, представители «фабианского социализма», приняли идеи Мальтуса как факт и, таким образом, отправную точку для своей социальной теории. Среди таких фабианцев, Герберт Д. Уэллс (1866–1946) и Джордж Бернард Шоу (1856–1950) были, пожалуй, наиболее заметными. Уэллс перенял своё мальтузианство от Т. Г. Гексли (1825–1895), у которого он недолго учился в Нормальной школе естественных наук в Южном Кенсингтоне в 1884 году.

К 1890-м годам было мало социальных теоретиков любого политического толка, которые не думали об обществе в органических и эволюционных терминах, и это, безусловно, имело место среди фабианцев. Беатрис Поттер (1866–1943), Сидней Д. Уэбб (1859–1947), Дэвид Д. Ритчи (1853–1903), Джордж Бернард Шоу и Герберт Уэллс – все они сформулировали концепции общества как эволюционировавшего организма. Конечно, между ними были различия, но более красноречивыми были сходства. Фабианизм был популистской идеологией, которая апеллировала к народу в целом, а не к тому или иному классу. В этом фабианцы отличалась от марксистов. Они утверждали, что «социалистические» апелляции к интересам одного класса в противовес интересам другого являются ошибочными и, следовательно, вредными для социального прогресса. Истинный социализм должен быть направлен на признание и реализацию надлежащих «функций» каждого класса для наилучшего содействия интересам общества в целом. Именно в свете этого более широкого внимания к социальному целому фабианцы стремились опровергнуть распространённое социалистическое обвинение среднего класса в том, что он паразитирует на членах общества, которые производят материальные блага своим трудом. Вместо этого они утверждали, что, хотя средний класс появился относительно недавно, его члены были важным формирующимся административным классом и, таким образом, были жизненно важной частью любой подлинно социалистической программы. Для фабианцев производители идей, а также социальные администраторы – такие же, как они сами, – были жизненно важной и продуктивной силой в координации и развитии общества. Они признавали, что средний класс ещё не осознал, что такова их историческая роль в прогрессивной эволюции общества, но считали, что они приближались к этому осознанию. Более того, именно это фабианцы и считали своей собственной социальной миссией – способствовать появлению у среднего класса осознания своего места и функции в обществе. Негласно признавая ламаркистские идеи Г. Спенсера, С. Уэбб утверждал, что правилом социологии, так же, как и биологии, является то, что различие в функциях предшествует различию в структуре, поэтому делался «очевидный» вывод о том, что у среднего класса была функция, просто она ещё не полностью адаптировалась к структуре социального организма. Развитие разума в такой схеме означало, что люди в состоянии сознательно приспосабливаться к этим целям. Таким образом, эволюция разума и воли сама по себе не была целью человеческой эволюции, но средством, с помощью которого индивиды могли приспособиться к служению социальному целому и стать частью коллективной воли социального организма.

Итак, ещё раз напомним, согласно Кондорсе, демографический подъём был равнозначен тому, что человечество, наконец, может завершить библейскую миссию по осуществлению господства над Землёй, строительства Рая на Земле, поскольку увеличение численности населения порождало дополнительную изобретательность при достижении населением «критической массы». Напротив, с точки зрения Мальтуса, избыточное население было тем, что следовало устранить с помощью механизмов, которые чуть позже Г. Спенсер назвал «выживанием наиболее приспособленных», а Ч. Дарвин, в ещё более широком, биологическом смысле, «естественным отбором». Мальтус исходил из предпосылки, что у Земли есть своя точка равновесия, к которой она всегда в конечном итоге возвращается, и это поддерживает количество населения в равновесии с природными ресурсами. Спенсер и Дарвин добавили немного «прогрессизма» в эту картину устойчивого состояния, баланса, утверждая, что избыточное население порождает конкурентный рынок, который воспроизводит тех, кто процветает в среде, которая постоянно трансформируется её обитателями.

До примерно конца 1960-х годов оптимизм Кондорсе вдохновлял международную политику «развития», прежде всего экономического, но также и социального. Суть была в том, чтобы развивать все общества и перераспределять равномерно и справедливо плоды и достижения их деятельности. Идеи Мальтуса в это время, так или иначе, были связаны с «расовой гигиеной». Активная фаза транзит «от Кондорсе к Мальтусу» в глобальных умонастроениях началась в 1968 году, с выхода статьи Гаррета Хардина (1915–2003) «Трагедия общин» (The Tragedy of the Commons), которая обновила мальтузианский сценарий, предположив, что любая международная помощь просто отсрочивает восстановление равновесия[147], и введением генетиком Полом Эрлихом в его бестселлере «Демографическая бомба» (The Population Bomb) в обиход понятия «демографический взрыв»[148], который он использовал в качестве аргумента в поддержку политики массовой контрацепции и даже стерилизации в «перенаселённых» частях мира. Следующим эпизодом этого перехода, точнее возврата к Мальтусу, было то, что начало 1970-х годов ознаменовалось беспрецедентной критикой обещаний благотворительных и социалистических режимов на фоне снижения отдачи от государственных инвестиций и, соответствующего увеличения налогового бремени; появлением высоко-технологичных (компьютеризированных) сценариев от Римского клуба (первый из них, напомним, появился в 1972 году), устанавливавших новые «абсолютные» пределы роста; бойкотом арабской нефти после арабо-израильской войны 1973 года. На третьем этапе – к концу 1970-х годов – развивающиеся страны всё никак не могли обрести политическую стабильность или преодолеть экономическую отсталость, более того, разрыв между богатыми и бедными нациями, а также богатыми и бедными внутри каждой наци, снова начал увеличиваться, что привело ко всё более и более пессимистичному отношению к перспективам глобального развития, биологи и экологи начали теснить экономистов в качестве «пророков» дальнейшего развития, о человечестве снова заговорили как о «раковой опухоли на теле природы», развитые страны стали ограничивать производство, а развивающиеся – рождаемость.

Как и прежде, эта дискуссия была тесно переплетена с её политическим контекстом. Некоторые критики указывали на геополитические тревоги, лежащие в основе опасений роста населения стран Третьего мира, ровно в тот момент, когда ранее колонизированные государства утверждали суверенный контроль над своими ресурсами. «Нефтяной шок» 1973 года как раз и был проявлением неомальтузианских страхов, но также и результатом этих геополитических изменений. Поскольку нефтяные компании работали над восстановлением контроля над ценами, они ухватились за новые способы измерения запасов нефти (в частности, так называемую «теорию пика нефти» Мэриона Кинга Хабберта (1903–1989) 1956 года). В этом контексте, как заявил географ-марксист Дэвид Харви в 1974 году, стало окончательно очевидно, что дискуссии о населении и ресурсах никогда не были политически нейтральными[149].

Ламаркизм, вслед за Кондорсе, предлагал двойной взгляд на этику и на общество в целом. В нём подчеркивалась общая важность среды/окружения в формировании нынешнего и будущих поколений посредством наследования приобретённых черт, со схемой «использование – повторение – привычка – привыкание» в качестве основного механизма. Это подразумевало возможность формирования будущего: нынешние изменения могут быть унаследованы как предполагаемые биологические или культурные черты, подлежащие дальнейшей разработке и усложнению в будущем. Поэтому в политических терминах последователи Мальтуса и Дарвина – это консерваторы, «правые», в биологических – представители натуралистической биологии, а, соответственно, Кондорсе и Ламарка – левые, либералы и социалисты, а также сторонники «конструктивистской» биологии. В более антропологических терминах это различие между, соответственно, расистами (последователи Мальтуса) и креационистами (последователи Кондорсе). Мальтузианский подход фокусируется на адаптации индивида через борьбу как средстве прогрессивной социальной эволюции; ламаркистский, в свою очередь, подчёркивает роль социальной сплочённости как средства социальной эволюции общества, в котором индивидуальные интересы, как правило, подчинены на благо группы.

Сама идея о том, что общество может быть «реорганизовано», подразумевает, что к нему можно относиться как к «организму», хотя и искусственно сконструированному. Ламаркистская версия эволюционной теории в значительной степени принимала положение о «невидимой руке», особенно в той части, что увеличение жизни на планете (количества населения) приведёт, возможно, даже экспоненциально, к повышению уровня коллективного разума, который, в свою очередь, будет постоянно находить новые способы обеспечения ресурсами, необходимыми для поддержания будущих поколений. Разумеется, это наследие Кондорсе. Дарвиновский «естественный отбор», в свою очередь, подрывает эти «прогрессивистские» представления об эволюции, так же, как это сделал Мальтус.

Дарвинистский взгляд на эволюцию заключается в том, что окружающая среда отбирает в генофонд те организмы, которые наилучшим образом способны выживать в условиях данной окружающей среды. Ламаркистская позиция предполагает, что организмы способны повысить свою выживаемость (и выживаемость будущих поколений) в первую очередь посредством изменения своего физического состава с целью преодоления неблагоприятных условий окружающей среды, а также трансформации самой среды, в результате чего изменение отнюдь не ограничивается рамками процесса внешнего отбора. Первая точка зрения в наши дни больше соответствует биологическим наукам, тогда как вторая – социальным наукам и, в первую очередь, экономике. Различия между этими взглядами заключаются в степени автономии, которой обладают организмы в их борьбе за выживание: в какой степени организмы способны действовать независимо от окружающей среды и даже вопреки ей?