Сладкая история мира. 2000 лет господства сахара в экономике, политике и медицине

Стойкость колониальной сахарной буржуазии

Историки отмечают 1884 год как момент, когда из колоний влияние перешло к торговцам и банкам в Лондоне, Амстердаме, Париже и Нью-Йорке. На фоне неистовствующего империализма, объединившего обширные области мира под флагами Европы или США, индустриальные страны вкладывали огромные средства в производство товаров на всех колонизованных территориях. Сахарный кризис 1884 года, бесспорно, разорил многих плантаторов, и приходилось обращаться за помощью к банкам из метрополий, чтобы снова влить капитал в поместья. В то же время кредиторы устанавливали контроль над деятельностью сахарных заводов. И все же это не обязательно должно было привести к переходу всей собственности в Европу и США и, конечно же, не означало конца колониальной сахарной буржуазии.

Сахарная буржуазия никуда не исчезла. Просто на рубеже XIX–XX столетий фамильные поместья превратились в акционерные корпоративные предприятия, а историки неверно истолковали этот процесс как поглощение колониальных усадеб компаниями метрополии17. На самом деле множество мощных заводов, производивших как тростниковый, так и свекловичный сахар, стали обществами с ограниченной ответственностью, а владели ими, как и раньше, семьи. Например, знаменитое поместье, которое для производства свекловичного сахара основали в саксонской общине Клайн-Ванцлебен Матиас Раббетге и его зять Юлиус Гизеке, после смерти основателей соответственно в 1881-м и 1885 годах было зарегистрировано как корпорация. При этом фирма продолжала оставаться семейной, и ее возглавили внуки Матиаса. Подобным образом второе поколение гавайских сахарных плантаторов оформило свои предприятия как корпорации, чтобы избежать рассеивания собственности среди многочисленных родственников, которые со временем расселялись в разных местах18. Вичини в Доминиканской Республике и влиятельные семьи на Пуэрто-Рико и на Кубе поступили так же, чтобы защититься от неприятностей, связанных с дележом наследства, а также привлечь из США новый капитал для того, чтобы и дальше развивать свои центральные сахарные заводы и финансировать строительство дорогих железнодорожных путей, по которым на эти заводы доставляли сахарный тростник19.

Семейное владение оказалось на удивление стойким. На Яве к 1910 году половина из 177 сахарных заводов оставались семейными предприятиями на протяжении уже двух или даже трех поколений. Кроме того, еще двадцать две фабрики находились во владении индокитайских буржуазных семей. В том же году местная буржуазия на Пуэрто-Рико по-прежнему контролировала 57,4 % сахара, поступавшего с центральных сахарных заводов на острове20. На Гваделупе и Мартинике креольские семьи, должно быть, серьезно задолжали Колониальному кредитному банку (Crédit Foncier Colonial), но поскольку в деловом плане они были гораздо опытнее прежних поколений, они забрали управление своими заводами у инженеров компании Cail&Cie. Даже вконец обедневшие плантаторы Вест-Индии освободились от гнета британских кредиторов и перенаправили свой экспорт на стремительно растущий рынок США21. На Барбадосе большие поместья и коммерческие фирмы объединили плантационную и торговую сферы в вертикально и горизонтально сконцентрированные конгломераты, которые по большей части заменили отсутствующих владельцев, в руках которых к 1930 году находилось лишь 7,4 % земли22.

Колониальная буржуазия как класс не стремилась уступать интересам своих метрополий, но кризис 1884 года и примерно два десятилетия снижавшихся цен беспощадно наказывали слишком амбициозные планы по расширению, финансируемые дорогостоящими кредитами. Трагедии, постигшей хедива Исмаила Великолепного в Египте в конце 1870-х годов (см. главу 5), предстояло в меньшем масштабе повториться в Доминиканской Республике, на Пуэрто-Рико и на Кубе: чересчур уверенные в себе местные правительства и инвесторы потеряли свои активы, отдав их заокеанским банкам в Европе и США. Влиятельные плантаторы теряли свои поместья вследствие несчастных случаев, плохого управления или разрухи, вызванной войной за независимость Кубы (1895–1898). Все же инвесторы из метрополий, как правило, были заинтересованы в том, чтобы деятельность поместий не угасала23. Когда впечатляющий сахарный завод на Пуэрто-Рико, владельцем которого был дон Леонардо Игаравидес, распался из-за фракционной борьбы и коррупции в пуэрториканском обществе, банковские круги метрополии и компания Cail&Cie, деньги которой были вложены в машины на этом заводе, отчаянно пытались его спасти, но все их старания были напрасны24.

Поскольку банки метрополии и другие инвесторы считали колониальную буржуазию не конкурентами, а клиентами, владельцы плантаций еще прочнее «встраивались» в сети, имеющие доступ к имперским политическим и финансовым центрам25. Мобильность этих семей, управляющих предприятиями в колониях и часто живших в обоих мирах, еще сильнее размыла границы между сферами колоний и метрополии. Ведущие деятели кубинской сахарной промышленности, такие как вышеупомянутый Эдвин Аткинс или испанец Мануэль Рионда, могли бóльшую часть времени проводить в США, но в сезон сбора урожая они, несомненно, пребывали неподалеку от своих поместий26. Эти связи порождали оборот капитала, людей и знаний между центрами метрополии и сахарными рубежами колоний. Крупнейший владелец сахарных плантаций в Перу, семья Гильдемайстеров, приехавшая в страну в 1840-х годах, оставалась немецкой в той же степени, что и перуанской, продолжая привлекать капитал и инженеров из Германии27. Более того, браки между представителями буржуазии из колоний и метрополии создавали узы между кругами плантаторов и финансовой аристократией Амстердама или Уолл-стрит28.

Даже семьи плантаторов, на протяжении поколений жившие неподалеку от своих сахарных поместий или прямо в них, следовали последним веяниям европейской моды. Богатых плантаторов часто можно было встретить среди туристов в Париже, Венеции или Швейцарии. Время между сборами урожая кубинские плантаторы проводили в Нью-Йорке, Париже или Испании29, и в ходе такой поездки луизианский плантатор вполне мог повстречать «коллег» с Явы или Кубы. Европа также была популярным направлением для плантаторов, отошедших от дел: успешные кубинские и пуэрториканские предприниматели, передав бразды правления поместьями новому поколению, селились в Барселоне. Некоторые из таких мест были настоящими анклавами, такими как Багур на территории испанской Коста-Бравы, где сложно было найти семью, не имевшую родни на Кубе30. Представители богатых нидерландских плантаторских семей, уходя на покой, переезжали в Гаагу, даже если родились на Яве и прежде бывали в Нидерландах лишь время от времени. Барбадосские плантаторы, чьи семьи жили на острове в течение многих поколений, называли своим домом Англию. В то же время плантаторы Британской Гвианы путешествовали туда и обратно между своими плантациями и английскими особняками.

Плантаторы отправляли детей в школы и университеты в США, Англию, Францию, Испанию или Нидерланды. Так же поступали и представители метисо-китайской буржуазии на Яве и Филиппинах31. Даже в Бразилии, где были собственные университеты, богатые владельцы сахарных поместий отсылали сыновей, а иногда и дочерей за границу, чтобы те получали образование в Англии и Франции32. Иногда это делалось из чистого снобизма, но довольно часто плантаторы записывали детей в лучшие сельскохозяйственные школы или университеты, где те изучали ведение дел в тропических условиях. Это позволяло им нести полноценную ответственность за свои заводы и поддерживало доверие их кредиторов. Такой уклад жизни в целом не отличался от того, как вели себя буржуа в XIX веке. Например, нью-йоркская экономическая элита того времени точно так же зиждилась на семейных связях и браках – и точно так же были устроены сахарные плантации креолов Центральной Явы, Маврикия, Пуэрто-Рико, Кубы, Гавайев и Филиппин, или франко-американские плантации Луизианы33. В случае, если богатые дочери плантаторов не находили богатого партнера, они могли сами возглавить поместье и заниматься административной работой, а иногда даже продолжали владеть своей собственностью после брака, как часто случалось в Луизиане. В Бразилии дочери выходили замуж за родственников, чтобы не разделять семейное имущество и не передавать его в руки новоприбывших авантюристов из Португалии34.

Богатство, накапливаемое через брак, в свою очередь, создавало иерархии в сообществах плантаторов, которые, как правило, признавали одного или нескольких предводителей. Например, на Гавайях таким предводителем был Сэмюэль Нортроп Касл (1808–1894) – бухгалтер в группе миссионеров, прибывший на остров на корабле из Бостона в 1836 году, в возрасте двадцати восьми лет. После того как его миссионерская работа была окончена, он в 1851 году вместе с Амосом Куком основал там банковское агентство. За свою долгую жизнь Касл стал движущей силой зарождающейся сахарной промышленности Гавайев: он предоставлял плантаторам капитал и оборудование, а также выстраивал отношения с рафинировщиками в Сан-Франциско. Кроме того, он поддерживал плантации, которыми управляли дети других миссионеров, известные как «Большая пятерка хоуле», а в 1863 году по воле гавайского монарха вошел в Тайный совет35.

Наиболее влиятельные семьи сахарных буржуа также встречались в числе богатейших родов своих стран. Например, у крупнейших рабовладельцев Луизианы было свыше тысячи рабов, а принадлежавшая им собственность оценивалась более чем в $1 млн. Другие могли владеть гигантскими заводскими комплексами с густой сетью железных дорог, уходящих к тростниковым полям. Скажем, Кервегены с Реюньона владели не менее чем половиной тростниковых полей на острове, а их поместья в совокупности простирались на тридцать тысяч гектаров. В Перу господствующими землевладельцами после мирового сахарного кризиса 1884 года стали семья Ларко, происходившая из Италии, и семья Гильдемайстеров, имеющая немецкие корни. После того как Виктор Ларко в 1927 году стал банкротом – он слишком сильно расширил свою сахарную империю – Гильдемайстеры завладели его обширной собственностью, тем самым получив власть над всем «сахарным поясом» перуанской Чикамы36. Несомненно, крупнейшие сахарные короли входили в число богатейших людей на свете. Среди них можно назвать как Ласселлсов и Бекфордов в Англии конца XVIII века, так и Терри Адана, уроженца Венесуэлы и, возможно, самого богатого человека на Кубе в XIX столетии: на момент своей смерти в Париже в 1886 году он скопил состояние в $25 млн. Его дети сочетались браком с видными представителями европейской аристократии: один из Ласселлсов, например, даже женился на дочери британского короля Георга V.

Колониальная буржуазия представляла собой сообщество семей, которое, даже если и не было клановым, очень четко разделяло «своих» и «чужих». Такие семьи смогли выстоять перед лицом самых страшных внешних угроз – и ярким примером этому стала «Большая пятерка хоуле». Они оказали успешное сопротивление Клаусу Шпрекельсу, ведущему рафинировщику Калифорнии, желавшему захватить власть над всем производством сахара на Гавайях. Шпрекельс, некогда нищий немецкий иммигрант без гроша за душой, сумел построить в Калифорнии впечатляющий сахарный бизнес. Еще до того, как взойти на вершину сахарного мира, он сколотил себе небольшое состояние как пивовар, и уже после того, как Гражданская война в США привела к краху луизианских сахарных поместий, он занялся рафинированием сахара в Калифорнии, очищая при помощи немецких технологий сахар, поступавший с Филиппин. Всего за несколько лет сахарный завод сделал Шпрекельса баснословно богатым, и тогда он повторно вложил часть своего состояния в аренду сорока тысяч акров общинной земли на одном из Гавайских островов. Проницательно воспользовавшись уязвимостью находящейся в долгах королевской семьи Гавайев, он получил землю, одолжив им денег на решение финансовых проблем, о чем местные газеты – по всей видимости, принадлежавшие его соперникам-хоуле, – с осуждением писали как о насильственном захвате земли37.