Том 3. Русская поэзия

Маршак и время

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. О русской поэзии: анализы, интерпретации, характеристики. СПб.: Азбука, 2001. С. 410–432.

Писать о современной литературе легко для критика и трудно для литературоведа. Слишком близок материал, слишком велик соблазн больше заботиться об оценке фактов, чем о выявлении их. Особенно это чувствуется там, где начинается разговор об эволюции творчества писателя. Сплошь и рядом анализ такой эволюции сводится к формуле: «от хорошего к лучшему». А ведь такая формула не всеобъемлющая. Кроме смены хорошего и лучшего (а иногда, вероятно, и не лучшего) есть и просто смена стилей, смена манер, каждая из которых — не хорошая и не лучшая, а такая, как она есть, потому что такою она продиктована временем — если, конечно, писатель умел слушать, что диктует время.

Самуил Маршак работал в литературе 60 лет: первые его стихи были напечатаны в 1904 году, последние — в 1964‐м. Это было большое время, богатое переменами, как никакое другое. И Маршак умел к нему прислушиваться: пожалуй, не было года и не было жанра, чтобы тема времени не возникала в его стихах. Но он делал все, чтобы время в них оставалось темой и не становилось приметой. Он никогда не датировал стихов, даже в рукописях. Он не хотел, чтобы его творчество представало перед читателем как процесс. Он хотел, чтобы оно было однородно и цельно — не напластования, а монолит, кусок неизменной вечности в потоке сменяющегося времени.

Время и вечность в стихах Маршака всегда выступают парою. Он не противопоставляет их, разница между временем и вечностью здесь не качественная, а количественная — как между секундой и сутками. «Мы видим движенье секунд и минут, А годы для нас незаметно идут. Но как же безмерно велик человек, Которому видно, как движется век». Не случайно во всех этих стихах у Маршака непременно присутствуют часы и счет единиц времени; не случайно он так безотказно писал для газет и журналов стихи к каждому Новому году, потому что Новый год — это и есть место стыка очень малой и очень большой мерки времени.

Но если между временем и вечностью нет разницы физической, то есть разница этическая. Производное от времени — это честь, производное от вечности — это совесть. В одном из стихотворений («На всех часах вы можете прочесть…») он сравнивает честь с минутной стрелкой, а совесть — с часовой. Пусть с точки зрения бесконечности между ними нет разницы — обе движутся одним и тем же часовым механизмом. Но с точки зрения конечности отдельной человеческой жизни разница между «жить по чести» и «жить по совести» — очень велика. Стихотворение, о котором мы говорим, когда-то кончалось (1950): «И счастлив я, что жребий выпал мне В такое время жить в такой стране, Когда, как стрелки в полдень, слиты вместе Веленья нашей совести и чести». Потом Маршак переделал эту концовку: совесть не позволяла ему выдавать желаемое за действительное.

Маршак мало писал о смерти, но трагедия смерти для него была прежде всего разницей масштабов, в которых существует живой и умерший человек. «Не жди, что весть подаст тебе в ответ Та, что была дороже всех на свете. Ты погрустишь три дня, три года, десять лет, А перед нею — путь тысячелетий». (Как не вспомнить здесь вордсвортовскую Люси, которой суждено «с горами, морем и травой вращаться заодно».) Маршак еще меньше писал о народе — он не любил патетических слов. Но он думал о нем в тех же понятиях. Он говорил: «Бывает: народ неправ в данный момент. Но в масштабе истории народ всегда оказывается прав. С отдельной личностью бывает обратное. В процессе времени она теряет свою правоту» (воспоминания Г. И. Зинченко).

Как время и вечность, так раздельно существуют для Маршака поэзия для времени и поэзия для вечности. И вся его поэтическая сила и слабость, все его творческие удачи и неудачи объясняются в конечном счете тем, как и насколько совмещались или расходились в его стихах эти две стихии.

Стихи для времени и стихи для вечности разделились для Маршака с самых ранних лет. У поэта было детство вундеркинда и юность газетного поденщика. «Я больше всего любил в поэзии лирику, а в печать отдавал чаще всего сатирические стихи». Сейчас уже мало кто помнит, что такое стихотворный фельетон в дореволюционной газете: почти ежедневные сорок-пятьдесят строчек бойким размером о чем угодно, а чаще всего ни о чем, только чтобы разнообразить страницу; темы их повторялись вновь и вновь, потому что никто из читателей нового фельетона не помнил предыдущего. Такими фельетонами Маршак зарабатывал на жизнь. Писал он их неутомимо: если их собрать, они составят отдельный толстый том в собрании его сочинений. В «Биржевых ведомостях» он подписывал их «Д-р Фрикен», во «Всеобщей газете» — «Уэллер». Это была хорошая школа стиха: именно здесь поэт усвоил легкость ритма, ясность слова и тот дар экспромта, который не покидал его до поздних лет. Но это не была та поэзия, которую он любил и хотел писать.

Лирика существовала параллельно с этими стихами и не смешивалась с ними. Стихи, подписанные «Д-р Фрикен» и подписанные «С. Маршак», не имели между собой ничего общего. Последних было немного, они печатались в малозаметных журналах вроде «Недели современного слова» или «Всеобщего ежемесячника», они были традиционны и бледны. «Прежние перстни на милой руке. Те же и новый один. Смутный сапфир, ясный рубин. Те же и новый один. — Нежная прядь на печальной щеке. Темная, легкая прядь. Как не узнать? Как не признать? Темная, легкая прядь. — Только одни не узнаешь глаза: Стали как будто светлей. Были темней, были синей. Стали как будто светлей. — Капелька крови, живая слеза — Перстни на бледной руке. Прежние перстни на милой руке Тихо целую в тоске». Такие стихи писались в то время, можно не обинуясь сказать, тысячами. Это был средний уровень массовой журнальной поэзии 1910‐х годов: только привычные темы, только испробованные приемы, ничего броского, яркого — безликий хороший тон. Эти стихи читались, но не запоминались.

Между временем и вечностью в лирике была пограничная полоса — мода. Модой 1910‐х годов был модернизм: броскость и яркость, погоня за оригинальным и необычным, соблазн эффектного успеха и опасность быстрого развенчания. Маршак осторожно пытался освоить и его: «Перстни», цитированные выше, не могли быть написаны до уроков Бальмонта. Но слишком скоро стало ясно, что на этом пути он не выдержит конкуренции с товарищами по эпигонству. Здесь даже Яков Годин, сверстник и друг Маршака, сосед его по всем журналам, экспериментировал легче, писал обильнее и имел успех более заметный. Это был путь не для Маршака. Он понял это и сохранил прочное неприятие модернизма до конца жизни — модернизма и всякой моды. «Ты старомоден. Вот расплата За то, что модным был когда-то», — скажет он в одной из лучших своих «лирических эпиграмм».

Маршак делает ставку на классику — «на стихи для вечности» в чистом виде. Он знает, что моды приходят и уходят, а спрос на классический стиль остается и возвращается. Нужно было только положиться на время, медленное, но верное, и дождаться очередного его возвращения. Маршак ждет, и пока ждет — учится. Он находит себе образец классического стиля и в современности: это Бунин. Мемуаристы свидетельствуют: «О Бунине Маршак говорил часто». Его спросили: «У кого вы учились поэтическому мастерству?» — он ответил: «У Блока и Бунина» (воспоминания С. Брагина). Блок был властителем дум, Бунин был учителем слова. Только слова, не более того, — в остальном слишком велика была разница между Буниным и Маршаком: Бунин в природе жил и дышал, Маршак смотрел на нее через окно («…Но между мною и природой возникло тонкое стекло…» — эти слова относятся не только к «цветной осени»). Уроки у Бунина начались, пожалуй, с 1911 года, когда Маршак совершил поездку в Палестину — по тем местам, о которых уже писал Бунин. «Мы жили лагерем в палатке, Кольцом холмов окружены. Кусты сухие в беспорядке Курились, зноем сожжены…» Уроки эти продолжались до последних лет Маршака.

После восточной поездки у Маршака начинается десятилетие скитаний: Англия, Петроград, Воронеж, Петроград, Петрозаводск, Екатеринодар, опять Петроград. В 1922 году он возвращается в Петроград с небольшой тетрадью лирических стихов, уже нисколько не похожих на «Перстни»: четких, крепких и в то же время достаточно традиционных. «Новый воздух, жизнь другая, Жар страстей земных потух, И пылает, плоть сжигая, Только дух, нетленный дух. // Покорясь грядущей власти, Не пытаясь побороть, — Льнет к нему в последней страсти Отступающая плоть». Такие стихи были ничуть не хуже, чем то, что писалось в то время в Петрограде. Но спрос на «стихи для вечности» все еще не наступал. Революция благоволила к ним не более, чем предреволюционный модерн.

Столичные литераторы 1920‐х годов, не умевшие сдать экзамена на пролетарскую идеологию, имели два средства временного заработка: переводы и стихи для детей. От О. Мандельштама и Б. Пастернака и до Л. Остроумова и С. Заяицкого, кажется, не было писателя, который не попробовал бы себя и в том, и в другом. Маршак занимался переводами еще в Англии, его первые переводы из английских баллад и из Блейка (лишь незадолго до того открытого русскому читателю Бальмонтом) были напечатаны в 1915–1918 годах и имели успех; обратиться к переводам было бы для него самым естественным. Но Маршак обратился к стихам для детей, и это стало самой большой удачей в его литературной биографии.

Дело в том, что классика была для Маршака не только стилем, но и мировосприятием. «Стихи для вечности» — это не только круг литературных приемов, но и круг тем. У Маршака это прежде всего стихи о природе и стихи о простых вещах. Простая жизнь, простой труд, простые вещи — этот мир был сконструирован Маршаком для себя еще в 1910‐х годах, когда он искал противовеса вычурности столичного эстетства, читал Рабиндраната Тагора и работал пилой и рубанком в тинтернской «школе простой жизни» Филиппа Ойлера, доброго великана, лечившего английских детей от неврастении физическим трудом и гипнотическими пассами. Этот мир простых вещей неожиданно оказался нужен русскому читателю именно в эти трудные годы. «Как обнажаются судов тяжелых днища, Так жизнь мы видели раздетой догола. Обеды, ужины мы называли пищей, А комната для нас жилплощадью была. // Но пусть мы провели свой век в борьбе суровой, — В такую пору жить нам довелось, Когда развеялись условностей покровы, И все, что видели, мы видели насквозь». Эти поздние стихи — ключ ко многому в творчестве Маршака.

Если слова о простых вещах были нужны взрослым, то тем более они были нужны детям. Перед Маршаком были читатели, каких еще не имела русская детская литература: «дети без детской». Это не дети из богатых семей, которых учит жить няня или гувернантка, — таких революция не оставила; и это не пролетарские дети, которых учит жить сама жизнь, — таким не по карману яркие книжки издательства «Радуга», в котором печатался Маршак; это средний слой, таких детей много, за годы революции и Гражданской войны их стало еще больше, они вброшены в очень сложную и бурную жизнь без всякой к тому подготовки, и книжка должна им помочь ориентироваться в этой жизни. Маршак узнал этот мир детей, вырванных из привычного уклада, в Воронеже среди беженцев Первой мировой войны, в Екатеринодаре в «Детском городке», в петроградских детских домах. Он умел говорить с ними и работать с ними. Для этих детей он и начинал писать. А потом оказалось, что стихи, написанные для них, имеют гораздо более широкий социальный адрес и что пролетарские дети читают стихи Маршака с таким же удовольствием, как и мелкобуржуазные дети, несмотря на все негодование вапповской критики.