Сладкая история мира. 2000 лет господства сахара в экономике, политике и медицине

Сахар против республиканизма

Гражданская война в США и Десятилетняя война на Кубе ярко явили миру фундаментальный конфликт между институтом рабства и республиканским национализмом, боровшимся за инклюзивное гражданство. Когда в 1816 году Симон Боливар и его последователи присоединились к движению за отмену рабства, надеясь таким образом заручиться поддержкой Гаити в военной кампании против Испании, они по-прежнему мыслили о нации очень узко: в основе их представлений лежал образ белого креола (уроженца Америки) с европейским самосознанием; власти Кубы старались сделать этот образ как можно более целостным – если не в расовом, то по крайней мере в культурном плане. Такая исключительность белого человека по-прежнему была невозможна в условиях плантационного рабства, хотя бы просто потому, что требовала огромного численного превосходства белого креольского населения. По всей видимости, производство сахара и белый республиканский дух лучше всего сочетались с миграцией миллионов людей с европейского континента, начавшейся в 1850 году. И все же очень немногие европейские иммигранты подписывали кабальные договоры, хотя сахарные плантации могли существовать лишь при условии подневольного труда и его низкой оплаты. Конфликт, или даже несовместимость республиканских принципов белых поселенцев с экономикой плантаций были характерны не только для Кубы, но и для Доминиканской Республики, Аргентины и Австралии, начавших экспортировать сахар только в XIX веке и не знакомых с принципами его производства, основанными на рабском труде.

На Кубе, которая была крупнейшим мировым экспортером сахарного тростника, вопрос о том, как преодолеть противоречие между плантацией и республикой, долго не давал покоя представителям местных элит. В 1840-х годах Дэвид Тернбулл, британский консул на Кубе и преданный сторонник движения за отмену рабства, заметил: «Великая цель креольских патриотов на Кубе состоит в том, чтобы немедленно увеличить белое население и сделать бессмысленным дальнейший импорт африканцев»7. Среди этих патриотов, как ни удивительно, оказался Франсиско Аранго-и-Парреньо (см. главу 4), который на закате дней уже начал жалеть о том, что кубинские элиты и экономика острова стали настолько зависимыми от рабства. Стремясь сохранить «пиренейский» характер Кубы, Аранго-и-Парреньо отчаянно призывал отказаться от расовых предрассудков, начать постепенное избавление от рабства, а затем и полностью его запретить. И если еще в 1788 году он ездил в Великобританию, чтобы научиться развивать кубинскую работорговлю, а затем настоятельно призывал Мадрид не запрещать ввоз рабов на Кубу, несмотря на соглашение, которое та заключила с Великобританией, то теперь он осознавал, что освобождение рабов было не только неизбежным, но и жизненно важным для сохранения культурного облика Кубы как «испанского» острова8.

В то же время, когда Тернбулл продолжал свои агитации на Кубе, в Бразилии историко-географический институт устроил конкурс, посвященный рассказу об истории этой страны. Победитель, Карл Фридрих Филипп фон Марциус, в своем очерке признал, что бразильское общество было скоплением мигрантов с трех континентов, но настаивал на том, что белые представители этого общества обязаны сделать его более цивилизованным – особенно потому, что африканцы, которых весьма напрасно привезли в Бразилию, задерживали прогресс нации9. За двадцать лет до этого, когда Бразилия только стала независимой монархией, бразилец Франсиско Соареш Франко отмечал, что в стране доминировала «каста цветных». Для «обеления» Бразилии, которое Соареш считал необходимым, огромную важность имел приток белых мигрантов из Европы, а чернокожих бразильцев, по его мнению, следовало изгонять вглубь страны – на рудники и плантации10. Нельзя было выразиться более прямо, чем сделали это Марциус и Соареш: африканскую часть бразильского населения требовалось либо «разбавить», либо убрать куда-нибудь подальше от глаз чистой публики.

Как и представители кубинской элиты, бразильские интеллектуалы противились иммиграции, если та происходила не из Европы. Они жестоко осуждали попытки бразильских плантаторов в начале 1870-х годов ввезти в страну китайских чернорабочих, связанных кабальным договором, и таким образом решить проблемы с нехваткой рабочей силы, неуклонно возраставшие после запрета работорговли. Инициатива плантаторов так и не увенчалась успехом, поскольку Великобритания, уже встревоженная ужасными историями о запрещенной торговле чернорабочими-кули на Кубе и в Перу, саботировала их план, воспользовавшись своим влиянием в Китае. Несмотря на то что плантаторам все же удалось нанять некоторых японских работников, в основном Бразилия переориентировалась на привлечение итальянских и других европейских мигрантов11. В результате возникла двуликая страна, в которой, по итогам переписи 1890 года, резко выделялся юг с центром в Сан-Паулу, представленный белым большинством, и северо-восток – старый «сахарный пояс», в котором преобладали люди африканского происхождения12.

То, что происходило в Бразилии, соответствовало общей американской модели, в рамках которой дешевые пароходные рейсы позволяли десяткам миллионов европейцев и азиатов пересекать океаны в поисках работы в промышленном и сельском хозяйстве. С 1845 года, когда разразился «Картофельный голод» в Ирландии, и вплоть до 1920-х годов Европу покинула почти треть населения, преобразив собой расовый состав обществ в Америке и Австралии. Более того, приток европейцев сопровождался политикой исключения в отношении иммигрантов с других континентов. После того как правительство Бразилии, вследствие доминирования страны в сахарной отрасли, начало спонсировать массовую иммиграцию в страну белых людей, по тому же пути пошла и Куба. Десятилетняя война подготовила почву для постепенной отмены рабства, что привело к вытеснению плантаций системой центральных сахарных заводов и земледельцев, выращивавших сахарный тростник и известных как colonos. Так и началась массовая иммиграция белых людей на Кубу. За период от начала Десятилетней войны до конца 1920-х годов остров принял примерно 1,3 миллиона испанских иммигрантов, и хотя многие из них впоследствии вернулись обратно, его расовому составу все равно предстояло решительно измениться: изначально, в середине XIX века, официально зарегистрированных белых людей было лишь 50 %, а в 1920-х годах – уже 70 %13.

Возможно, самыми непримиримыми противниками африканцев были элиты Доминиканской Республики, которая в 1821 году ненадолго обрела независимость от Гаити, а с 1822 по 1844 год снова вернулась под ее контроль. Для элит Доминиканской Республики национальное самосознание строилось вокруг термина Hispanidad («испанский мир»), или Latinidad («латинский мир»). Мир, о котором шла речь, отличался от англосаксонского, но по-прежнему оставался европейским. Активным его сторонником выступал поэт Хоакин Балагер, неоднократно занимавший пост президента Доминиканской Республики во второй половине XX века. Но не менее важна для истории была его роль главного идеолога при диктатуре Рафаэля Трухильо, продлившейся с 1930 по 1961 год. Режим был ознаменован манипуляциями, связанными с учетом населения: сфабрикованные данные должны были свидетельствовать о снижении чернокожего населения и растущей доле «мулатов» и «метисов»14. В неистовом насаждении «испанского мира» сахар служил полезным орудием. С 1880-х годов кубинские, американские и доминиканские плантаторы развили на острове сахарное производство, для работы на котором нанималось большое количество африканцев из стран Карибского бассейна. Доминиканские политические элиты пытались помешать притоку чернокожего населения, но, в отличие от Кубы, не сумели привлечь достаточно работников из Испании в качестве альтернативы африканцам. Вместо этого они пытались вдохновить на иммиграцию честолюбивых мелких землевладельцев, выращивавших сахарный тростник на Канарских островах, и поселить их на острове в качестве местных фермеров. Но и этот план по большей части провалился – главным образом из-за того, что сахарная отрасль не могла предложить мигрантам достойный уровень жизни15.

Аргентина столкнулась с той же сложной проблемой, что и Доминиканская Республика, но аргентинским плантаторам, как и австралийским, было легче примирять развивающуюся сахарную промышленность с воспитанием «белого» самосознания. Аргентина стала крупным производителем сахара как раз в тот момент, когда вычеркнула из своей истории африканцев, несмотря на их важную роль для отрасли: за XIX век их численность значительно сократилась из-за пренебрежительного и жестокого обращения. Политический курс на «отбеливание» Аргентины был вдохновлен, сформулирован и претворен в жизнь Доминго Сармьенто, с 1868 по 1874 год занимавшим пост президента и с нетерпением ожидавшем, что иммиграция европейцев принесет в его страну цивилизацию. В книге «Цивилизация и варварство» (1845) он описал свои путешествия по бескрайним аргентинским пампасам, распекая их как варварскую пустошь, которая все никак не дождется прихода цивилизации: речного транспорта, телеграфа и железных дорог16. Во время президентства Сармьенто железную дорогу провели от Буэнос-Айреса до самой провинции Тукуман, расположенной на северо-востоке, благодаря чему у последней появилась возможность стать новым центром сахарного производства. Это позволило Аргентине стремительно ворваться в десятку крупнейших сахарных производителей мира. Французские торговцы, возглавляемые бароном Фредериком де Порталом, который, помимо прочего, являлся представителем компании Fives-Lille – партнера фирмы Cail&Cie – построили в Буэнос-Айресе рафинадные заводы. Это еще сильнее укрепило политическое влияние аргентинской сахарной промышленности, предвосхитив появление в 1894 году «Аргентинской сахарной ассоциации»17.

Аргентинские помольщики сахара настаивали на сохранении пошлин на импорт дешевого сахара, поставляемого с Кубы, Явы и из Бразилии18. Они уверяли, что в расовом отношении их сахар столь же чист, как сахар из Квинсленда, в то время как другие производители по-прежнему применяют рабский или подневольный труд. Австралия, в свою очередь, перестроила свои сахарные плантации в Квинсленде, когда столкнулась с возрастанием затрат на вербовку работников и сокращением притока меланезийцев, трудившихся на условиях кабального договора. Такое нежелание приезжать в Австралию было следствием ужасного отношения к работникам на тростниковых полях. Квинсленд на рубеже XIX–XX веков стал пользоваться услугами белых фермеров, выращивавших сахарный тростник на небольших участках и поставлявших его на центральные заводы, и больше не допускал трудовых мигрантов неевропейского происхождения. В провинции Тукуман ситуация была сравнима с положением на испанских Карибских островах. Распределение земли там было в высшей степени неравномерным, что вынуждало отказываться от мельниц и большие поместья, и мелких землевладельцев, выращивавших тростник, и фермеров-арендаторов. Среди этих фермеров были итальянские и испанские иммигранты, вообще не имевшие гражданского статуса и каких-либо титулов на своей земле, а почти весь урожай сахарного тростника собирали пятьдесят тысяч сезонных рабочих, по большей части происходившие от американских индейцев19. По сути, одной из немногих общих черт, сближавших провинцию Тукуман и Квинсленд, было то, что австралийский поставщик сахара также нанимал тысячи итальянских иммигрантов, к которым относились как к гражданам второго сорта, если они вообще считались гражданами20.